– Цепь! Ювелир посмотрел на нее с удивлением. – Я так и знал, – пробормотал мастер. – Я так и знал, что в твоей песенке есть слова. Он поднял сверкающее золотое украшение: – Ты про эту цепочку? Я отдам ее тебе, только спой еще раз. Птица расправила крылья и слетела вниз к ювелиру. Схватила правой лапкой цепочку, вернулась на крышу и оттуда снова запела. На этот раз в ее музыкальной трели явственно слышались слова: – Мать… Съела… Платок… Милая… А мастер неподвижно стоял и прислушивался. Птица допела песню и улетела, и только тогда ювелир понял, что по его щекам текут слезы. И что при этом он улыбается от уха до уха. * * * В следующий раз птица исполнила свою песню сапожнику Он чинил стоптанную подошву и собирался забить очередной гвоздик, но так и застыл с поднятым молотком в руке. Отложив башмак и инструмент, он буквально выскочил на улицу. Сначала птицы нигде не было видно. Яркий солнечный свет бил в глаза, и ему пришлось заслонил их рукой Да вон же она, на крыше! Ему почудилось, или он впрямь слышит слова в этой чудной песне? Словно в щебечущих переливах скрывается целая история. История жуткая, но прекрасная в своей жути. Сапожник окликнул жену и детей, и подмастерьев, и девушку, идущую по улице, ведь это чудо какое-то, и никто не заслуживает такого наказания – не услышать песню этой птицы и не почувствовать того трепета в душе, что на короткий миг каждого делает лучше. И тут птица смолкла. – Разве ты не споешь свою песню еще раз? – шмыгнул носом сапожник. Он и не заметил, что плачет. – Туфли! – прощебетала птица. – Туфли? – сапожник ошарашенно захлопал глазами. – Она сказала «туфли»? Вы тоже это услышали? – Она хочет, чтобы ей заплатили за пение, отец, – ответила его младшая дочь таким тоном, будто на свете нет ничего более очевидного. Девочка сняла с себя красные туфельки. Это была ее лучшая пара обуви, и надевалась она только по особым случаям. Таким, как этот. – Бери, – сказала девочка, протягивая туфельки. Птица спустилась с крыши. В одной лапке она держала цепочку, теперь в другой оказалась пара чудесных туфелек. Птица снова уселась на крышу. И трогательная чарующая песня снова заполнила улицу. В этом мелодичном посвистывании можно было различить слова: – Отец… Кости… Можжевельник… Красивый… То ли кто-то научил птицу говорить, то ли она сама пытается научиться? Сапожник привлек к себе жену и детей, и будто только сейчас понял, как сильно он их на самом деле любит, и ему захотелось, чтобы песни не было конца. И все же он испытал облегчение, когда птица наконец смолкла и улетела, ведь продолжай она петь, его сердце неминуемо разорвалось бы. Только вот от радости или грусти – этого он и сам не знал. И все же про что она насвистывала, эта птица? * * * На мельнице гнули спины двадцать крепких батраков, и пот лил с них градом. Одни таскали мешки с мукой, другие обмолачивали зерно, третьи мололи на жерновах. Вдруг один из них застыл. – Тихо, – крикнул он. – Послушайте-ка. Раздавалось хлопанье мельничных крыльев, скрип веревок и подъемных блоков, звук мелющих жерновов. Но было что-то еще. Второй батрак бросил работу. И следующий. И еще двое. Пятеро… И вот уже все двадцать стояли как вкопанные и слушали. – Вы когда-нибудь слыхали, – прошептал первый, – чтобы птица так пела? Они поспешно вышли из темной мельницы на дневной свет и зажмурились. На старой липе сидела птица с красными и белыми перьями и насвистывала так, что душа радовалась. Да только одна ли радость была в этой песне? Нет, в ней сквозило и большое горе, и батраки сдернули шапки, словно на похоронах. Никогда еще не доводилось им слышать песни прекраснее. Никогда еще не доводилось им слышать песни печальнее. Вдруг птица смолкла. – Пой, птичка, – попросил один из батраков сдавленным от слез голосом. Он последним вышел из мельницы. – Я не слышал начала твоей песни. – Жернов, – просвистела птица. Она замахала крыльями, и батраки увидели цепочку и пару красных туфелек у нее в лапках. – Я так и знал! – воскликнул второй. – Она умеет говорить. Вы слышали? Она сказала «жернов». – Выбирай, какой пожелаешь, милая птичка, – подхватил третий, – но только спой эту песню заново. Сказал, само собой, в шутку. Если птице что и нужно, так это пшеничные зернышки, и он направился было на мельницу, чтобы зачерпнуть пригоршню. Но птица удивила батраков, да так, что те глаза выпучили. Слетев с дерева, она опустилась на землю и засунула голову в отверстие одного из старых жерновов. А после – словно огромный камень, висевший у нее на шее подобно воротнику пастора, весил не больше сучка – взмыла на верхушку мельницы и оттуда защебетала. Работники раскрыли рты и застыли, как изваяния. В птичьем пении они явственно услышали слова: – Убила… Сестра… Плакать… Куст… – Будто птица когда-то знала песню, а теперь могла воспроизвести из нее лишь отрывки. Хотя никто не мог понять историю, которую рассказывала птица, каждый чувствовал ее сердцем, и слезы текли по их лицам, оставляя полоски на засыпанных мукой щеках и огибая растянутые в жизнерадостных улыбках губы. Допев, птица улетела, и батраки провожали ее взглядами, пока она не растаяла в синеве неба. – Как… – начал один. – Как птица может поднять жернов? – Не про то ты спрашиваешь. – А про что надо? – Зачем птице жернов? Ответа не последовало. Батраки вновь принялись за дело, и долго никто из них не мог произнести ни слова. * * * – Мать меня убила. Женщина вздрогнула и осмотрелась. Что бы это могло быть? Кто это произнес? Голос снаружи? И что он такое сказал? Она встала и подошла к чердачному оконцу. Вокруг было пусто, только шептал листьями куст можжевельника. Это его она услышала? Чертов можжевельник. После смерти брата ее дочь несколько часов провела около куста. Просто стояла, будто ждала чего-то. Не тронулась ли девочка умом, в самом деле? Хоть ныть перестала. В конце концов она велела Малене лечь в постель. Девочка устала и сразу же провалилась в сон. Засыпала с улыбкой, бормоча три слова, от которых у матери волосы на затылке встали дыбом. Она хотела было встряхнуть дочку, разбудить и выяснить, о чем она говорит. Но вряд ли Малене вспомнила бы, вместо слов теперь раздавалось ее ровное дыхание. «Он воротится назад» – вот что она произнесла, и мать поспешно вышла из комнаты, чувствуя, как мурашки бегут по рукам. И вот она пришла на чердак. Стояла, затаившись, и прислушивалась. Что же такое она услышала? Ничего. Не раздавалось ни звуков, ни голосов. Даже листья можжевельника были теперь неподвижны. – Почудилось, – прошептала она, вернулась к ведру и отжала тряпку. Много часов она потратила на то, чтобы оттереть пол от крови пасынка и перемыть яблоки в сундуке. Надо ж было так все заляпать! Колени и спина болели – она простояла на четвереньках несколько часов.