* * * Через две недели он вышел в Шереметьево и остановился, жадно вдыхая знакомые запахи гари, выхлопных газов, дорогих духов, хорошей кожи, человеческого пота и перегара. Родные запахи родного города. Довольно отвратительные и… как ни странно, любимые. А он все стоял, зажмурив глаза, и вдыхал, привлекая к себе удивленные взгляды торопливых прохожих. В такси – цена, естественно, заоблачная – он крутил головой как петух. Таксист усмехнулся: – Давно, что ли, не был? Андрей кивнул: – Целую жизнь. Водитель нервно закурил. – А тут у нас такие перемены, блин! Лучше бы их не было, – и принялся ругать власть. А Андрей не слушал. Ехал по родному, до боли, до спазмов, городу, кое-где безнадежно изувеченному, а кое-где невообразимо прекрасному, и думал о том, как он мог столько лет без него жить? – Погодка! – хмыкнул водила. Погодка и впрямь была московская – дождь с мелким снегом, мокрые тротуары, лужи на проезжей части, грустные влажные серые дома и народ… С плотно сомкнутыми губами, как всегда спешащий, замкнутый, нервный, недобрый. Но! Все же это был его народ и его город. Как ни крути… Открыв квартиру, он сел на галошнице при входе, чтобы перевести дух. Пахло пылью, спертым воздухом и чуть-чуть – мамиными духами. Или это ему показалось? Какие духи… столько лет прошло… Наконец он нашел в себе силы подняться и прошелся по комнатам. Пыль плотным слоем, грязные занавески, отключенный холодильник, засохший цветок, который он забыл тогда выкинуть, дорожка ржавчины на раковине. Он открыл шкаф. Рядком висели мамины платья. Он зарылся в них лицом и заплакал. Потом вынул из чемодана плоскую фляжечку с виски, которую прикупил в дьюти-фри, и залпом выпил все содержимое. После этого, не раздеваясь, лег на диван и закрыл глаза. «Отсрочка», – решил он. Пару часов отсрочки. А уж потом… Потом придется снова начинать жить. В который раз! Марина Так бы и пребывала Марина в тихом и блаженном счастье, если бы не случай. Новый год – вот как назывался этот самый случай. Суета стояла невообразимая. Шепоточки по углам, покупка подарков родным и коллегам. Самое важное – покупка подарков любимым. Жаркие обсуждения новогоднего меню. Что называется, обмен опытом. Она слушала вполуха – салат с ананасами и куриной грудкой, с шампиньонами и сельдереем, с креветками, сладкой кукурузой. Сплошные новшества. Всем хотелось перемен. «Чудеса, – не понимала она. – Что они все придумывают? Чем им не угодили любимые оливье и „Мимоза“?» Ее, кстати, этот вопрос не интересовал – праздник она должна была встречать у мамы. Мама, Валерочка, Валерочкины сыновья с детками, Юлька и, собственно, она сама – вот такая большая, огромная даже и дружная семья! Подарки купила – маме, Валерочке, дочке. Валерочкиных родственников так много, а денег так мало… Мама успокоила – этот вопрос они решат без нее. Праздничный наряд ее тоже волновал не сильно – какая разница? Все свои, и никому до нее нет дела. Да и вообще… Вся эта суета и суматоха накануне всеми любимого праздника ей была не очень понятна. Больше она думала о том, как провести каникулы с дочкой. Планы были обширны – театры, обязательно Пушкинский, Третьяковка, сама не была там сто лет. Да и к вечеру на работе готовились активно – тоже сувениры, распределение салатов и закусок по опытным сотрудницам. Словом, предпраздничная суета – приятная и бестолковая. Стол был накрыт к трем часам – Света Зимицкая пошутила: – Детский утренник. Марине идти не хотелось, а деваться некуда – снова сплетни и разговоры. Подкрасила губы, поправила волосы и… Медленно спустилась в актовый зал, где уже вовсю звучала музыка и был накрыт праздничный стол. Села с краю – так легче сбежать. Чуть отпила шампанского и грустно ковырялась вилкой в салате. Подняла глаза и увидела его. Он растерянно стоял на пороге и близоруко щурил глаза. Подбежала шустрая Лариска и потащила его к столу. Свободное место нашлось – рядом с Мариной. Он присел на краешек стула. Она, побелев от волнения, тихо спросила: – Салат? – Ну да. Наверное, – смущенно улыбнулся Светловецкий. Марина положила в тарелку салат и кусок курицы. Он поднял бокал и шепнул: – С праздником, да? Ну, и за все хорошее! Дрогнувшими губами она попыталась улыбнуться, и они сдвинули бокалы с шампанским. Почему-то – вдруг, совсем неожиданно – стало совсем легко и просто. Словно всю жизнь они сидели рядом, ели жареную курицу, оливье и запивали все это «Советским полусладким». А на танцполе вовсю зажигала Лариска, меняя почти обессилевших от ее прыти немолодых и загнанных партнеров. Она подскочила – неугомонная – к ним. – Что сидим, молодежь? К стульям приклеились? Они снова смутились. Оба. – Пойдемте? – не ожидая от себя и холодея от своей дерзости, спросила Марина. Светловецкий неожиданно улыбнулся и кивнул. Они вышли в центр зала и, словно не замечая никого вокруг, сплели руки, прижались друг к другу телами и… Потерялись для общества на две короткие медленные песни. Разумеется, про любовь. – Сбегаем? – шепнул он ей в ухо. Она кивнула. Они выскочили из актового и бросились вниз по ступенькам, держа друг друга за руки, нежно и крепко. И на всех оставшихся там, наверху, в душном и прокуренном зале, им было решительно наплевать. Да и на все остальное тоже. На пересуды кумушек, на осуждение («Она же замужем! А сколько у нас свободных, одиноких и разведенных женщин!»), на сплетни («Они уже живут в одной квартире!», «Шустрые какие…», «Вот акула, подцепила такого красавца!», «Правда, и сама, конечно, ничего…»). Только Света Зимицкая улыбалась Марине приветливо и советовала не обращать внимания «на этих завистливых и злобных дур». А Марине и было до фонаря – она, казалось, не замечала ничего, кроме… Кроме своей любви, своего огромного счастья и его, своего любимого. После работы она ждала Светловецкого за углом здания, наивно полагая, что это никому не известно. Ныряла к нему в машину и… Они улетали на другую планету. Ехали к ней – к себе он почему-то ее не звал. Да и какая разница! Если бы ей предложили переночевать с ним на крыше пятиэтажки в самую непогоду, в шалаше, юрте, чуме, землянке, подвале, она бы, не раздумывая ни минуты, конечно же, согласилась. Но он почему-то ночевать не оставался. В три часа ночи или в пять утра он вставал с кровати и натягивал джинсы. Она обижалась, плакала, недоумевала… А он отвечал коротко: – Так надо, малыш. Привычка, знаешь ли. Умыться и побриться в своей ванной, зайти в свой, пардон, туалет и надеть чистую рубашку. А кофе я люблю пить, прости, зайка, один. В гордом, так сказать, одиночестве. Прийти в себя, настроиться на новый день, выкурить пару сигарет, глядя в окно. Какая глупость! И бритву, и чистую рубашку – что, она не перегладила бы сотню рубашек, не сварила бы ему крепкий, как он любит, кофе и не поджарила бы омлет? И сидела бы мышкой в своей комнате, пока он пил бы этот дурацкий «одинокий» кофе и курил свои сигареты! Да она бы крутилась как белка и считала, что это – самые прекрасные обязанности на свете! Но… Что было, то было. Он все равно уходил. А она, всплакнув, засыпала. И одинокое утро казалось ей пустым, мрачным и немилым. В себя она приходила только в метро, понимая, что скоро, минут через сорок, встретит его в коридоре, почему-то оба они покраснеют, шарахнутся в стороны и, счастливые, с бьющимся сердцем, разбредутся по своим комнатам. Она, как почти любая молодая, полная сил, желаний и возможностей женщина, готова была сразу нырнуть в новую семейную жизнь – для женщины нет ничего важнее, чем этот самый процесс. А он, что тоже вполне объяснимо, пережив отвратительный и крайне тяжелый развод, гнездо обустраивать не торопился. Его вполне устраивала свобода от обязательств, возможность сорваться в любую минуту, не выполнять дурацкие, по мужскому мнению, поручения и не давать отчета – ни за свои действия, ни за времяпрепровождение. Он боялся строить новую семью. Боялся, как боятся обожженные несчастливым браком мужчины, обязанностей, указаний, претензий. Всего. Это женщины готовы броситься в новый омут, снова наступить на старые грабли, только бы… Только бы милый был рядом. Двадцать четыре часа в сутки. А можно и двадцать пять! Никаких возражений. Она, конечно, не задавала прямого вопроса – почему? Почему мы не сходимся, не заводим совместное хозяйство, детей? Не идем в загс?