– А вы тоже у монашек учились? – спросила Чичи. Ей пришлось почти бежать, чтобы поспеть за быстро шагавшей Ли. – Ага, но здесь в радиусе десяти кварталов я единственная, кто в этом признается. Это ведь Таймс-сквер. Здесь набожность не в чести. На вашем месте я бы не останавливалась, не задерживалась и не глядела бы – не то они сделают то же самое. Продолжайте двигаться, и с вами не случится ничего плохого. – Я хочу победить в конкурсе. – Угу. – Ли выразительно оглядела очередь, не замедляя шаг. – Я умею петь, – продолжала Чичи. – И каждая из этих двухсот красоток – тоже. Что вы еще умеете делать? – Я сочиняю песни. – Вот это уже лучше. – И на пианино играю. – Хорошо играете? – Очень. С пяти лет. – Еще лучше. А с оркестром сыграть сумеете? Аккомпанировать на репетициях при необходимости? Мистер Годфри не любит, когда в оркестре женщины, считает, что их место у микрофона, но он не прочь воспользоваться нашими способностями за кулисами при подготовке программы. Сможете играть наравне с ребятами? – Мне кажется, смогу. Ли наклонилась к ней. В ее голубых глазах сверкнула сталь. – Скажи «да», сестренка. – Да, – твердо сказала Чичи. Ли распахнула служебную дверь, быстро миновала охранника и еще одну очередь из конкуренток, ожидавших прослушивания уже в коридоре. Не отставая от Ли, Чичи вскоре оказалась за кулисами. В глянцево-черном покрытии пола отражались желтые круги рабочего освещения. Девушки пробирались по закулисью, перепрыгивая через толстые кабели, пока не нашли укромное место, откуда можно было незаметно наблюдать за происходящим на сцене. – Сделаем так, – прошептала Ли. – Я вас пропихну впереди очереди. Споете свою песню, что вы там подготовили, только, надеюсь, это не «Не найдется ли четвертака, брат?»[41], а то я готова сама заплатить следующей девушке двадцать пять центов, только бы она этого не пела. Я отмечу вашу анкету в стопке, и дирижер – видите сморчка с кислой физиономией, в коричневом галстуке? – просмотрит ее еще прежде, чем вы споете для Пола Годфри. Мистер Годфри – вон тот красавчик в шляпе. – Поняла. – Я знаю, что им позарез нужен пианист для репетиций. А мистеру Годфри также требуется новый материал, так что, если ваши песни годятся… вы следите за ходом моей мысли? – Ли прищурилась, вглядываясь в зал. – И вы это сделаете для меня? – Когда мне было шесть лет, монахини из монастыря Святого Иосифа спасли меня от железных легких[42]. Я страдала жуткой астмой, а они меня вылечили, так что я перед ними в долгу. – Ли пожала плечами: – Считайте, что я оплатила их благословение индульгенцией. – Большое спасибо. – Кроме того, сегодня я работаю здесь последний день, и мне бы хотелось получить свою зарплату. Вот я и стараюсь дать им ровно то, что им требуется. – А откуда вы знаете, гожусь ли я на что-нибудь? Ли посмотрела на Чичи. – Это проще всего, – усмехнулась она. – Я просто прислушиваюсь к своей интуиции. – Мисс Донателли? – Я здесь! – отозвалась Чичи с галерки. Она прошла к оркестровой яме, где ее ожидали дирижер, мистер Годфри и секретарша последнего. – Ноты у вас с собой? – спросила секретарша. – Да, мэм. – Чичи вручила секретарше свои ноты, и та отнесла их пианисту, сидевшему за инструментом на сцене. – Итак, что вы нам споете? – спросил дирижер, изучая Чичи с ног до головы так, как будто обмерял ее для корсета. Мистер Годфри тоже быстро оглядел Чичи. – Песню, которую я сочинила сама, – невозмутимо ответила девушка. Лица дирижера и мистера Годфри приняли такое выражение, как будто им сообщили, что устрицы, которыми они лакомились в ресторане Говарда Джонсона на Западной 46-й, были несвежие. – Если предпочитаете что-то стандартное, мне не трудно, – дипломатично добавила Чичи. – Но я написала много песен и подумала, вдруг вам будет интересно услышать одну из них. – Окей, давайте. – Или, может, лучше все-таки «Не найдется ли четвертака, брат?» – пошутила Чичи. – Ну уж нет! – фыркнул дирижер и переглянулся с Годфри. Тот улыбнулся. Чичи поднялась на сцену и вынула из сумочки стеклянную банку, на три четверти наполненную разноцветным драже. Сумочку она положила на пианино. – В быстром темпе, бодро, – негромко сказала она пианисту. На вид ему было лет семьдесят пять, и, похоже, он не чувствовал себя бодрым примерно с тех пор, как изобрели коттон-джин[43]. – Я начну счет… и раз, два, три, четыре… – Чичи ритмично притопывала ногой. Пианист заиграл ее мелодию, но темп был не тот. Чичи обошла пианино, склонилась над плечом старичка и что-то прошептала ему на ухо, встряхивая банку с драже особым образом, – это звучало как маракасы, отбивавшие мягкую чечетку. Она еще раз подала знак пианисту. Казалось, плавный ритм обратил на себя внимание всех присутствовавших в зале, в том числе конкурсанток и тех, кто их судил. – Эта песенка называется «Берег цветного драже», – сообщила Чичи, энергично тряся банкой и прогуливаясь взад-вперед по авансцене уверенной походкой опытной исполнительницы. Пианист кивнул и подхватил ритм. Он пробренчал увертюру и наигрывал дальше, давая Чичи возможность перейти к вступлению. Она ему подмигнула. Теперь они понимали друг друга – а значит, были командой, что ощутимо облегчало ее задачу. Чичи повернулась к зрителям: – Если вы бывали на побережье в Джерси – да на любом побережье, от Мэна до Флориды, – или плыли на яхте вдоль известной яркой полосы по краю Мексиканского залива, а то и просто фланировали по пирсу на Хадсоне с видом на мусорную баржу, то вы поймете, о чем эта песня. Она о таком летнем дне, когда на пляже столько народу, что у продавца хот-догов заканчивается горчица, у девушек заканчивается кокосовое масло, а у местного силача заканчиваются пошлые шуточки, с которыми он подкатывает к вашей симпатичной сестренке. Словом, если вдруг пойдет дождь, никто не огорчится. Она запела: На пляже, где по берегу рассыпано драже, Дети плавают, а парни надоели всем уже. Закатай штаны, подруга, и ступай гулять одна, Здесь не водится любовь, только скука и тоска. Народ лежит везде, песка не увидать, На пляже, где драже, газировка нарасхват, Хоть в океане плещется нагретая вода, Никто не хочет плавать, а спешат они куда? Да на пляж, где по берегу рассыпано драже, Девочки ныряют, а парни в кураже. Пора уж повзрослеть, не все им дурака валять, Ведь я ищу любовь, а не причину горевать. Чичи завершила исполнение, встряхивая банку все тише и тише, пока шелест не смолк. Пианист выпрямился на табурете и одобрительно кивнул. Чичи поблагодарила его и спустилась в зал. Когда она проходила мимо дирижера, тот встал. – Весьма мило, – сказал он. – День нам предстоит долгий, далеко не уходите.