– Ты не слышала всего, что слышал я. – Может, они говорили о пациенте в палате 419. – Я оценил попытку, девочка. – Ты проживешь длинную жизнь. – Сорок один год – это не так уж плохо. – Мариано откинулся на подушку. – Мне довелось увидеть, как мои дочери стали взрослыми. Многим мужчинам достается куда меньше. – Мне кажется, я недостаточно благодарила тебя за все, что ты для меня сделал. Ты устроил студию. Записывал песни. Пытался протолкнуть их на радио. Я знаю, какая это была для тебя жертва. – Ну что ты. Мне ведь это доставляло удовольствие. – Для меня не было ничего важнее. Ты ведь знаешь, сестры считают, что мы с тобой чокнутые. Они думают, что «Сестры Донателли» – просто игра, которую мы придумали от скуки. – У них это не в крови, Чич. – А вот ты всегда знал, что моя судьба – это сочинять песни и исполнять их. – И у тебя есть все для этого. – Они так не думают. – Ничего страшного, что мы чокнутые. Главное, мы с тобой есть друг у друга, – ухмыльнулся Мариано. – А теперь вот что. Может быть, я даю тебе слишком много советов, при том что сам никогда ничьих советов не слушался. Возможно, в этом и состоит суть советов. – Ты хочешь мне что-то посоветовать? – Да. Это мысли, которые пришли мне в голову, когда я возил тебя в разные места, но я их не забыл, они остались со мной, а значит, судя по всему, мне следует поделиться ими с тобой. – Тогда я слушаю. Мариано кивнул и начал: – Надеюсь, ты всегда будешь жить у океана. Что бы с нами ни приключалось, у нас с твоей матерью всегда оставалось побережье. Говорят, морская вода лечит, и это правда; что солнечные лучи укрепляют кости – в этом нет сомнения – и что когда ступаешь по песку, он заставляет тебя идти помедленнее и наслаждаться каждым шагом. Если закрыть глаза и прислушаться, понимаешь, что шум океана – самая прекрасная музыка, которую когда-либо сочинили. Темп прибоя, когда накатывает прилив, попадает в ритм с твоим дыханием, а шорох волн, разбивающихся о скалы, похож на шорох щетки по малому барабану. Совсем как начальный рифф какой-нибудь великолепной джазовой мелодии. Иногда я стою на берегу, слушаю эти звуки и думаю, что из волн вот-вот поднимется Этель Уотерс и как запоет. Океан – личный оркестр Господа Бога. Мне его будет не хватать. – Ну хорошо, допустим, ты прав и там внизу говорили именно о тебе. А ты бы не мог забыть, что они сказали? – Чичи присела на кровать рядом с отцом. – Мог бы ты остаться – ради меня? – Ты во мне больше не нуждаешься, девочка. – Нет, нуждаюсь. – Послушай меня: время ничем никому не обязано. Что бы ни случилось, не отказывайся от музыки. Бейся за нее, как будто это твое дитя, твоя страна, твой спаситель. Никто тебе этого не скажет, но спасение – именно в работе. Пусть и в плохой – ты все же зарабатываешь на жизнь. Я это понял, когда потерял свою работу. Не зря так говорят – «потерять работу». Ты ходишь весь потерянный. Работа дает тебе занятие, но еще она помогает расти, даже если ты старик. Конечно, мне грустно расставаться с семьей, но наша студия… все это было новым, я учился, я только-только начал. В будущем предстоит столько, чего я уже не увижу, частью чего не стану, и как бы мне хотелось быть молодым, иметь здоровое сердце и возможность продолжать. Но вот что радует: все это есть у тебя. – Без тебя будет неинтересно. – Не будет, не будет. Помнишь, как раздосадован я был, когда Гиббс так и не поставил твою песню во время «Пляжного часа»? А потом подумал я о нем, с его ваксой в волосах, и мне стало его жалко. Он просто пытается держаться за свою работу, как все прочие. Ему хотелось бы вернуть прежние времена, так как ему мерещится, что тогда все было лучше, но это не так. Просто тогда он был молодым и времена казались счастливее, потому что у него был запал. С тех пор он мало чему научился – разве что обеими руками держаться за свой страх и охранять свою территорию. Его голос доносится до тысяч людей по всему побережью, он может пустить в эфир песню, и она станет шлягером, но он не слушает и не понимает. – Чего не понимает? – Что голоса этого столетия поднимутся из фабрик, от рабочих людей. Они не донесутся из ночных клубов Европы, как в моем детстве. Довольно королей и королев с их вычурными коронами! Откровение явится от какого-нибудь парня из трущоб, который повидал всякое и будет знать, как об этом спеть, потому что он что-то чувствует. Гиббсу следовало посмотреть на меня и сказать себе: «Этот толстяк с пятнами машинного масла на штанах от вечно ломающегося грузовика, который он постоянно чинит, – этот человек знает что-то, чего не знаю я». Потому что, подумай он так на самом деле, оказался бы прав. Когда ищешь вдохновения, смотри на публику, которая нуждается во вдохновении. Именно эти люди кое-что знают – уж поверь мне, знают. Чичи хотелось еще поговорить, но отец уснул и вскоре захрапел. Она осторожно поднялась с кровати и пошла закрывать окно, однако сначала высунулась наружу и поглядела на океан, освещенный луной. Луна сияла так ярко, что на мгновение девушке показалось, будто целая парусная флотилия направляется к пляжу Си-Айла, чтобы завоевать его, и на носах кораблей светятся масляные фонари. Но нет – это просто луна сверкала над водой. Чичи затворила окно, чтобы не впускать в палату сырой воздух, и подошла к кровати, намереваясь погасить лампу, но, прежде чем нажать выключатель, поправила одеяло и посмотрела на лицо отца. Он уже не храпел и был очень бледен. Она перебежала на другую сторону кровати, надеясь, что дело просто в том, как падает свет. Девушку охватила паника. Она склонила голову на грудь отца и услышала лишь слабый стук, положила пальцы на шею – и едва нащупала вялый пульс. Выбежав в коридор, она стала громко звать на помощь. Весь в холодном поту, Саверио проснулся в гостинице «Ричмонд Сквайр» в нескольких кварталах от отеля «Джефферсон». Он включил свет на прикроватном столике и не сразу вспомнил, в каком месте находится, в каком городе, какое нынче число, месяц и год и что ему снилось перед пробуждением. У двери стоял его чемодан с переброшенным через него смокингом в дорожном чехле. Пиджак, брюки, носки, нижнее белье, ботинки и шляпа были аккуратно разложены в преддверии утра. Все выглядело ровно так, как он это оставил накануне вечером. Его начало трясти. Ему не нравилось быть одному. Он вытряхнул последнюю сигарету из лежавшей на столике пачки, перекинул ноги через край кровати и чиркнул спичкой. Затем подошел к окну и толкнул раму вверх до отказа. Похоже, на улице было не меньше ста градусов по Фаренгейту, над городом дрожала влажная коралловая дымка. Саверио глубоко затянулся сигаретой, пытаясь успокоить нервы. Всходило солнце – ярко-розовый светящийся мазок за Моньюмент-авеню. В гостинице было тихо, на улицах тоже. Автобус оркестра Рода Роккаразо уехал в три часа ночи – без него. Перемены в жизни Саверио уже начались, и он решительно настроился их принять. Одна только проблема, об одном он горько сожалел. Саверио наспех согласился изменить свое имя. Он не хотел его менять, и полученный результат ему не нравился, казался фальшивым. От «Тони Арма» разило не то нелегальным лотерейщиком из Южной Филадельфии, не то торгующим нитками вразнос перекупщиком из швейного квартала Нью-Йорка. Саверио даже не был уверен, что Тони Арма – подходящее имя для лирического певца, хотя оно, по крайней мере, действительно вмещалось на афишу. Но туда вмещалось и «Бозо»[35], и «Бетти Буп»[36]. А еще оно вмещалось в те строчки газетной рекламы, где мелкими буквами перечислялись исполнители, и в каком-то смысле это было еще хуже. Саверио вспомнил, как отец ему говорил, что шоу-бизнес не отстанет от него, пока не заберет все, – а теперь так и вышло. Шоу-бизнес отнял у Саверио имя и дал ему взамен что-то другое, как будто его происхождение, история и личность изначально ему не принадлежали. Кто он теперь такой? Согласно собственноручно подписанному договору, он принадлежит оркестру Пола Годфри, но помимо этого, кто он, кроме как еще один никому не известный певец, которого можно легко заменить в любом городе, как спущенное колесо на гастрольном автобусе? Ему пришло в голову, что это просто очередной конвейер, только теперь в руках у него микрофон, а не гаечный ключ Генри Форда. После завершения панихиды по Мариано Донателли, устроенной в церкви Святого Иосифа, дом покойного заполнился гостями с похорон. Иные прибыли из самого Олбани, другие жили по соседству. Барбара следила за тем, чтобы подносы с едой не пустовали. Люсиль собирала тарелки и уносила их на кухню, где их спешили вымыть до появления очередной группы посетителей, зашедших выразить соболезнования. Еды вышло предостаточно: все доступные кухонные поверхности были уставлены подносами и лотками с маникотти[37], тирамису, булочками, мясной нарезкой, салатами, сдобой и печеньем, приготовленными семьей Мариано или принесенными соседями. Много говорили о судьбе. Чичи достаточно этого наслушалась, доливая в бокалы напитки и предлагая очередное блюдо. Девочки Донателли и их мать всегда были радушными хозяйками. Скорбящие покидали дом Мариано и Изотты, отведав вкусного угощенья и выпив домашнего вина. Они вспоминали Четвертое июля – всего несколько дней назад, – когда все они точно так же собрались под этим же солнцем, в этом же саду, но для праздника, не для печали. До Чичи доносились обрывки их сетований. «Мариано выглядел robusto[38]», – покачал головой один друг. «Помнишь, как он поднял тот бочонок, – сказал другой. – И еще фейерверк запускал для детишек». К ним присоединились и прочие: «Он был такой жизнерадостный. Такой молодой. Слишком молодой». В тот день Чичи узнала значение слова «молодой». Если в день твоей смерти люди говорят, что ты умер слишком молодым, значит, таким ты и был. Больше никогда она не будет считать сорок один год старостью. Чичи пошла на кухню. Она обернула кухонным полотенцем ручку кофеварки эспрессо, стоявшей на плите, и разлила по чашечкам темную жидкость. Выглянув из кухонного окна, она понаблюдала за матерью. Окруженная подругами, та сидела за столом, затененным зонтом, а гостьи пытались вызвать у нее улыбку. Чичи видела, как Изотта вежливо делает вид, что ей смешно, слушая забавные истории о своем остроумном, искреннем, жизнерадостном муже, но дочь знала, что в этот день мать не была способна радоваться. Пройдет много времени, прежде чем Изотта снова сможет смеяться. Чичи взяла поднос и заглянула к сестрам в гостиную, чтобы проверить, как там дела. Она передала Люсиль поднос с кофе. Та поняла намек и принялась обносить гостей. – Девочки, вам нужно открывать свой ресторан, – прокомментировала миссис Бреннан, прихожанка их церкви. – Я слишком быстро печатаю на пишущей машинке для этого, – возразила Люсиль. Чичи выскользнула на улицу и пошла по дорожке. Ей нужно было побыть одной, пусть и всего несколько минут. Она хотела поразмыслить над тем, как продолжать жизнь, чего ей не довелось сделать в дни, последовавшие за смертью отца. Она намеревалась спуститься к пляжу, но вместо этого, сама не зная как, очутилась на тропинке, ведущей в противоположном направлении, к гаражу. Девушка нашла ключ под ковриком у двери и отперла ее. Лучи белого света вливались в окна и светлыми прямоугольниками падали на бетонный пол. Внутри невыносимо воняло краской: окрыленный посещением Саверио, Мариано недавно заново выкрасил стены. Чичи была уверена, что ее отец вовсе не намеревался умирать. Напротив, он грезил новыми планами – рекламировать студию и записывать песни не только своих дочерей, но и других исполнителей. Таков был его подход – грандиозные прожекты и большие планы на будущее. Мариано жил своей мечтой. Если бы только дочерям удалось сейчас ему уподобиться. На пульте все оставалось так, как при отце. Его записи печатными буквами отмечали тональность и продолжительность последней песни, над которой они вместе работали. Чичи ее не закончила, но планировала это сделать как раз в тот день, когда Мариано попал в больницу. «Разве мы прежде не встречались» была лирической балладой – первой попыткой Чичи в этом жанре. Чичи взяла отцовский карандаш. Резинка на конце была изжевана. Она посмотрела на следы от зубов, вспоминая его передние зубы, которые были немного крупнее прочих. Однажды отец пошутил: «Передние зубы у меня того же размера, что и ноги». Теперь, после его смерти, все, до чего он дотрагивался, стало реликвией, священным предметом, который следовало бережно хранить в доказательство того, что он когда-то жил, размышлял о всяком и прикидывал, как бы лучше сделать свою работу. Чичи спрятала карандаш в карман фартука. С кем ей теперь разговаривать о музыке? Кто станет делать заметки во время новых записей? Девушка открыла дверь звукоизолированной кабины, затем включила свет и уселась на табурет перед пианино спиной к клавишам. Вскоре неожиданно для себя она развернулась и опустила пальцы на прохладные костяшки, но играть не могла. Она сложила руки на коленях. Странно – обычно летом в кабине было нестерпимо жарко, но сегодня там было зябко, как в склепе. В кабину вошла Барбара. – Чич? – Она протянула сестре чашку кофе. – Нет, спасибо. – Выпей, – велела ей Барбара, держа чашку перед Чичи, пока та не взяла ее. Чичи отпила кофе. – Что мы будем делать без папы? – спросила она. Барбара села на табурет рядом с сестрой. – Как-нибудь справимся. Именно это Чичи больше всего любила в своей старшей сестре – и терпеть не могла тоже. У нее на все был готов ответ. – Я этого совершенно не ожидала. А ты? Барбара покачала головой. – Как справляется мама? – Все плохо, Чич. – Ну да, они ведь поженились, когда им было по восемнадцать, – сказала Чичи. – Я говорю о ее делах. О доме. – А что не так с домом? – Долги. – Но ведь дом полностью им принадлежит. Разве ты не помнишь? Па нам сказал три года назад. – Ага, а потом он заложил дом, чтобы построить эту студию. Чичи почувствовала, как накатывает дурнота. – Ты о чем? – сдавленно проговорила она.