Оркестр Пола Годфри имел репутацию весьма изысканного ансамбля, а еще там было куда развиваться – больше театрализованных постановок, с танцами, шутками, сценками. Все это было новым, а Тони Арму распирало от желания сменить амплуа. В общей палате ее дожидалась Люсиль. – Чич! У тебя получилось! – ликовала она. – Сестра Маргарет добыла для папы отдельную палату. Просто взяла и добыла. Отличная палата. Он проснулся, пьет бульон и ждет врача. Чичи последовала за Люсиль вверх по лестнице. От облегчения у нее немного кружилась голова. Она распахнула дверь на четвертый этаж. Едва вступив в коридор, сестры поняли, что их отцу по-крупному, по-католически повезло – точнее, по-салезиански. Монахини непрерывно сновали из палаты в палату, в глубокой тишине слышен был лишь шелест их длинных подолов по линолеуму. Прохладный океанский бриз влетал через открытые двери в обоих концах коридора, вздымая легкие занавески, словно крылья ангелов. Барбара стояла, прислонившись к стене в коридоре возле отцовской палаты. – Как тебе это удалось? – спросила она у Чичи. – Выяснилось, что у нас есть связи, – пожала плечами ее сестра. – Судя по всему, та песня, которую я сочинила к юбилею салезианок, надолго им запомнилась. – А маме и в голову не пришло попросить о помощи, – сказала Люсиль. – Она просто просидела там весь день и ни разу не подумала: «Моему мужу необходим толковый доктор»? – возмутилась Чичи. – Она совершенно ошарашена. Ну, не совсем, но близко к тому. Очень напугана и не знает, как ей быть, – объяснила Барбара. – Быть напуганной – роскошь, которую она не может себе сейчас позволить. Она нужна папе, ей надо быть сильной и не давать папу в обиду. Нас это тоже касается. – Чичи первой вошла в палату отца и присвистнула. – Па, да ты попал прямо в «Риц»! – восхитилась она. Дочери окружили отца. Мариано выглядел бледным, но, похоже, не готов был сдаваться, что несколько успокоило его семью. – О да, – гордо произнес он. – Вот тебе и награда за то, что построил каменный забор для наших славных салезианок, – сказала Барбара, обнимая отца. – Ни одно доброе дело не остается без вознаграждения, – напомнила ему Люсиль. – Да, что-то вроде того, – улыбнулся Мариано. – Теперь бы еще уговорить сестер помолиться, чтобы ваша песня попала в эфир. – Тебе нельзя сейчас думать о делах, – пожурила мужа Изотта. – Почему это? Мне приятно думать о делах. О всех возможностях, которые перед нами открываются. Чичи бросила взгляд на Барбару. – Лучше подумай о возможности для вас с мамой съездить в отпуск, – сказала Барбара. – Тебе нужно куда-то в отпуск, Изо? – спросил Мариано у жены. – У меня есть все, что мне требуется. – И у меня тоже. У меня есть побережье. Задний двор. Гараж. Что же мне еще надо? – Сдать анализы, – произнесла маячившая в дверях монахиня. – Сестра, я в вашем распоряжении, – бодро отозвался Мариано. Когда около полуночи отец вернулся после очередных диагностических процедур, Чичи спала на стуле у окна. Она проснулась от скрежета и глядела сонными глазами, как две монахини и санитар ввезли отца в палату на металлической каталке, скрипевшей почище палубы древнего ржавого броненосца. – Какие результаты? – спросила Чичи. – Ваш отец очень вынослив, – сказала одна из монахинь. – Это потому, что я сложен как бетономешалка, – гордо заявил Мариано, поглаживая свой мощный живот. – У меня есть запасы. Чичи была поражена, увидев, как тоненькие невысокие монахини с легкостью подняли ее отца с каталки при помощи двух простыней и бережно переложили на кровать. – Вот теперь мы закончили, мистер Донателли, – обратилась к нему одна из монахинь. – Мы будем проверять, как вы, каждый час, – напомнила ему вторая. – Благодарю вас, дорогие сестры, – растроганно сказал Мариано. – Спокойной ночи. Чичи потерла глаза. – Я отослала Ма и девочек домой. – Умница. Твоя мать очень устала. – А как ты себя чувствуешь? Только честно. Мариано понизил голос: – Я слышал, что они говорили, все эти врачи на нижнем этаже. Мол, сердце у меня больное, клапаны изношены. Можно было подумать, они обсуждают наш старый грузовик. Они проверили всё – сердце, легкие, мозг, кровь. Что еще? Ах да, мускулы. Но все это не имеет значения. Если барахлит мотор, дело труба. – Это неправда! – горячо возразила Чичи. – Ты ведь можешь перестать есть сладкое. Станешь принимать специальные лекарства. И работать поменьше. – Я не могу сидеть весь день сложа руки, ты же меня знаешь. – Можешь, можешь. Ты обязательно поправишься, папа. – Ты так считаешь, Чич? – Конечно. – А откуда ты знаешь? – У тебя здоровый цвет лица. – Ой, врешь. – Нет, серьезно, отличный цвет. – Я думал, что доживу до ста лет. Мой прадед умер в сто три года. Он жил в Доломитовых Альпах. Ел смоквы и ягоды, каждое утро нюхал табак, каждый день лазил по горам, как коза. Никто не мог за ним угнаться. Он мог бы стать олимпийским чемпионом. Трех жен похоронил. А ведь в те времена, – Мариано взмахнул рукой, – это было достижение. Да, достижение! – Ты поправишься и будешь еще здоровее, чем прежде, папа. – Мне нравится твой оптимизм. Вот бы мне такой. Своей болезнью я все порчу. Барбара только и мечтает, что о своей свадьбе, а это происшествие со мной может поставить крест на ее планах. В день свадьбы девушке нужен отец, так положено. – Вот и поведешь ее к алтарю. – Откуда ты знаешь? – Я верю, – тихо сказала Чичи. – Это хорошо. Верь в Бога. Но сейчас мне нужно довериться тебе. Ты моя дочь, но, Чич, ты еще и мой друг. Забавно это вышло. Твоя мать все рожала и рожала девочек, а я молился: «Одного сына, Иисусе. Иисусе, пошли же мне хоть одного сына!» А теперь, появись у меня сын, я бы вернул его обратно. Я получил все, что мне было нужно, и даже больше, чем заслужил. – Ты заслужил все самое лучшее. – А теперь послушай меня. Тебе нужно узнать кое о чем. Во-первых, помоги Люсиль попасть на курсы секретарей. – Хорошо. – И не позволяй Барбаре командовать тобой. – Она все равно будет это делать, что бы я ни говорила. – Но хотя бы не позволяй этому отношению просочиться сюда. – Мариано постучал себя по голове. – Попытаюсь. – Твоя мать еще тебя удивит. Она построит себе новую жизнь. – Ты – ее истинная любовь, Па. – Да, так она говорит. Во всяком случае, я точно знаю, что моей истинной любовью была она. – Не думаю, что ты при смерти, Па.