Она сказала это так твердо, что Саверио понял: вряд ли ему удастся ее переубедить. – Значит, мне тебя не уговорить? – Я принесла твоему отцу торжественную клятву. Ты когда-нибудь видел, чтобы я нарушила обещание? – улыбнулась она. – Я бы тебе простил, если бы ты нарушила именно эту клятву. – Не суди его так строго. Когда ты появился на свет, он держал тебя на руках бережно, как хрупкий хрустальный сосуд, очень боялся тебя уронить. Он был таким милым с тобой. Ты этого не можешь помнить, а я не забыла. – Приятно было бы вспомнить хорошее. Но я ничего такого не припомню. – Так будет не всегда. – Мне не нравится, что ты там постоянно наедине с ним, что рядом никого нет. – Он с трудом подбирал правильные слова, чтобы в точности выразить то, что чувствовал. – Мне от этого неспокойно. – Не стоит волноваться. – Быть может, для сына единственный способ покинуть родной дом – это забыть его напрочь. – Надеюсь, что так не будет. – Мне там не рады. Ты это знаешь. – Ты можешь приехать домой в любое время. – Я не стал бы обрекать тебя на такое. Когда я там, он превращается в зверя. – Ему приходится трудно. Он не понимает того, чем ты занимаешься. Считает это легкомысленным. – Еще бы. Он грузит в печь песок, чтобы получить стекло, гнет спину, разливая эту лаву по формам. А дальше ее еще и нарезать надо. Однажды на его глазах человек остался без руки. – Помню, – кивнула Розария. – У него опасная работа, которая требует полного внимания. Он ее выполняет уже больше двадцати лет и весь уже, должно быть, закостенел и внутри, и снаружи от этой бесконечной рутины. Естественно, после такого ему кажется, что любой, кто не вкалывает как каторжный, до кровавых мозолей, и не трудится вовсе. Но в моем случае он ошибается. То, чем занимаюсь я, не так уж просто, и не каждый способен на такое. – Я знаю, – сказала Розария. – На самом деле я вовсе не люблю стоять перед зрителями. – Я думала, что ты уже привык. – Не привык. Иногда меня прямо трясет от нервов. И мне становится дурно. – Дурно? – Розария озабоченно наклонилась к нему. – Это называется «боязнь сцены». Порой меня рвет, а иной раз поднимается такой жар, что мне кажется, будто я вот-вот потеряю сознание. – Что ж, многое поставлено на карту, – сказала Розария. – Да еще и высокая конкуренция. – Одни ребята выпивают, чтобы набраться храбрости перед выходом на сцену. Другие курят. К нашим услугам богатый выбор пороков, чтобы отогнать страх или хотя бы притупить его. Но сам я просто вспоминаю заводской конвейер, и это дает мне силы продолжать. Я не хочу туда возвращаться. Не потому что это недостойное меня занятие, а потому что я для него не подходил. – Я пыталась объяснить это твоему отцу. – Па никогда этого не понимал. Он считал, что все очень просто. Ведь от меня требовалось всего лишь стоять у конвейера, безошибочно проделывать назначенную операцию и отправлять автомобиль к следующему рабочему. Но все куда сложнее. Мне надо было еще и оставаться тем же самым, постоянным, без отличий, изменений и отклонений, день ото дня, неделя за неделей. – Такое подходит не каждому. – Я видел людей, которые наслаждались работой на конвейере. Но меня она душила. По сей день, а ведь прошло уже шесть лет с тех пор, как я уехал, мне снится по ночам, как я держу гаечный ключ и одну за другой прикручиваю ручки к автомобильным дверям. – А твой отец зовет во сне своих товарищей. – Ничего удивительного. Такого рода работа просто становится частью человека. А вот выступать перед публикой – полная противоположность конвейеру, это возбуждение, которое приходит и уходит и длится не дольше представления. Люди идут к тебе в надежде, что ты им поможешь забыть о заботах, неоплаченных счетах и неумолимом начальстве. Музыка – их передышка. Танцы – их способ добиться девушки, и иногда, Бог мне свидетель, у них получается! – Я видела здесь своими глазами, как это происходит, – подтвердила Розария. – В каждом городе одно и то же. Быть может, мы и правда помогаем им отвлечься от мыслей о том, чего у них нет и никогда не будет. И им вовсе не хочется видеть перед собой какую-то робкую фиалку. – На сцене ты смотришься непринужденно. – Таким мне и хочется быть. Но на большинстве выступлений, когда мне кажется, что у меня неважно выходит, или мистер Р. говорит, что у меня голос как терка, или клуб отказывается нам платить, веселого мало. За нами Генри Форд не стоит. – Поэтому твой отец и переживал так. – Нет, он переживал, потому что у него хорошо получается быть несчастным. А радоваться – за тебя, за меня, за кого угодно – он не умеет. Ему досталась лучшая в мире жена, а он тебя не ценит. – Он вырос в такой бедности… – Ты тоже. Но ты умеешь любить. – Я пробовала научить его этому. – Некоторые люди просто необучаемы. Вот смотри, у него есть один-единственный сын. Я даже взял себя в руки и пошел работать на завод – думал, теперь-то он увидит, что со мной все в порядке, что я хороший сын. Но даже этого оказалось недостаточно. Честно тебе говорю: гордись он мной, я бы до сих пор стоял у конвейера. Розария открыла сумочку и достала носовой платок. – А ты бы не мог время от времени ему писать? – Она промокнула глаза платком. – Зачем? – Чтобы сообщить, что у тебя все хорошо. – Скажи ему об этом сама. – Это не то же самое. Сделаешь это ради меня? Саверио вздохнул: – Только ради тебя, мама. Сделаю. А тебе самой что-нибудь нужно? – Ничего. – Таких женщин, как ты, уже не бывает. Нынешние девушки много чего хотят. – Где ты этих девушек находишь? – Да везде. – Везде – плохое место для таких поисков, – сказала Розария. – Берегись этого везде. Что тебе нужно – это приличная итальянская девушка, которая находится там, где надо. – Ты так считаешь? – Я не хочу, чтобы ты растерял все, чему я тебя научила. – Мама, такое невозможно, даже если очень стараться. В студии звукозаписи «Магеннис Рекордс» в Ньюарке четыре проигрывателя одновременно играли по одной готовой пластинке. По субботам здесь бывало тесно – бэк-вокалисты, певцы по выходным, любители и полупрофессионалы являлись сюда за своими самопальными записями, которые собирались разносить по павильонам, танцплощадкам и радиостанциям на всем побережье в надежде быть замеченными. – Папа, ты сколько штук заказал? – спросила Чичи. – Шесть. Сегодня пойдем к важным людям. – И на радиостанцию? – Она у меня в списке. Та, что базируется в Маве. – Ага. Они сыграли запись «Сестер Мандаролла» из Фрихолда. И «Сестер Теста» из Норт-Провиденса, штат Род-Айленд. Обе песни попали в хит-парады, а «Сестры Теста» еще продолжают идти вверх. – А ты откуда знаешь? – Из журнала «Музыкальный хит-парад». Я его читаю в библиотеке. И написала каждому упомянутому там администратору ансамбля. – Кто-то клюнул? – Сразу, едва отправила. – Мосты – это важно. Их надо не сжигать, а наводить и переходить. И еще чинить.