Всю дорогу до Ольгино Федор не проронил ни слова. Он сидел, неподвижный и мрачный, как гранитная скала, только иногда поворачивался в сторону жены, задумчиво улыбался, а его глаза при этом поблескивали кровожадным алчущим огнем. Приехали за полночь. Арина вошла в дом, словно на гильотину. Она знала, что наказание будет таким жестоким, каким не было прежде. Из глаз неожиданно полились слезы, тело начала бить дрожь. Что он сделает на этот раз? Просто побьет и изнасилует? Нет, слишком просто. Арина видела по его глазам и пламени, бушевавшему в них, что на этот раз он разозлился по-настоящему. А еще больше ее пугало его молчание - казалось, что он боится попусту растратить свой яд. Арина покорно прошла на второй этаж, но у заветной двери встала как вкопанная. Страх, до этого дремавший, проснулся и вырвался наружу. Арина вцепилась в перила обеими руками, уперлась коленями в пол и закричала не своим голосом: «Не-е-е-т!» Она орала как бесноватая, извивалась, трясла головой так, что собранные в тугой пучок волосы расплелись и заскользили по плечам, подобно змеям. Егоров по-прежнему молча и так же настойчиво и неумолимо оторвал жену от перил, взял в охапку, после чего впихнул в комнату и закрыл за ней дверь. Тишина и темень. Арина огляделась. Глаза, еще не привыкшие к темноте, не различали ничего. Через минуту начали вырисовываться очертания: диван, кресла, комод, столик, лист железа на полу перед камином, но ни канделябров, ни бревен, ничего, чем можно нанести удар. Подстраховался. Арина, обессиленная после истерики, прилегла на диван. Поспать ей удалось недолго. В скором времени дверь распахнулась, взвыв протяжно. В комнате запахло ненавистью и злобой. Егоров вошел. Что последовало дальше, Арина не в силах была бы описать и не могла вспомнить по прошествии года. События той ночи и последующих в ее памяти превратились в бесконечный миг абсолютного ужаса. Ее били каждый день и не по разу. На ее теле не осталось ни одного живого места, стоило только зажить одному рубцу, как появлялся следующий, а если следующий переставал кровоточить, вездесущая нагайка разрывала тонкую розовую кожу, наросшую на первом. Арина почти ослепла, почти онемела. Теперь она не видела ничего, кроме мрака, и не смогла выдавить из своего горла ничего, кроме хрипа. Егоров насиловал ее каждый день, всякий раз с большим остервенением. Он не кормил ее, не давал одеться и смазать раны. Через неделю Арина превратилась в ничего не осознающую куклу. Она лежала, когда ОН ее истязал, с каменным, не выражающим ни боли, ни страха лицом. Тихая, застывшая. Только иногда из уголков ее глаз выкатывалась слезинка и, пробежав по щеке, пряталась на шее. Егоров, не насытивший еще свое жуткое естество, вновь и вновь встряхивал жертву, пытаясь вызвать у нее вопль страха, стон отчаяния. Ничего не помогало. Арина была безучастна. Наконец Егорову надоело. Издеваться над куклой, бить бесчувственную, насиловать полумертвую - все это не развлекало. Отдав распоряжение накормить и умыть, он отбыл в N-ск. Вернулся через месяц. Арина, одетая и причесанная, сидела в своей темной комнате без движения. Его появление не вызвало у нее никаких эмоций. Неподвижная фигура и бесстрастное лицо. Егоров, истосковавшийся, набросился на жену с удвоенной энергией. Его нагайка пела, взлетая то вверх, то вниз. Арина не шелохнулась, не зажмурилась даже, не заслонилась рукой. Федор, изрыгая проклятия, выбежал и оставил ее в покое еще на месяц. Когда он побил ее в очередной раз, Арина устроила пожар. Встав после расправы с пола и прикрывшись остатками платья, она подошла к камину. Сконцентрировав свое зыбкое сознание, она вытащила полуобгорелый спичечный коробок, сунула найденную под диваном газету меж поленьев, еще сохранившихся в очаге, и подожгла. Ее лицо немного прояснилось, когда пламя заиграло в камине, но через секунду выражение тупого безразличия вернулось. Арина просунула руку через решетку, схватила одно из поленьев. Когда огонь обжег ее руку, она только поморщилась. Ее губы беззвучно шевелились. А в глазах плясали искры - не от огня - от ненависти. Спасли дом железо и кирпич, которым обнесли камин, да еще помутнение рассудка поджигательницы. Когда привлеченные запахом дыма люди вбежали в комнату, они увидели, как огонь только начал подбираться к дереву - Арина не догадалась вынести полено на середину гостиной. Хотя Бог один знает, чего она пыталась добиться своим поступком. Может, просто полюбоваться на огонь. С той ночи Егоров жену не бил, он вообще, казалось, забыл о ее существовании. Раз в пару месяцев он приезжал проведать свою благоверную, но, находя ее в том же состоянии, что и прежде, с досадой возвращался в N-ск. Шли годы. Арина тихо жила в Ольгино. Она ни с кем не разговаривала, почти никуда не ходила, хотя теперь ее никто не останавливал, мало ела, не улыбалась, не грустила, не страдала. Она стала пустым сосудом. Ни воспоминания, ни сожаления, ни ненависть не наполняли ее теперь. Немного оживала она, только когда выходила гулять в сад и там, присев на лавочку, кормила с рук бездомных псов. В эти минуты, если бы кто увидел ее, узнал бы в ней прежнюю Арину. Она улыбалась, ласково гладила мягкий собачий мех и шептала что-то тихотихо. Но такие моменты случались редко, обычно же она, тупо глядя перед собой, лежала в темной комнате, не зажигая свечей, не открывая ставень. Мрак в ее душе сливался с окружающим мраком - этот абсолют и стал ее реальностью. Глава 7 Прошло чуть меньше 2 лет Стояла осень. Золотая, теплая, наполненная солнцем. Орешник по берегам реки окрасился багрянцем, тополя пожелтели, а хвойный лес далеко-далеко, на краю земли, остался глубоко-зеленым. Арина стояла на башне, отвернувшись от природного великолепия, и наблюдала за площадью. Краснокирпичный дом, фонтан, деревянное здание конторы с резными наличниками, неказистая столовая - все было прежним. Изменились только люди. Вся площадь была запружена ими. На крыльце, на заборе, на мостовой - везде. Мужики в поношенной одежонке, ребятня, деловитые бабы, все они кричали, размахивали руками и требовали чего-то у невидимых для них хозяев. На лицах их были написаны праведный гнев и воодушевление. Чуть поодаль, построенные в шеренгу, стояли солдаты с винтовками. А совсем далеко, так, что видно было только с башни, за высоким забором в окружении вооруженного отряда сидел Егоров. Лица его невозможно было рассмотреть, но Арина не сомневалась, что оно полно злобы и отчаяния. Был 1915 год. Неспокойный, вздорный, сложный. Шла война, отзвуки ее доносились и до губернии. Школы, отданные под лазареты, эвакуированные вузы, переоборудованные под оборонные заказы мирные предприятия. Именно в этот год начались волнения на егоровских предприятиях. Раньше случались мелкие недоразумения, как, например, в 1911-м или 1913-м, когда на несколько дней забастовали грузчики, но большой проблемой для Федора это не стало - он просто нанял мужиков со стороны, а своих работников рассчитал. Нынешние события своим размахом превосходили все предыдущие. Теперь к грузчикам присоединились и возчики, и мукомолы, ко всему прочему бастующих ольгинцев поддержали и работники предприятий в N-ске. Фабрики замерли: затихло мельничное оборудование, остыли паровые котлы, коридоры опустели, а еще десятки барж стояли неразгруженными на пристани. Целую неделю Егоров не принимал бастующих, но спустя время сдался. После переговоров, прошедших в здании конторы, противные стороны так и не пришли к консенсусу. Рабочие требовали повышения зарплаты, улучшения условий труда и жилья, а также уменьшения рабочего дня, Егоров, в свою очередь, был этими требованиями возмущен. - Вы что же, кровопийцы, хотите меня разорить? - зычно вопрошал он на встрече. - Производство стоит. Баржи как коровы недоеные. Хватит бузить. За работу. - Прибавки бы, хозяин… - совсем не по-революционному робко потребовал один из делегатов. - Шиш вам с маслом. Вы и так получше многих живете. У Башкиновых возчик получает 8 рублей, у меня 10, чернорабочие и те по 5, хотя у других 4. Чего вам еще надо? Общежитие я вам построил, больницу, кормлю вас даром. - Дэк плохо кормют, - протянул кто-то. - Я сам питаюсь кашей да щами, а вас кормить икрой должен? Скромнее надо быть. И хватит уже. За работу. Если сегодня же не приступите, всех поувольняю к чертовой матери. Тогда вспомните меня, окаянные. Ну! - Егоров грозно встал. Все попятились. Надо сказать, что народ в Ольгине жил робкий, покладистый, ленивый и уважительный. Своего хозяина они хоть и побаивались, но уважали безмерно. Только бес попутал их недавно, в лице заезжих марксистов; вот и саботировали они работы в течение недели. Хотя каждый готов был хоть сейчас приступить к своим обязанностям, да не пускала воспитанная марксистами пролетарская совесть. Егоров ждал. Народ не расходился. Федор не выдержал - вышел из укрытия и обратился к бастующим с речью. Что он говорил, Арина не поняла. Ей было не до этого. Она вдруг почувствовала укол в самом сердце. Что это? Еще один. Еще. Словно маленькие, но злобные комарики впиявливаются в нее. Давно она не испытывала боли, как, впрочем, и ничего другого. И тут неожиданно возникли странная тоска, пронизывающее горе, острое одиночество. Заныли давно зажившие раны. Появились воспоминания. Прогрохотало несколько залпов. Послышались бабий визг и мужская матерщина. Народ в панике начал разбегаться. Ничего этого Арина не видела, она прислушивалась к себе, заглядывала в закоулки своей памяти. Она еще не пришла в себя, но уже начала оттаивать, прозревать, покрываться кожей вместо ледяного панциря. Вдруг она ощутила, как теплый ветерок ласкает ее. Как приятно нагревается эта новая кожа под солнцем. Потом она почувствовала голод и вспомнила, как лакомилась в детстве кремовым воздушным пирожным из кондитерской господина Кука. Когда ее рот наполнился слюной и почудился чуть уловимый запах ванили, прогрохотал еще один выстрел. Бах! И Арина вспомнила расправу над митингующими в 1905 году, свидетельницей которой она была, и убийство Подружки, и грохот обгорелой балки, обвалившейся с почерневшего балкона. Она вспомнила все! И тут же, стоило только последнему воспоминанию пронестись перед мысленным взором, на нее навалилось горе и отчаяние. И она уже не рада была своему воскрешению. И захотелось ей вновь оказаться в мире тумана, ставшем столь привычным для нее. Арина спустилась с башни. Прошла по коридору к заветной двери, приоткрыла ее. Обстановки она не узнавала. Теперь внутри не было привычной мебели и гобеленов, стояли только лавки и ведра. Где же она спала? - Хозяйка, вы чего опять сюда приперлись? - На Арину смотрела неизвестная ей девушка. Пышная, румяная, рыжая, с озорными зелеными глазами - молодая и симпатичная. - Дуняша? - удивленно спросила Арина. - Ба! Заговорила. Нет, я Глаша. А Дуньку хозяин давно выгнал. Ступайте в комнату. - Арина переступила порог. Двигалась она медленно, все еще недопонимая, где она будет в этой комнате спать. Глаша тем временем с хохотом крикнула кому-то: - Слышь, Семен. Наша-то кукукнутая опять в эту комнату прется. Пятый раз уже. Никак не привыкнет, что ее уже полгода в другую переселили. Грубость Арину шокировала и всколыхнула неведомую до этого дворянскую гордость. Она хотела было отчитать нахалку, но передумала. Стоит ей показать, что она пришла в себя, как это станет известно Егорову, и он с новой энергией начнет ее мучить. А Глаша продолжила, обращаясь уже к Арине: - Хозяйка, не сюда; ваша опочивальня в другом крыле. Пошлите. Да что я с ней говорю. Не понимает все равно ни шиша. Арина дала себя проводить. Оказавшись в спальне, она присела на кровать и огляделась. Голые стены, стол, стул, куцый коврик на полу. Она пошарила по широкому подоконнику, заваленному всяким хламом, нашла зеркало, посмотрела и поразилась - выглядела она хорошо. Конечно, не так, как в шестнадцать лет, но и гораздо лучше, чем после болезни. Она стала худой, бледной, волосы уже не так блестели, что и понятно, мыли ее, скорее всего, нечасто, но глаза горели, правильность черт никуда не делась, к тому же на лице появилась печать страдания, которая делала его более одухотворенным. «Поразительно, - подумала Арина, - все пережитые ужасы последних лет не сделали того, чего добилось сиюминутное переживание перед первой помолвкой. Такой я была когда-то - похожей на бабочку. Чуть тронешь за крылышки - и не полетит». Теперь же она, что жук-навозник: пинай ее, бей, дави, а ей все нипочем. Никакого паралича лица, онемения конечностей, даже бронхит, казалось, отступил. А что в сердце творится, так этого не видит никто… * * * С того сентябрьского дня жизнь Арины изменилась. Хотя она по-прежнему казалась безучастной, теперь таковой не являлась. Она втихаря читала газеты, оставленные Федором, прислушивалась к разговорам. Ее удивлению не было предела, когда она узнала, что на дворе 1915 год. Сколько лет пронеслось будто мимо. Оказалось, что уже год как идет война. И всюду бастуют рабочие. В N-ске открылся первый политехнический университет, а ее муж стал председателем городской Думы. Егоров, надо сказать, волновал ее гораздо больше, чем война. Когда он приехал в очередной раз (после событий сентября, когда солдаты постреляли в воздух, работа на фабрике возобновилась), Арина пришла к нему в комнату. Федор был удивлен, но Глаша заверила его, что ничего странного не произошло. «Она по дому как тень ходит, постоянно комнаты путает. А к англицкой гостиной уже не пущаю, а то она торкнется в дверь - закрыто, - садится на пол и сидит», - так объясняла поведение своей хозяйки егоровская любимица Глафира. Арину оставили в покое, по-видимому, к ней теперь все, не исключая прислуги, относились как к мебели. Ее это порадовало - можно беспрепятственно наблюдать за мужем. Егоров сильно изменился. Постарел. Ему было около пятидесяти, но дать можно было и шестьдесят. Полный, седой, с неопрятной бородой. Злое лицо, нависающий живот, синие прожилки на носу, грязноватые волосы, вечно подстриженные под горшок. Как она его ненавидела! По прошествии времени Арина узнала о победе Федора на выборах, о его очередных пожертвованиях городу и новых предприятиях, а еще она выяснила, что Глаша была не просто прислугой, но и любовницей ее мужа. Егоров, не стесняясь, обжимался с ней по углам, дарил подарки - то бантик, то башмачки - и был с ней если не нежен, то сносен. Еще одна новость поразила ее больше других - Федору собирались присудить то ли орден, то ли медаль, за которой он поедет в Петербург, а до этого ждет к себе в гости министра финансов графа X. Приезд дорогого гостя был намечен на 1 ноября - день открытия очередных ярмарочных торгов. Граф по пути из N-ска в Москву собирался остановиться в Ольгине. Егоров готовился основательно. Комната, бывшая некогда английской гостиной, а позднее камерой пыток, и смежная с ней были превращены в один просторный зал, именно поэтому Арину переселили и поэтому же она не нашла в «темной» комнате привычной мебели. Двадцать девятого октября зала была готова. Дом вычищен до блеска, сад облагорожен, крыльцо выкрашено. Арина слонялась по коридору, заглядывая то в одну, то в другую комнату. Особенно привлекала ее зала, которая выглядела убого в своей простоте. Бревенчатые стены, голый пол, закопченная кирпичная стена с камином, прикрытая большим портретом императора. Свою лепту в осквернение комнаты внесла Глаша, развесив по стенам, посчитав их, видимо, слишком пустыми, картинки, вырезанные из журналов. Арина старалась выглядеть равнодушной, отстраненной, заторможенной, но в душе злорадствовала - вот осрамится Федор, когда граф X. увидит это «великолепие». Но судьба лишила ее даже столь малой радости. Вечером того же дня в Ольгино пожаловал Егоров в сопровождении архитектора. Тут же были призваны мужики «с руками», и работа закипела на всю ночь. К утру залу было не узнать. Дорогой шелк на стенах, бархатные шторы на окнах, персидский ковер на полу. А еще новая мебель из красного дерева, статуя Венеры в углу, картины, правда весьма посредственные, к тому же обезображенная пожаром стена была тщательно скрыта за драпировкой, в центре которой на фоне красного бархата красовался портрет царя Николая. Егоров деловито прохаживался по дому перед отъездом на ярмарку. Арина, изо всех сил скрывая любопытство, сидела в уголке и смотрела в одну точку. Ей все сложнее было притворяться сумасшедшей. Постоянный контроль над собой ее изматывал, к тому же верная своему хозяину Глаша не спускала с нее глаз, причина столь пристального внимания была проста - Егоров боялся очередного приступа, приведшего некогда к пожару. - Чего, рыба, таращишься? - довольно миролюбиво спросил Федор жену. Настроение у него было приподнятым, и омрачить его не смогла бы даже Арина в полном здравии, не то что эта амеба. - Батюшка, куды нам ее? - вездесущая Глаша подбежала, постреливая глазками. - А бог ее знает. Запри где-нибудь. Не то выпрется некстати, опозорит меня. - А готовить чего? - Отдохни, - Егоров шаловливо потрепал Глашу по бедру, - повара я выписал, нечто не знаешь? Хозяйничает уже на кухне. Официанты подъедут с минуты на минуту. Ты, главное, за больной нашей следи да отдыхай. Наведаюсь к тебе ночкой. Он подмигнул и ушел. Любовница его следом, довольная и гордая. Арина на несколько часов осталась одна.