- Из-за налогов? - Именно. После реорганизации налоги пойдут не с общего оборота, а с отдельного пая, а это экономит мне тысячи. Так-то! Хорошее настроение вновь вернулось к Федору. Грела мысль о том, что он вновь хозяин судьбы, а еще радовала предстоящая поездка в Ольгино. Ольгино. Аккуратные домики, утопающие в сирени, тенистые леса, быстрые прозрачные воды Сейминки, берега ее, то крутые, обрывистые, поросшие кислым щавелем, то пологие, песчаные. А еще там есть две его красавицы-мельницы, величавые, мощные, и терем из красного дерева, притаившийся в зарослях пируса. Любил он свою дачу, больше чем любой дом за свою жизнь. Нравились Федору и лубочность его, и узорчатость, и цвет, глубокий, матовый, словно в глубине дерева, как муха в янтаре, застыл давным-давно плененный богами огонь. А сколько ругани было с архитектором, а с Катей! Первый все финтифлюшки дурацкие приделать собирался, даже - надо было додуматься - петушка на башенку водрузить, словно на птицеферме какой, а вторая, пустоголовая, львов мраморных требовала, да чтоб лапами шеи чесали. Зоопарк какой-то! С архитектором Егоров быстро разобрался, приказ отдал, и все дела, а вот с благоверной своей повозиться пришлось. Уж и тряпки дарил, и денег давал, и Мамаеву чудодейственного лекарства из заграницы заказал, а ей все одно - львов подавай. - Хошь, комнату тебе сделаем, как в замке шотландском? - нашелся Федор. - Это как? - А с камином, гобеленами, чучелами. - Львов? - Да что ты привязалась-то ко львам этим? - Львов хочу. Но все же сдалась. Егоров хмыкнул, вспоминая тот разговор. Упертая баба у него, капризная, а все равно без нее плохо. Как бы он без Катьки-то Лизу черным углем в памяти замалевал. То-то и оно! Приехал Федор в Ольгино еще засветло. На мельницах побывал, с пристани мужиков разогнал, лавку проинспектировал. К восьми к даче подъехал. Только на крыльцо - а из дверей Катя, в слезах, лохматая: - Дедушка умер! - И бросилась ему на грудь. * * * Похоронили Мамаева с большим почетом. В дубовом, обтянутом бархатом и отделанном помпошками гробу. Панихиду служил сам митрополит N-ский, а поминки устроили в ресторане Ярмарочного дома. Это Федор постарался, полюбил он деда жениного как родного, да и вообще к старикам у него особое отношение было, уважал он их мудрость, преклонялся перед опытом, жалел за немочи. На девятый день вдруг надумал отца повидать. С чего такое желание возникло, Федор даже себе объяснить не мог. Просто захотел. Поиздеваться, что ли, решил, а то без пакостей жить Егорову стало как-то скучно. Раньше ему все очиститься хотелось, отмыться, просветлеть, другим стать, не ради себя, ради сына, наследника, а теперь уж и незачем. В клинике его встретили суетливо-приветливо. Профессор долго расшаркивался, строил глазки, кофею предлагал, поди, прибавки выклянчивал. А Федор не то что кофе, ни вкуса, ни запаха которого он не переносил, но и воды не смог бы в себя впихнуть, так ему не терпелось, до тошноты просто, отца увидеть. Сколько лет даже не вспоминал о нем, а теперь, когда их разделяли только коридор и запертая дверь, ему казалось пыткой даже минутное промедление, словно он измученный жаждой бедуин, который никак не может пробиться сквозь буран к заветному колодцу. Григория он не узнал. Неподвижно сидящий дряхлый старик с пустыми глазами совсем не походил на его отца. - Как он? - спросил Федор у доктора тихо, будто его голос мог потревожить отцово спокойствие. - Нормально. - Разве такое состояние можно назвать нормальным? Он же сидит, как прибитый. - Это прогресс, сударь, что он сидит. До недавнего времени лежал. - Вы его что, того? Перелечили? - Вы что же, отчетов моих не читали? - Некогда было, - буркнул Федор и вспомнил, как выкидывал, не распечатав, письма из этой больницы. - Первый год он вел себя по-разному: то буйствовал, точно ненормальный, то поражал своим спокойствием и усердием в трудотерапии, надеялся, наверное, что его выпустят. Но его все держали, как вы и велели. - Доктор проницательно посмотрел на Егорова. - И что? - Он у вас алкоголик, поэтому больше всего страдал от нехватки спиртного. На что он только не шел, чтобы добыть себе выпивку: и сбегать пытался, и санитаров подкупить, и спирт украсть. - Федор хмыкнул. - А однажды добрался до кладовки, где химикаты хранились, мор тараканий, щелочь - посуду оттирать. Там и напился какой-то гадости. После этого отказали почти все органы, была полная парализация конечностей, атрофия мозга. Он и теперь ничего не соображает, мозг умер без кислорода, когда он перенес клиническую смерть, ничего не поделаешь. Но сидеть он сидит. - Потом добавил: - Когда посадишь. Егоров зло пнул стул, подошел к отцу, нагнулся, пристально посмотрел в его водянистые, пустые, безучастные глаза. - Ты слышишь меня, отец? - Федору казалось, что тот притворяется. А вот сейчас как полыхнет взглядом, как пошлет его, такого-растакого, подальше. Но Григорий не послал и даже не моргнул. Он так и остался сидеть, неподвижный, как египетский сфинкс, и такой же загадочный в своей отрешенности от мира. Вернулся в N-ск Федор в таком мерзком настроении, что желание сделать что-нибудь отвратительное затопило его нутро, перелилось, выплеснулось, и он в остервенении палил среди ночи по глупым голубям, и разносилось по пустырю гулкое эхо, пугая призраков. Когда патроны кончились, а жжение в желудке не прекратилось, он вскочил на своего вороного, стеганул его по гладким бокам и рванул сквозь темноту, по птичьим трупам туда, где зазывно горел красный фонарь. К шлюхам! Только они, их боль, ужас, алчность, их поганое нутро, такое, что даже хуже, чем у него, могут успокоить его сегодня. …Ночь прошла, а он так и не успокоился. Все бродил по бесконечным коридорам своей памяти, не решаясь приоткрыть хотя бы одну из дверей, и прислушивался к эху своих шагов. Сколько в жизни всего произошло, вон сколько комнат, в которых затаились воспоминания, а приоткрой, и окажется, что ни одного радужного, милого, успокаивающего. Ничегошеньки за этими дверями он не найдет, кроме скелетов да призраков. Ровно месяц протомился Егоров. Будто ждал чего-то. Как душный майский день застывает в преддверии грозы. Но своего ливня, грома и обновления он не дождался. Нет милости для него. Богам он не интересен. А потом его как прорвало. Разорял, крушил, истязал. Целый год буйствовал. Скольких по миру пустил, скольких обманул, а уж сколько шлюх покалечил. Даже Катю иной раз так приложит, что она неделю из дома выходить не смеет. Бывало, стоит над скрюченным телом своей жертвы, стучит его сердце в унисон с ее судорожным дыханием, и такое торжество охватывает, такой восторг. Но секунда-другая, и прошло все. Опять опустошение, апатия и жажда, как у морфиниста, вновь пережить эти мгновения. Глава 17 Алый горизонт кровавым пятном выделялся на темной поверхности слившихся в один цвет земли и неба. Где-то в зарослях гугукал филин. Вечер был мрачным, пророчески гнетущим. Хмурый Федор сидел в коляске, стараясь не смотреть на расплывающееся по небу кровавое пятно заката. Сегодня ему исполнилось сорок. А чувствует он себя на сто сорок. А еще тьма, эти отблески красного на всем, даже на его руках. Угнетало это и пугало до холода в сердце. - Закат, видали, какой? - обернулся к хозяину Миха. - К похолоданию. - Умен больно. Ехай давай, не болтай, - грубо ответил Федор, но успокоился немного. Значит, эта кровавая пелена просто предвестник холодов. А он уж напридумывал. Через некоторое время они выехали на знакомую улицу. Пронеслись меж аккуратных домиков, подняли пыль, улегшуюся за день, разозлили собак и с шумом подкатили к резному крыльцу. Окно любимой Катиной комнаты - английской гостиной - светилось. Скорее всего, жена сидит перед камином, положив ноги на маленький табурет, гладит кошку и рисует в голове фасон очередного своего платья. Федор остановился под тускло светящимся окном и поймал внутри себя ощущение покоя. Сейчас он войдет в дом, поднимется на второй этаж, отворит тяжелую дверь, приблизится к камину, сядет у ног своей жены, прижмется к ним, теплым от огня, своей бородатой щекой. А потом они выпьют шампанского - и плевать на изжогу! - поговорят, как давно не говорили, помолчат, как давно не молчали, и мирно уснут, прижавшись друг к другу боками. Тяжелая дверь отворилась. Федор переступил через порог. Катя, как он и предполагал, сидела в кресле, но не у камина, а в центре комнаты, и на руках ее не мурчал ее любимый дымчатый кот. - Добрый вечер, - учтиво поздоровался Егоров и приблизился. - Здравствуй. - Катерина встала, скользнула губами по его щеке. - Поздравляю с днем рождения. - Спасибо. Федор немного смутился, как всегда, когда его поздравляли с чем-то. Катя протянула ему пакет, перевязанный атласной лентой, и вновь опустилась в кресло. - Подарок? - Егоров развернул толстую оберточную бумагу и непонимающе уставился на содержимое пакета. - Что это? - Акции. Те, что ты мне подарил в прошлом году. Два процента. - Но это же твои. - Теперь твои. - А нельзя было ограничиться открыткой? - Мне они теперь не нужны, бери. - Катя была какой-то странной. Не вертлявой, кокетливой, как обычно, а спокойно-сосредоточенной. - Не понял. - Я хочу развода, Федор. - Но акции зачем…? - Он еще не понял, не уловил смысла ее слов. - Мне они без надобности, у меня своих полно, вот и дарю. Я же знаю, что для тебя твоя фирма как для других ребенок единственный.