Прошло семь лет В пыльном зеркале, висящем на стене, отражался хмурый седоватый человек с неопрятной бородой. Глаза его, дымчато-серые, смотрели исподлобья, брови были сжаты, а широкие полные плечи ссутулены. Выглядел человек на все сорок, хотя ему не было и тридцати. Федор махнул рукой своему отражению и отошел. Он и раньше догадывался о том, что сильно постарел, но заглянуть в зеркало и присмотреться к себе повнимательнее ему было недосуг. То на мельницу, то в Балаково, то в столицу, либо же просто носишься по городу, решая спешные дела, а дома падаешь в кровать и проваливаешься в привычные кошмары. На улице было дождливо, обширные серые лужи разлились по площади, и в них мыли свои неповоротливые лапки откормленные его хлебами голуби. Федор сидел на подоконнике в своем кабинете, в здании конторы, красивом, деревянном, построенном в старорусском стиле, и наблюдал, как к лавке подтягивается народец и отоваривается своим фунтом ржаной, темной муки. Это были погорельцы из соседней деревни, Егоров велел выдать им бесплатно хлебца да крупы, чтоб не померли с голоду. Чуть в сторонке, на ступенях общежития, расселись худые, но жилистые, как дворняги, мужики в потрепанных одеждах, они курили и громко бранились. Это были временные грузчики, понаехавшие из деревень в надежде подзаработать немного, вот и ждали, когда подойдет к причалу баржа и их кликнут ее разгрузить. Егоров задернул штору и пересел в кресло. Как же он устал! Ни дня отдыха за семь лет. С тех пор, как умерла Лиза. Теперь-то он может себе позволить на миг остановиться, посидеть без дела, а тогда… Три дня он не выходил из своей комнаты, пока Лиза лежала в гробу. Он не ел, не умывался, пожалуй, и не спал, ибо оцепенение, которое его охватывало, когда организм уставал от бодрствования, было настолько коротким, что ничего, кроме мучений, не приносило. За стенами его убежища было шумно, топали десятки ног, гремели сковородки, слышались тонкие голоса молящихся, но Федор был глух к этому шуму, все его органы чувств скорбели вместе с ним. К двери часто подходил Фома, и Егоров грубо отсылал его, как и Соню, и тетку Лену, и специалиста из ритуального бюро, которому поручил подготовку к похоронам. Пусть все от него отстанут! Он хочет побыть один. Часами он лежал без движения на полу, сжавшись в комок, обхватив руками и прижав к груди Лизин портрет, и просматривал в воображении который раз одну и ту же сцену: окно, облитый солнцем силуэт, потом ах! - и только юбка парусом. Федор еще больше скрючивался, сжимался, гнал эти воспоминания прочь, но ее НИ-КОГ-ДА он не забудет НИ-КОГ-ДА. Похоронили Лизу без него. Когда ее тело засыпали землей, он уже просматривал сметы расходов. Хватит, настрадался за эти три дня, больше он этого себе не позволит. Он будет работать, строить, молоть, продавать и ни на миг не даст ее солнечному образу, прекрасному, но жестокому, ворваться в его внутренний мир и заслонить собой все. …Егоров вышел из кабинета, сцепив руки за спиной, прошел в раздумье по коридору. Сейчас ему надобно отправиться на станцию, посмотреть, как укомплектовали состав, потом поездом в N-ск, в офис, в три у него назначены переговоры с директором Промышленной ярмарки насчет открытия лавки в Главном доме, а еще надо в банк заскочить, строящуюся гавань проинспектировать. Федор вышел из здания, сел в коляску, махнул рукой кучеру Михе, неповоротливому, тугодумному мужику, так не похожему на быстрого смекалистого Фому, но тот хитрец-пьяница два года как женился по большой любви и уехал в деревню гусей растить. Не хотел его Федор отпускать, да поделать ничего не мог: Фомка на старости так увлекся Лушей, бывшей егоровской работницей и бывшей же любовницей, что перестал пить, волочиться за бабами и решился даже пойти под венец. Так что теперь распутный кучер стал примерным фермером, обзавелся хозяйством и близнецами-мальчишками и жил себе спокойно в подаренном хозяином доме, а Федору пришлось смириться с тугодумием Михи. Коляска подкатила к корявому деревянному зданию вокзала. Егоров осмотрелся, окинул взглядом сидящий на тюках немногочисленный люд, ожидающий единственного поезда, который останавливался на этом полустанке. Федор в 1889 году начал переговоры с Главным управлением железной дороги о том, чтобы ему позволили проложить пути от мельницы до этой станции без названия. Сколько он бился, поди, больше года, а все ж его взяла. Теперь рельсы тянулись из самого чрева его фабрики и до… да почитай что до Москвы. Содрали за это, по правде сказать, прилично. Сто пятьдесят рублей за каждую версту, да ремонт за свой счет, а еще и обязательство вырвали - латать пути, ведущие к полустанку. Но ничего, Егоров и это потянет, главное, что теперь транспортировать товар стало так легко, как пузыри пускать. А еще у него три буксирных парохода, четыре баржи, да много чего у него есть. Нет только спокойствия. Подошел, чухая, поезд, Федор сел в личный вагон, разлегся на велюровом диване и задремал. Но поспать ему не удалось, опять привиделся какой-то страшный рогатый монстр без лица, но с плеткой, и Егорову пришлось открыть глаза. Весь остаток пути он проехал, глядя в окно. За стеклом проносились лески, поля, маленькие домики, почти в таком живет теперь Фома. Неожиданно вспомнилась Луша, милая, ласковая девушка с толстой каштановой косой. Привела ее в дом кухарка Енафа, женщина серьезная, строгая, но сердобольная. Оказалось, что Луше, ее односельчанке, некуда было податься после того, как отец ее выгнал из дома уж неизвестно за что, вот и попросила она хозяина дать девушке кой-какую работенку да тюфяк для сна. Федор согласился, только бы от него отстали, бабьи просьбы да нытье он не переносил. Луша оказалась очень приятной особой. Она была аккуратной, работящей, тихой и ласковой. Как-то Федор задремал у камина, намотавшись за день, а когда очнулся и открыл глаза, увидел, как девушка заботливо укрывает его пледом. С той поры и повелось: только Егоров положит голову на спинку кресла, а Луша уже с одеялком или шалью спешит. А если холодно в доме, она нагретый кирпич, обернутый тряпкой, в постель ему положит, или чаю принесет, или обнимет своими полными руками, прижмет к груди, да так, что жарко становится. Не устоял Федор: два месяца такой заботы, и вместо кирпича его кровать вдовца согревала пышнотелая ласковая Луша. Он не питал к ней страсти, совсем не любил, просто он был ей благодарен за хорошее отношение, за душевность. С большим удовольствием он припадал к ее молодому телу, но когда она хворала и не могла разделить с ним ложе, он не испытывал разочарования и спокойно, даже с облегчением, засыпал один. Когда же Фомка открылся хозяину, что сохнет по Луше, Федор преспокойно передал ее ему, а на их свадьбу подарил им дом и пятьсот рублей денег. Совсем другое было с Мэри. Эта огненно-рыжая статная куртизанка вскружила Федору голову и сделала беднее больше чем на пятьсот рублей. Мэри знал весь город. Она жила в прекрасном особняке, ездила в роскошной карете, одевалась только в столице и имела целый саквояж драгоценностей. Было ей около тридцати, прекрасная фигура, распутные зеленые глаза, молочно-белая кожа и буйные кудри - такая была красавица Мэри, Машка от рождения. В ее поклонниках ходили и предводитель дворянства, и вице-губернатор, и мануфактурный король, и даже столичный тенор. Попался на крючок и Федор. Познакомились они в доме у Горячева, самого важного n-ского банкира. Егоров зашел вечером для приватного разговора, а оказалось, что хозяин принимает гостей, среди которых была и Мэри. - Кто этот серьезный юноша? - промурлыкала она, глядя Федору прямо в глаза. - Егоров. Федор Григории, купец, - представил его кто-то. - Нынче нас называют фабрикантами, - поправил Федор и постарался выдержать взгляд ее зеленых кошачьих глаз. - Богат? - Пока просто. Скоро будет несметно, - пошутил Горячев и удалился, потом разошлись и другие. Федор остался с Мэри наедине. Весь вечер она с ним беззастенчиво флиртовала, в конце же пригласила в гости. Федор фыркнул про себя, типа, не на того напала, но вечером другого дня уже топтался в ее будуаре. Ее он тоже не любил. Но желал постоянно. Ее грациозные руки, огненные кудри, влажный рот снились ему в эротических кошмарах. Федор стал частым гостем в ее доме, но, в отличие от большинства поклонников, не расточал ей комплиментов, не молил о тайном свидании, не старался прижаться в темноте к ее пышной груди, обычно он стоял в сторонке и наблюдал за красавицей с вниманием кошки, преследующей мышь. Надо сказать, что показная холодность Егорова Мэри привлекала гораздо больше, чем раболепие других, все чаще она останавливала свой заинтересованный взгляд на молодом фабриканте и мечтала о том миге, когда и он упадет к ее ногам. Укротить, сломить волю, использовать - вот о чем грезила рыжая бестия, даже не догадываясь о том, что в воображении Федора именно ей уготована такая участь. После двух месяцев знакомства Егоров преподнес Мэри свой первый подарок. Это была нефритовая статуэтка, старинная и очень дорогая. - Что это за животное? - спросила Мэри, разглядывая презент. - Пронзенная копьем львица, испускающая последний вздох. - А нельзя было ангелочка какого-нибудь преподнести? - надула губки она. Ей нравилось то, что малыш Егоров не отделался банальным кольцом, которых у нее было множество, а подарил очень необычную вещь, но подыхающий хищник это уж слишком. - Ангелочки не для вас, - очень серьезно отпарировал Федор, после чего ушел в себя. В тот вечер Мэри чаще, чем обычно, ловила на себе его пристальный холодный взгляд, и если бы не ее самовлюбленность и уверенность в том, что мир крутится вокруг нее, она бы, пожалуй, его испугалась. Перед самой полуночью она подошла к Егорову, наклонилась и шепнула на ухо: - Я должна вас отблагодарить за подарок. Приходите завтра в семь вечера, мы будем одни. Мэри видела, как сверкнули его глаза, как дрогнул уголок рта, и хохотнула про себя - и этот сфинкс мой. Теперь можно его выпотрошить, разорить, сделать рабом, ведь он так молод, неопытен и так безумно в нее влюблен. Завтра она позволит ему себя поцеловать, но не больше. Потом допустит к телу, даст погладить свою бархатную кожу, а уж после… Что будет после, Мэри еще не придумала, все будет зависеть от того, как много денег он на нее за это время потратит. Федор видел ее насквозь. По лицу этой красивой алчной шлюхи можно было читать как по писаному. Решила подоить его, неумеху, попользоваться, обмануть, высосать из него всю кровь и выкинуть потом за ненадобностью. Как же он ненавидел эту вампиршу, как презирал, как смеялся над ней. И как хотел оттаскать за волосы, разбить в кровь ее кукольное лицо, больно сжать нежные груди и протаранить, поиметь, разорвать. Прямо на полу. И пусть она кричит, просит пощадить, плачет и стонет… В назначенный вечер Федор стоял в будуаре п-ской куртизанки. Спокойный, надменный, совсем не такой, каким она хотела бы его видеть. Мэри в кружевном пеньюаре, таком прозрачном, что видны были ее розовые соски, полулежала на софе, вся такая ленивая, томная, как персидская кошечка. На ее розовом трюмо стояла нефритовая статуэтка. - Вам понравился мой подарок? - спросил Федор, усевшись без приглашения на стул. - Я бы предпочла нечто более романтичное. - В следующий раз я преподнесу вам изумрудную диадему, это достаточно романтичный подарок? - О да! - Она захлопала своими чудными ресницами и решила, что сегодня она позволит ему себя поцеловать дважды. - Тогда раздевайтесь. - Что-о-о? - Снимайте свою паутину. - Федор достал из суконного мешка, принесенного с собой, роскошную диадему. - Не будем терять времени даром - я хочу вас прямо сейчас, и коль вы согласны принимать от меня столь дорогие подарки, извольте расплатиться. - Да как ты смеешь, мальчишка? - Мэри вскочила, вся ее томность бесследно исчезла. - Убирайся из моего дома! - Ну уж нет. Я не за тем пришел. И он схватил ее за волосы, врезал кулаком в челюсть, повалил на ковер, рывком сорвал кружева и с рычанием, сладкой болью, немыслимым наслаждением поимел ее. Это удовольствие стоило ему дорого, чтобы откупиться от алчной, бессовестной шлюхи, пришлось снять со счета почти все деньги, но удовольствие того стоило. Три года прошло с того вечера, а воспоминания о нем до сих пор будоражат воображение и приносят облегчение. Он показал ей, а в ее лице всем бабам, двуличным и продажным, что нельзя безнаказанно играть с чувствами Егорова. …Вагон качнуло. Еще раз. Поезд со скрежетом остановился. Федор вышел из вагона. Медленно прошел по платформе, сел на извозчика. Не глядя по сторонам, он ехал и думал о том, что ему почти тридцать, а долгожданного сына он так и не имеет. В общем, детей он не любил, но обзавестись наследником было необходимо. Значит, придется жениться. Но на ком? Когда кругом одни шлюхи и кровопийцы? Надо было Лушку под венец вести, она баба нетребовательная, ласковая, здоровая, опять же, да и не раздражала она его, а главное, не будила желания избить ее до полусмерти, испинать, швырнуть в сырой подвал для перевоспитания. Но упустил, чего уж теперь. Хотя, если бы она от него забеременела, он, пожалуй, на ней бы и женился. Но она не забеременела. Почему? Глава 15 1902 год был для Федора триумфальным. Годовой оборот фирмы составлял пять миллионов рублей. По Волге и Оке ходило шесть ЕГО пароходов, перевозя ЕГО муку, зерно, лес, ЕМУ принадлежали пятнадцать пристаней в разных городах со складами и грузоразгрузочными хозяйствами, столько же лавок и магазинов. Еще он владел двенадцатью доходными домами, тремя лесными дачами, пятьюстами десятинами земельных угодий. Ему едва исполнилось тридцать пять, а он уже имел самый высокий купеческий статус, был членом комитета речной полиции, почетным мировым судьей, старшиной биржевого комитета. Егоров был на коне. Сколько раз за этот год он, обозревая окрестности из окна своего кабинета, говорил себе: «Это все мое!» Даже белокаменная златоглавая церковь, появившаяся на месте старой, обшарпанной, и та его. Ее он преподнес в дар Богу и покойной Лизавете, как и обещал. И в ней в этот майский полдень он должен обвенчаться со своей невестой Катериной Мамаевой. Начался их роман, если его можно было так назвать, давно, еще когда Егорову не было тридцати трех. Мамаев, владелец химического завода, был соседом Федора по имению. Жил он в основном в деревне, по причине плохого здоровья, а дела за него вел его шурин. Было Мамаеву уже под семьдесят, и его мучил артрит. Старик рано овдовел, дети его все поумирали, осталась только внученька Катюша. Жила она с ним в имении, было ей на тот момент шестнадцать, и поразила она Егорова своей милой внешностью и неуловимым сходством с Лизой. Познакомился он с девушкой, когда приехал к Мамаеву насчет земли, которой тот владел, под названием «Большое болото». Для старика она была, по мнению Федора, лишь обузой, зато ему сулила немалые прибыли - с недавних пор он занялся торфоразработками. Они сидели на веранде, пили чай с китайковым вареньем, дули на пар, жмурились и вели неторопливую беседу. - Что ж вы, Федор Григории, не женитесь? Давно уж траур пора снять, - любопытствовал Мамаев, кивая на черный сюртук Егорова. - Да я бы с радостью, да неколи мне невест выискивать, работы полно. - Знаю, знаю, какой вы трудяга. Слыхал, министр какой-то, не то финансов, не то сельского хозяйства, хлопочет за вас? - Да ну? - Слыхал, выхлопочут вам контракт на поставку хлеба армии. - Какой вы, однако, осведомленный, - хмыкнул Федор и отхлебнул с шумом чай.