- У меня нет наличных. Я бы с радостью отправил тебя завтра, но, как ты сама заметила, это требует больших денег, а у меня их сейчас нет. - Хорошо. Я согласна. Могу идти? - Лиза привстала. - Нет еще. Ты считаешь, что это я убил Сванидзе? - Да. И ты это сам мне дал понять. - Я не убивал его. Я не мог бы, даже если бы захотел. Весь вечер я был в N-ске. - Его убили ночью. - Всю ночь я провел в этом кабинете. - Федор посмотрел ей прямо в глаза. - Веришь? - Не знаю, - тихо ответила Лиза. - Мне важно знать, что ты не считаешь меня чудовищем. - А кем тебя считать, пусть ты даже не убивал его? Ты же отца, больного человека, выгоняешь на улицу. - Он убил мою жену и мою мать. Да, Зинаиду я любил как родную и не хочу ему этого прощать. - Он же не нарочно. - Это еще хуже! - Федор яростно стукнул кулаком по столу. Потом, взяв себя в руки, более спокойно продолжил: - Мне нужна твоя помощь. Этот особняк пришел в запустение, его необходимо подновить, сменить мебель, вымыть, наконец. Я хотел бы тебя попросить заняться завтра поиском прислуги, выбором мебели, гардин, покрывал. А через два месяца ты смело можешь возвращаться в свою заграницу. - А отец? - Он поживет у тетки Лены или у брата. Может даже переехать в пустующий особняк моей жены, если ему совесть позволит. Пусть обитает где хочет, но только не здесь, здесь теперь живу я, и я не потерплю его в своем доме. - Хорошо. - Лиза устало вздохнула, встала и тихо вышла из кабинета. Федор закрыл глаза, откинулся на спинку стула и задумался. Два месяца. Он дал себе два месяца. Этого мало. Но он обязательно что-нибудь придумает. И Лиза станет его. По-хорошему ли, по-плохому - это не важно. Главное: он добьется своего, и ее белое податливое тело будет подмято его крепким, коренастым. Вот тогда он испытает настоящее блаженство! Если она согласится по-хорошему, он станет ей верным мужем, другом, положит к ее ногам свою любовь и весь мир… А по-плохому… Что ж, тогда она пожалеет, что предала его когда-то, и заплатит ему за все страдания. Через два месяца! Глава 12 С того вечера прошло сорок три дня. Дом за это время был вымыт с подвала до чердака, мебель в нем заменена на новую, на полу в гостиной появился огромный пакистанский палас, в вазах вновь стояли свежие цветы. Пожалуй, особняк по-прежнему был мрачноват, но теперь это объяснялось лишь тем, что в помещение попадало слишком мало света через узкие окна. В остальном же дом преобразился, особенно он был уютен вечерами, когда зажигали камин и дюжины свечей. Федору нравились новые напольные часы с басовитым боем, поставленные к нему в кабинет, статуя Венеры, в руках которой был зажат цветок-светильник, английские гобелены, пресс-папье в виде головы Цезаря и небольшой портрет Лизы в золоченой рамке, украшающий каминную полку. Еще в доме появились новая горничная, кухарка и гроза всех девок сорокалетний Фома: он числился кучером, но был скорее секретарем и камердинером Егорова. Мужика этого, веселого, бесшабашного, страшно пьющего, Федор нашел у себя на стройке, ему понравился этот балагур, его хитрый прищур, готовность услужить и способность трезво мыслить даже после трех бутылок водки. В остальном все было по-прежнему - Федор много работал, дома бывал редко, с Лизой общался мало. Не то чтобы он не предпринимал попыток к сближению - предпринимал, и не раз, но девушка, неизменно вежливая, немного холодная, старалась побыстрее улизнуть и избавить себя от его общества. Федор злился, хандрил и страдал, причем так, что даже Фома не мог отвлечь его. Лиза все эти сорок три дня вела себя в целом безукоризненно, ни словом она не обмолвилась о том, как ей не терпится вернуться в Швейцарию, не дала понять, что осуждает Федора за то, что он выгнал отца из родительского дома, не напомнила о своем давнем подозрении относительно Сванидзе. Она была безупречна, как воспитанная гостья. Егоров любил наблюдать за ней, когда был уверен, что она не замечает его взгляда. В эти минуты на ее лице, всегда холодном и бесстрастном на публике, появлялась такая гамма чувств, что Федор диву давался. Вот она - с опущенными уголками губ, туманными глазами, грустная, вспоминает о чем-то. Вот - повеселела, встрепенулась, ожила, и во взгляде не осталось ни грамма тоски, а задышала нежность, мечтательность. Как он зол был в эти мгновения, как хотелось ему сделать какую-нибудь пакость, что угодно, лишь бы она не вспоминала о НИХ. О да! Он был уверен, что печалится она о Сванидзе, а мечтает о Платове. Платов Сергей Константинович. Для нее Сереженька. Сколько писем она написала ему, сколько жемчужных слезинок уронила на бумагу, сколько нежных слов смогла поместить на сравнительно небольшой белый прямоугольник. Уж Федор знает! Он читал. Да, он рылся в ее вещах, просматривал корреспонденцию и бесслезно плакал над ее любовными письмами. А потом, когда не мог больше терпеть, он купил почтмейстера, и с того дня все Лизины послания, впрочем, как и Сергеевы, попадали на его дубовый стол. ЕЕ письма он прочитывал, аккуратно складывал и усилием воли заставлял себя поверить, что их она пишет ему, ЕГО же послания разрывались в мелкие кусочки и выбрасывались в урну. С той поры Федору еще больше нравилось подглядывать за Лизой, и ее тоска, удивление, растерянность были ему самой лучшей микстурой. Она разлюбит! И тогда он займет место в ее сердце. Как-то вечером Егоров вернулся из Ольгина. Довольный, умиротворенный. Его мельница прекрасно работала, и первые партии продукции уже были распроданы, приятнее же всего то, что он вовремя почуял, что спрос на муку высших сортов скоро упадет, уж больно перенасыщен ею стал рынок, и велел переналадить оборудование на помол более грубый. Так что, пока другие охали и жаловались на трудные времена, Егоров, к зависти жалобщиков, молол и продавал так много, как все они, вместе взятые. Федор сошел с коляски. Было душно, мрачное небо предвещало грозу. Егоров глянул на нависшие над городом тучи, поежился и двинулся к крыльцу, Фома затрусил следом. В доме было темно - света еще не зажгли - и пустынно. В гостиную через распахнутое окно пробрались духота и предгрозовая тяжесть. Федор с удовольствием сел в новое, красного дерева кресло, позволил Фоме снять с себя сапоги, закрыл глаза и приготовился думать. Ан не пришлось. В дверь торопливо затарабанили, Егоров сначала подумал, что дождь начался. - Открой, Фома. Баб не дождешься, - буркнул он. - Кого нелегкая принесла? Отдохнуть не дадут, - забубнил кучер, но больше для виду, отличался он бабьим любопытством и деятельностью. - Господина Егорова дом? - услышал Федор взволнованный молодой голос. - Чаво надоть? - У меня поручение от его превосходительства господина полицмейстера. - Заходь. - Фома впустил гостя. Им оказался розовощекий юноша в новехоньком полицейском мундире. - Что надобно от меня вашему начальнику? - Ваш папенька был найден. То есть обнаружился… - сбивчиво начал объяснять молодой человек. - Короче, прошу вас, мне некогда выслушивать, где найден мой папенька, чай, не клад. - Городовой его подобрал у трактира на Большой Скобе. Григорий Алексеич был вусмерть пьян, около него уже крутились сомнительные личности, обобрать хотели, наверное. - Дальше чаво? - Фома разважничался. Он сравнивал все это время своего хозяина и молодого гостя, и сравнение вышло в пользу Егорова. Поди, Федька и помоложе будет, а вона какой важный, губа вперед, взгляд орлиный, чисто Цезарь бронзовый из кабинета. - Городовой его узнал, ну, в участок привез. Спит он там. - И ладно. Пусть почивает, раз притомился, - хмыкнул Федор. - А господин полицмейстер, он с тятей вашим приятельствовал, сказал, что негоже уважаемому человеку с шелупенью всякой отираться. Езжай, говорит, Мартын… - Кто есть Мартын? - встрял Фома. - Я, - замигал своими щенячьими глазами молодец, потом, вспомнив о важности поручения, бодро продолжил: - И послал он меня к вам. Пусть, говорит, приедет заберет папаню, штрафик заплатит, и с Богом. - Тащи, Фома, сапоги, будем собираться. - Куды? - На кудыкины горы. - Федор отвесил конюху затрещину и резко встал. …Григория из участка они забрали, был он и впрямь в отключке, что вызвало отвращение что у Федора, что у Фомы: сын не любил всю пьянь без исключения, конюх - ту, что не держалась на своих ногах, а падала и пускала пузыри. Они погрузили вялого, бормочущего всякую нелепицу Григория в экипаж и отъехали. - Домой повезем? - робко спросил Фома, он после тяжелой затрещины на время присмирел. - На кой черт он мне дома? Соплями ковры мне испоганит. Давай к Ленке. Федор пихнул отца в бок. Григорий зашлепал губами, выпустил изо рта пузырь и вновь замер. Было уже совсем темно, когда они прибыли, но гроза так и не началась. Федор пробежал к крыльцу, часто застучал, ему открыли. Через минуту они уже стояли лицом к лицу - тетка и племянник. - Чего тебе? - Лена парня недолюбливала, ей не нравилась его надменность. - Не хочешь на брата посмотреть? - Не видела я его, что ли? - У тебя живет? - Да уж, коль сынок из дому выкинул. - Мне пьяная скотина в доме не нужна. - Мне очень нужна! - Тетка подбоченилась, готовая к перепалке. - У меня дите десятилетнее, какой пример Гришка-то подает? У нас в семье как-никак все трезвенники. А этот шалопутный только и делает, что пьет да опохмеляется! - И что делать будем? - Сам разбирайся, он твой отец, - отрезала тетка, потом, еще больше нахмурясь, едко заметила: - Спихнул на меня папеньку, а мне своих забот хватает. - Завтра, - заговорил Федор после недолгого раздумья, - к тебе от меня человек придет, ты подпиши документик один… - Какой еще документ? Ничего подписывать не буду. - Тетка испугалась.