- Отдыхает, - поспешно ответила Зинаида. Федор понял, что отец пьян, но промолчал. - Как доченька ваша? - участливо спросила Нонна. - Получше, спасибо. - Домой не собирается? - Нет. Зинаида как отрезала, больше они о Лизе не разговаривали, хотя Федор так надеялся узнать о девушке побольше. Отец встал сразу, как они расселись в столовой, вышел из комнаты, весь взлохмаченный, помятый, сел за стол и протянул: - За приезд бы, матушка. - Григорий, опомнись, ты же с утра уже принял. - Зинаида умолкла поспешно - ей было стыдно. - Ну так и что? Сынок приехал, как-никак. - Налейте ему немного, - велел Федор, ему было тошно оттого, что отец клянчит стопку наливки. - С ночевкой приехали? - Григорий потянулся за стопкой, рука его дрожала. - Нет, мне поутру в N-ске надо быть. Дела. - Жаль, я думал, поживете тут. Ты любил раньше именье-то. - Я и сейчас люблю, но у меня встреча. - Может, Нонна сможет остаться? - Зинаида умоляюще посмотрела на Федора, ей так хотелось поговорить с кем-то, кто выслушал бы, посочувствовал. - Как пожелает. - Я с удовольствием останусь. Мне нравится у вас. - Спасибо. Зинаида благодарно улыбнулась, и Федор только тут заметил, как много у нее появилось морщин у глаз. Он опустил голову в тарелку, но успел заметить, как потянулась рука отца к графину. А он, Федор, еще собирался мириться! Как можно говорить о серьезных вещах с человеком, который не видит ничего, кроме наливки? И как ему можно доверять? Уж лучше все сам. Федор со злостью вгрызся в бублик. Вот если бы дед был жив… Григорий после третьей стопки заснул за столом, и им пришлось перетаскивать его в постель. Они немного посидели, но разговор не клеился, Зинаида все печально вздыхала, Федор хмурился, погруженный в свои думы. Когда начало темнеть, он откланялся и с облегчением покинул родное имение. * * * На следующий день он узнал страшное. Той же ночью в имении возник пожар, полыхало так, что в окрестностях было светло как днем. Дом сгорел дотла. Погибли две кошки, кухарка, Зинаида и Нонна. Григорий даже не обгорел. В совершенной прострации Федор выехал в имение. Как сомнамбула бродил он по пепелищу, поднимал с земли обгоревшие балки, прижимал их к груди и бормотал что-то невразумительное. Люди, съехавшиеся и сбежавшиеся к месту событий, горестно качали головами, видя молодого хозяина таким, без шапки, с грязными замерзшими руками, потерянного и убитого. Его дом. Единственное место, с которым связаны воспоминания о маме. И деде. Вот здесь, Федор шагнул к кирпичному приступку, он любил сидеть. На крыльце. Особенно перед смертью. Выйдет, бывало, чуть свет, сядет лицом на восток, положит на колени лыко и давай лапти плести, да так сноровисто, словно всю жизнь этим занимался. Федор не видел толпы, не замечал полицейских, просто ходил и бормотал. Но вот он вздрогнул, обернулся, пошарил взглядом по крестьянским лицам и хрипло спросил у одного: - Что ты сказал? - Да ничего, барин. - Мужик робко отступил. - Повтори, - гаркнул Федор и грозно глянул на крестьянина. - Говорят, что тятя ваш это… Ну, подпалил по пьяни. Вот. - Кто говорит? - Все… И начальник вот, - мужик ткнул в полицейского. - Что ж сам жив? - Дык, упали они в сенях в полном бесчувствии. А бабы в доме были, сказывают, задохнулися сначала, потом сгорели-то. Федор больше мужика не слушал. Он двинулся через толпу, расшвыривая всех, кто мешал ему пройти. Направлялся он к беседке, где на холодной лавке, грязный, хнычущий, завернутый в ватное одеяло, сидел его отец. Услышав приближающиеся шаги, он поднял заплаканное, жалкое лицо с сизым носом и прошептал: «Прости». Федор не разжал губ. Молча, хмуро он смотрел на отца, и во взгляде его было столько презрения, что Григорий не выдержал, опустил голову и по-бабьи зарыдал. Федор постоял немного, с отвращением глядя на отца, потом развернулся и зашагал прочь. Григорий умер для него, как и любимая мама, обожаемый дед, милая Зинаида, ненавистная Алевтина и уважаемая Нонна. Федор остался один. * * * Похороны состоялись на третий день, как и положено по христианскому обычаю. Покойниц хоронили в закрытых гробах, так как от них мало что осталось. На панихиде было полно народа, многих Федор не знал, скорее всего, незнакомцы являлись друзьями тестя, а может, просто любопытными горожанами, пришедшими поглазеть. Самой мрачной и печальной фигурой в этот день был Емельян, отец Нонны, он, похожий на медведя-шатуна, все раскачивался из стороны в сторону, тряс своей крупной головой и без слез плакал. Григорий, в отличие от свата, был внешне спокоен, но в его глазах затаился такой испуг, что люди, знавшие его, решили, что Егоров не в себе. Федор же не походил в своей скорби ни на тестя, ни на отца. Тихо, понуро он сидел у гроба и теребил свою молодую бороду. Женщин похоронили. Когда последняя горсть земли упала на могилу, Григорий рухнул на нее и громко зарыдал, сотрясаясь своим ссохшимся телом. Кто-то в толпе подвыл, какая-то баба запричитала, тетка Лена наклонилась, схватила брата за плечо, но он не обратил на ее прикосновение никакого внимания, он ждал, что сын, его единственное чадо, положит руку на его подрагивающий затылок и скажет: «Пошли, папа». Но Федор не пытался поднять отца, он, казалось, даже не замечал ни его присутствия, ни истерики. Зайдя с другой стороны, будто ему мешала подойти к могилам куча грязи, а не человек, он положил на холмики по букету и удалился. * * * …Лиза успела только к девятому дню. Прибыла она неожиданно, все думали, что она как-то даст о себе знать, но она просто появилась на крыльце егоровского дома, уставшая, в грязном дорожном платье. Федор увидел ее первым. Что за ураган поднялся в его душе, когда ее маленькая ножка ступила на коврик, лежащий у двери! Приехала! Вновь рядом! Он хотел броситься к ней, расцеловать, закружить, но вовремя остановился. - Господа, Лиза приехала, - сдержанно представил он сестру гостям, собравшимся на поминки. - Да, это я. - И она, помявшись секунду, бросилась на грудь… Нет, не Федору, а Григорию - убийце своей матери. Она долго плакала, утирая нос о плечо отчима, Григорий не отставал от нее, рыдал и бубнил слова покаяния, как будто они могут что-то исправить. Нарыдавшись, Лиза извинилась, подала руку отчиму, сердечно, мягко пожала и поднялась в свою комнату отдохнуть: оказывается, прямо с вокзала она заехала на кладбище и просидела там полдня. На брата она даже не взглянула. Федор пребывал в странном оцепенении с того мига, как она вошла в их дом. Что он испытал? Радость, странное облегчение, жалость и боль. А еще он понял, что Лиза, даже уставшая, похудевшая, утратившая всю прелесть юности, грустная и отстраненная - самая любимая, желанная и единственная, нужная ему. Когда гости разошлись, Федор поднялся к сестре в комнату. Он постучался, и этот робкий стук был так не похож на тот, что издавало его трепещущее сердце. - Войдите. - Тихий голос отца раздался из-за двери. Федор осторожно вошел. Огляделся. Он помнил эту светлую, так не похожую на все остальные комнату. Вот трюмо, пуфик, вот картина на стене, вся такая солнечная, приятная, вот кровать. На ней Лиза. Свернувшись калачиком, подложив под щеку отцову руку, она сладко спит. Через полуоткрытые пухлые губки вырывается воздух. Лиза по-детски сопит, и лицо ее безмятежно. - Как она? - Я дал ей валерианы. Ей нельзя бы нервничать. - Можно я посижу с ней? - Нет, - решительно сказал Григорий, осторожно высвободил свою руку и вывел сына из комнаты. - Почему? - Она просила. - Просила не пускать меня к ней? - Федор зло зыркнул на отца. - Именно. Она тебя боится. - Почему это? - Она не говорит. А я не настаиваю. Ладно, пошли. - Григорий взял сына под руку, но тот отстранился.