С тех пор Федор этих редких ночей ждал. Хотя Нонна могла бы разочаровать кого угодно, для Егорова же ее испуг, покорность, стыд были как бальзам на рану. Почему? Да потому, что он никак не мог отделаться от впечатления, что Нонна копия Алевтины. Та же сухость, неулыбчивость, строгость, набожность, те же черты некрасивого, грубого лица. Иногда Федор даже пугался ее застывшего взгляда, и в его памяти всплывала бабка, и детские страхи оживали вновь. Тогда он, проклиная себя за трусость, мчался из дома и сидел где-нибудь до тех пор, пока наваждение не пройдет. А вот ночью все было по-другому. В кровати он был хозяином, повелителем, победителем, наконец. Все страхи исчезали, когда на ее лице проступала покорность, тело становилось податливым, взгляд потухшим, а уж если ему удавалось каким-нибудь неловким движением причинить ей боль и слезы выступали на ее бесцветных глазах, Егоров испытывал небывалое наслаждение. …Проснулся на следующее утро Федор рано, впрочем, как всегда. Быстро оделся, выскользнул из комнаты, стараясь не разбудить жену, наскоро перекусил - и в Ольгино. Он понимал, что его каждодневное присутствие на стройке не обязательно, но не мог позволить другим испортить свое детище - Федор не доверял никому, даже именитому московскому архитектору. Мельницу Егоров решил возвести на насыпном берегу Сейминки, дабы речные воды, на случай неполадок с паровым котлом, смогли питать фабрику силой. Фундамент основного здания покоился на дубовых кряжах, прочных, почти вечных. Само оно, внушительное, кирпичное, четырехэтажное, с высокой остроконечной крышей и длинной трубой, должно было вместить в себя все производственное оборудование, что было внове: на мельницах деда и других промышленников такой компактности не было, а вот Федор решил разместить слесарный, выбойный, зерноочистительный цеха в соседстве с турбинным и машиннокотельным отделениями. Вот так-то. Мельница еще не была достроена, а он ею уже гордился. В Ольгино он прибыл часам к одиннадцати. К этому времени работа кипела вовсю: подвозились стройматериалы (дерево из близлежащего леса, кирпич с завода по соседству), готовилась известь, распиливались бревна. По площадке бегали взлохмаченный архитектор, злой инженер, крикливый нарядчик, стояли пыль столбом и непрекращающийся шум - буханье, вжиканье, стук и скрежет. Федора эта суета не обманула, окинув пристальным взором стройку, он понял, что рабочие хоть и делали свое дело, но с ленцой, без азарта, а выглядели при этом смертельно уставшими, словно всю ночь не самогон пили, а собственноручно мололи зерно. - Чего прохлаждаемся? - рявкнул Егоров на одного из работяг, который прилег на солнышке и курил самокрутку. - А? - Мужик вскочил, встал по струнке и, смущаясь, произнес: - Дык, Федор Григория, кирпич кончился. Обоз в двух километрах отсюда в грязи застрял, не дождемся. - Вот паршивцы! - Егоров пихнул мужика и понесся в глубь стройплощадки. Работяги, как увидели хозяина, тут же заработали шустрее, мужики его смертельно боялись, хоть и обзывали за глаза «салагой». - Где каменщики?! - заорал Федор на прораба. - Вон сидят под дубами, делать-то им нечего, кирпич не… - А ну быстро все в лес, обоз из грязи вытаскивать! - скомандовал Егоров, он уже взял себя в руки и выглядел спокойным. Рабочие поднялись безропотно, но лица их были недовольными. - Все телеги давай сюда, народ на них грузи, и этих, - Федор ткнул в пильщиков, - не забудь. Что-то они даже не потные, видать, не перетрудились. - Сейчас сделаем, - засуетился прораб. - А ты, леший, что зенки вытаращил? - ехидно обратился он к инженеру. - Без меня работу организовать не можешь, за что деньги плачу тебе? А? - В мои обязанности… - Слушать ничего не хочу. Эй вы! - Федор залез на первую телегу и махнул рукой рабочим. - Если до двух кирпич не будет здесь, всем вам не видать денег за сегодняшний день как своих ушей. Но ежели будет, накину вам по чуть-чуть на пиво. А ну давай залазь! - Мужики начали запрыгивать, Егоров зыркнул на прораба, тихо подошедшего и вставшего в стороне. - А тебе, Петруха, особое приглашение надобно? - Я тоже должен в грязи балакаться? - А то как же. Чай, не девка красная, ничего с тобой не случится. Залазь, - и он дернул прораба за руку. - Кстати, Петруха, слыхал ты, что грязи многие болезни лечат? В Крыму, моя мачеха сказывала, даже специальный курорт для богатеев есть. Вот мы сейчас и полечимся. И тебе это даже ни копейки не будет стоить. Мужики загоготали. Хозяин их, что и говорить, строг да жесток, но справедлив и сам от работы не бежит. К двум часам дня телеги с кирпичом, все в грязи и болотной траве, стояли посреди стройплощадки. Егоров, отряхивая с сюртука комки застывшей глины, прошел к времянке, предназначенной специально для него. Сарайчик был небольшим, но в нем имелось все, что Федору было нужно: стол, стул и узкая кровать. Прежде чем прилечь отдохнуть, он перепрыгнул через забор, огораживающий стройку, спустился к речке, окунул руки в ледяную прозрачную воду и с наслаждением умылся. Красота! Волнистое песчаное дно, поросший осокой берег, редколесье дубов, орешник, голубое небо, а на его фоне громада завода, при виде которой у Федора захватывало дух. Егоров ополоснул свои грязные до самых голенищ сапоги. Руки заломило от холода - вода в Сейминке даже в самые жаркие дни не прогревалась выше восемнадцати градусов. Федор огляделся, ему показалось, что он услышал конский топот. Так и есть: с дороги, в сторону стройки, съехал экипаж. Егоров распрямился, приложив руку к глазам, присмотрелся. Отец? Господин из экипажа тяжело вылез, осмотрелся и неуверенно пошел к воротам. Федор двинулся туда же. - Григорий Лексеич, каким ветром? Отец обернулся. Не виделись Егоровы больше года, и Федор очень удивился переменам, произошедшим с Григорием. Раньше папенька был очень элегантен, идеально причесан, держался прямо, уверенно, и лицо его, гладкое и румяное, выглядело очень располагающим. Теперь от былого Егорова осталось лишь воспоминание. Неряшливая одежда, растрепанные волосы, крошки табака в бороде, под глазами набрякли синюшные мешки. - Сынок? - удивленно спросил Григорий, он не узнал в этом бородатом серьезном мужчине своего сына. - Это я, папа. Что ты хотел? - Федор поморщился, уловив запах вина, исходящий изо рта отца. - Посмотреть на твою мельницу. - Ну, пойдем. - Сын посторонился, давая Григорию пройти вперед. Они пошли по утоптанной дорожке к главной стройке, и Федор, зорко следящий за тем, чтобы отец не покачнулся и не упал, вдруг понял, что, вместо того чтобы торжествовать - дождался наконец, что папаня, считавший его мечту утопией, убедится, как он заблуждался, - испытывал смутное чувство разочарования и досады. Все же могло быть иначе! Если бы Григорий не был таким глупым, бездарным, упрямым, они вместе бы радовались сейчас, глядя на мельницу будущего. - Большая, - протянул отец, с удивлением глядя на огромное строение. - Будет еще один этаж и высокая крыша. - Сколько планируешь производить? - 4500 пудов. - В неделю? - В сутки. - Н-да, - Григорий понурился. Он все никак не решался сказать то, ради чего, собственно, приехал. - А как дела на наших фабриках? - Ну. В целом. Пожалуй. Э… - Так плохо? - Сердце Федора сжалось, ему претила мысль, что то, ради чего дед так много трудился, развалилось. - Сынок, сейчас такие времена. Ты же знаешь, кризис и все такое. - Григорий горько вздохнул. - Но мы выберемся. - Зачем ты приехал? - Я помощи просить хочу. - Отец присел на круглое бревно, зашарил по карманам, выудил из нагрудного плоскую фляжку, свинтил крышку и с жадностью присосался к горлышку. Федора передернуло, он совсем не пил, поэтому считал алкоголиков кончеными людьми. - Какой? - Финансовой. - Григорий вытер губы рукавом модного, но мятого пиджака. - Мне двадцать лет, отец, и у меня нет своих денег. - Да знаю я, знаю. Но у тестя твоего полно. - Вот ты у него и попроси. - Мне он не даст. - Григорий опять поднес фляжку к губам, но там уже не осталось ни капли. Он горестно вздохнул, облизнул пересохшие губы и уставился на сына. - Ну? - Я попрошу. - Правда? - Взгляд отца просветлел. - Но с условием. - Конечно, проценты… - Ты сложишь с себя все полномочия. Я знаю, что унаследую фирму только через год, но ты можешь назначить меня управляющим или коммерческим директором. - А это видел? - И Григорий сунул под нос сына кукиш. Его уже пошатывало, и взгляд из усталого стал стеклянным, ничего не выражающим. - Из-за гордыни ты готов проср… пустить по ветру все наше состояние? - Да! Да! Вот посмотрим, что ты сделаешь, когда фирма будет твоей. Посмотрим, как склеишь разбитую чашку. - Григорий пьяно хихикнул. - Умный ты очень. Куда мне до тебя? Вот и жди, дедов любимчик, когда рак на горе… А! - Он махнул рукой, пошатываясь, развернулся и, неловко ступая, побрел по дороге к воротам. Федор смотрел отцу вслед, пока тот не скрылся из виду. И неожиданно для себя понял, что помимо гордыни, упрямства, тупой самоуверенности Григория останавливает еще кое-что. Может быть, ненависть к сыну за то, что его Алексей любил больше, больше доверял, больше считался и никогда не называл «фитюлькой». Неужели родной отец настолько ревнив, злораден, мелочен, что готов пойти на все, чтобы Федор унаследовал лишь обломки былой непоколебимой империи? Мысль эта пронзила Егорова, пригвоздила к месту, и неожиданно горько стало на сердце оттого, что еще один родной человек его предал. Глава 10 В родном имении Федор не был уже давно - с той ночи, когда увидел на сеновале то, что не следовало. Но в этот пасмурный ноябрьский день, когда серая дорожная грязь мешалась с первым снегом и тусклое солнце пробивалось сквозь пелену облаков, он трясся в экипаже, приближаясь к деревне. На поездку его уговорила Нонна, она очень хотела помирить Егоровых, да и не терпелось ей познакомиться с Зинаидой. Родственники, как-никак. Егоров долго отнекивался, ссылался на занятость, но жена, как надоедливая муха, все жужжала и жужжала, да еще таращилась на него из-под своих кустистых бровей, так что Федор не мог больше сопротивляться и нехотя согласился. Хотя, если уж положить руку на сердце, побывать в имении ему хотелось не меньше, чем Нонне. Почему? Да потому, что он давно не видел Зинаиду, которую почти любил, и очень давно не говорил с отцом по душам. Да, Григорий совсем не тот родитель, которого он себе выбрал бы, но все же родная кровь. А дед его всегда учил, что доверять можно только своим. Федор был не согласен - доверять нельзя никому, даже Николаю-угоднику, тот хоть и святой, но и его может бес попутать, - но иногда ему казалось, что, если бы его поддерживал родной человек, ему было бы гораздо легче. А то все сам, сам. Чужаки кругом, враги, недоброжелатели, завистники и дураки. Разве только тесть да Нонна в него верили. Но уж если они, чужие люди, смогли стать ему поддержкой, почему бы не опереться на родного отца! Федор оглядывался напряженно. Родные места - березняк, ручей с деревянным мостком, колодец-журавль, скрипучий, старый, - не радовали взора. То ли погода была виной, то ли… Федор воскресил в памяти застывшее лицо Георгия, его пронзенную грудь и понял, что дело не в этом. Что есть поверженный враг? Лишь повод для торжества. А вот тоска, одиночество - это действительно страшно. Дед умер, мамы нет давно, даже конь Герцог околел, а без них имение уже не то. И сеновал снесли, и дом одряхлел, и в конюшне, кроме пары кобыл, нет уже никого. А еще эта осень противная, изморозь, грязь непролазная. Они подъехали к крыльцу. На нем, закутанная в шаль, стояла Зинаида, она улыбалась, но во взгляде ее не было веселья. Она изменилась: в черных волосах появилась седина, кожа утратила эластичность, да и одета она была на этот раз совсем не модно. - Приехали? Как я рада. - Мачеха чмокнула Федора в щеку, сердечно поздоровалась с Нонной. - Проходите в дом, замерзли, наверное. Федор вошел в знакомый коридорчик, скинул перчатки, не глядя бросил их на кованый бабкин сундук, который он не раз вскрывал в детстве, надеясь найти там скелеты убиенных и съеденных ею людей. Потом он прошел в светлую горницу; скромная, совсем не барская, она была любимым местом старшего Егорова, дальше по коридору столовая, затем спальня. - А отец где?