На следующий день полицмейстера сняли. Когда Федор узнал об этом, он не мог уснуть. Он даже не предполагал, что деньги могут дать такую власть. Он всегда хотел быстрее вырасти, приумножить дедовы капиталы, построить свою мельницу, стать таким же богатым и уважаемым. Но Федор и не мечтал стать всесильным! Вот с того дня он стал мечтать и об этом. И все больше подгонял время. Глава 4 Федор стоял во весь рост на телеге и всматривался в даль. По бескрайней степи ехали, катили, тянулись фуры, телеги, обозы, повозки и кибитки. Лошади, быки, даже странные диковинные животные - верблюды были запряжены в них. Как вечно спешащие по своим делам муравьи, сновали люди, народ был разношерстный: тут и важные господа попадались, и рыбешка помельче - перекупщики и посредники, и крестьяне разных национальностей, кто в потрепанных рубахах и пыльных шапках, кто в стеганых халатах, кто в кафтанах. На горизонте только недавно поднялось ленивое солнце, а на хлебном базаре уже вовсю бурлила жизнь. Отовсюду доносилась то украинская, то татарская, то калмыцкая, то русская речь, а уж сколько оттенков, говорков этой самой русской речи можно было услышать на хлебном базаре: кто-то окал, кто-то тянул окончания, другие прибавляли к любому слову «-та», а некоторые «-ак». «Ак, что хоть слышно нонче? Почем-та пуд?» А еще слышались ругань, полупьяные хриплые песни, заливистый смех, конское ржание… Балаково! Дед привез Федора на этот базар впервые. Мальчишке едва исполнилось двенадцать, но он интересовался всем, что связано с мукомольем и зерноторговлей, поболе многих взрослых. Он уже досконально изучил работу предприятий, лавок, бывал частым гостем в главной конторе, однажды посетил вместе с дедом Промышленную ярмарку, и вот теперь попал на главное хлебное торжище. Приплыли они на буксирном пароходе, принадлежащем их семье, его и баржу оставили на пристани, а сами отправились наблюдать торги. Сначала они, конечно, посетили резиденцию фирмы «Егоровъ», что располагалась в самом центре базара, в здании биржи, а уж потом вышли в народ. Дед, вместо того чтобы посидеть со всеми крупными купцами в чайной, решил показать внуку, как все здесь происходит. Пусть набирается опыта, наблюдает, наматывает на еще не пробившийся ус. У Федора даже захватило дух, когда он попал в центр этого водоворота. Всюду, куда ни кинь взгляд, мешки с мукой, горы мешков, и люди, кони, быки. Толчея, ор, гам. Мальчик вслушивался в рокот толпы, и среди этого шумового фона то и дело пробивалось: «мартышки, мартышки». - Кто такие мартышки? - Федор спрыгнул с телеги и возбужденно затряс деда за рукав. - Это посредники, сынок. Они на таких, как мы, работают. Вот ты, когда вырастешь и станешь хозяином, не будешь же здесь толкаться, торговаться до одури. На это мартышки имеются. Они товар проверят, уговорятся, навар свой получат. - А какой навар? - Гривну с пуда, - назидательно протянул дед. - А мы уж повелим грузить зерно на баржи, потом выпьем чайку, да и по домам. - А почему мартышки? - не унимался Федор. - Есть, сынок, такие птицы - чайки-мартыны, они над рекой носятся, рыбешку мелкую выискивают, а углядят - да и как сиганут вниз, ну и цап-царап. Сожрал. - Ага, - мальчик задумался. - Значит, только мелкую? А большая кому? - Ясно кому - более крупным, сильным, смелым. - Я ни за что не стал бы мартышкой, - уверенно произнес Федор. Он в один миг вдруг понял, что относится к другой породе людей - он не станет довольствоваться мелкой рыбешкой, ему нужны щуки, сомы, осетры. Как он горд стал, когда понял, что наступит время, когда десяток мартышек будет сновать по базару, выискивая для него добычу. - Тебе и не нать. - Дед понаблюдал еще немного за торгующимися, потом, позевнув, позвал: - Пошли отседова. - Куда? - Феде уходить не хотелось. - В чайную сходим. Там много наших, n-ских. Побалакаем. - А мы сейчас покупать разве не будем? Все ведь разберут. - Сейчас покупают те, кто ждать не может, те, у кого баржи внаем взятые, им по любой цене брать приходится. Мы же подождем маненько, глядишь, цена и упадет, нам ведь торопиться некуда. Они долго сидели в чайной, вели неспешные беседы с другими купцами. Все они хоть и казались спокойными, но нет-нет да и подходили к окнам поглядеть, что там и как. Старик же Егоров был невозмутим, пил чай из блюдца, почавкивал плюшкой, щурился на пар: он, как видно, уже давно перестал нервничать и торопиться, он был самым матерым среди всех. Федор же не мог усидеть на месте, он ерзал, вытягивал шею, чтобы удостовериться, что на рынке остался хоть один продавец. Когда прошло обеденное время и солнце высоко поднялось над бескрайней степью, купцы высыпали из чайной и разбрелись по базару, окруженные своими мартышками. - Понял, что значит иметь терпение? - спрашивал дед у внука, когда они проходили по рядам. - Сэкономили десять копеек с пуда. - Верно. - А почему они продают? Это же им не выгодно. - Федя увидел разочарованное и печальное лицо крестьянина, только что продавшего им свой товар. - Попробуй не продай. К концу торгов цены еще упадут. Смекаешь? Не всегда можно выжидать, иной раз и поторопиться не мешает, а уж когда - это ты почуять должон. Зерно они закупили за считаные минуты, еще за три часа его погрузили на баржу, а к вечеру она уже отплыла в N-ск. Федору так не хотелось возвращаться в гимназию после того, как он почувствовал себя взрослым и нужным деду. Зачем, спрашивается, ему эта латынь? А химия? Он считает получше папки своего, да и планирует не хуже, а уж в мукомольном деле разве что дед ему ровня. Федору не терпелось заняться фабриками, но ему все твердили, что сначала надо закончить гимназию. А на кой черт, если дед только три класса сельской школы осилил, а все равно разбогател? Федор не понимал этого, доводов отца не слушал, правда, гимназию все равно посещал. Вот если бы дед позволил не учиться… Но он не позволял. Еще мальчик не хотел возвращаться в родной город из-за бабки Алевтины. С каждым годом ненависть к ней все росла, и он никак не мог понять, как его обожаемый дедушка может любить эту каргу. Федор, как ни пытался, не мог найти в ней ни одного достойного качества. Пустоголовая, злющая, мстительная. Алевтина перестала пороть внука розгами с год как. Но это нисколько не облегчило его жизнь. Федору достаточно было ее видеть, слышать ее скрипучий голос, чтобы вся ненависть, бушевавшая в нем годами, выплеснулась со страшной силой. А когда она хлестала его по лицу, если считала поведение внука непотребным, он испытывал такое унижение, что хотелось либо умереть, либо убить ее. Стоило ей шлепнуть его своей широкой ладонью, как в памяти всплывали все удары, что она сыпала на его попу, спину, плечи, а еще слезы, боль, обида. Приплыли они в N-ск вечером. Сразу отправились домой, внук хоть и не спешил в особняк, но был довольно резв, зато дед выглядел плохо и хромал. Федор и не замечал раньше, что он такой старый, раньше ему казалось, что дед просто пожилой, но еще крепкий, могучий, а теперь он увидел, как тот морщинист и сед. Мальчик взял Алексея под руку, раньше он себе такого не позволял, и повел к извозчику. Дед благодарно похлопал внука по ладони, оперся на него и зашагал бодрее. * * * …Было лето. Июнь. Жаркая комариная пора. В гимназии начались каникулы. Федора решили отправить в деревню, а он хотел остаться. Мысль о том, что там, в имении, он окажется наедине с бабкой, его пугала. Он уговаривал деда позволить остаться, разрешить помочь, и дед уже почти согласился, да Алевтина помешала. - Чегой-то все лето будет тута? - нахмурилась она. - Дык помощник хороший, - одобрительно протянул дед. - А мне помощь будто не нужна, - насупилась старуха. - Мишка с Гришкой вам помогут, - подал голос Федор. - Они с Ленкой и папаней в его имение отбыли, - задумчиво протянул дед. - Надо тебе с бабаней ехать. В августе привезу тебя, будем новое здание под контору подыскивать, эта мала ужо. На следующее утро Егоровы - отец и сын - уехали по делам, дома остались внук с бабкой да прислуга. Ванька-увалень нашел себе какую-то молодуху, такую же безмозглую, как он, и переехал жить к ней. Федор вышел на задний двор, сел на землю рядом с Елизаровой могилкой, попытался вызвать воспоминания. Не получилось. Слишком много времени прошло с той поры. Удовлетворение, облегчение, восторг - все это утекло, забылось, притупилось, а ненависть окрепла, выросла, заполнила все Федино нутро. И до ужаса захотелось сделать что-нибудь отвратительное. Отталкивающее. Причинить боль, заставить страдать… УБИТЬ, наконец. Возбуждение и какой-то странный азарт охватили Федора. Он зашарил глазами по двору, завертел головой. И вот! На перевернутой тачке, лениво жмурясь на солнце, сидел серый облезлый кот, мальчик знал, что зовут его Фирсом. У бабки был еще один, Гриня, пятнистый, жилистый, с разорванным в драках ухом, этого Федор уважал, его бы не тронул. А вот Фире, подлиза и дурак, ему не нравился, его жаль не было. Кот не испугался, когда его взяли на руки, не попытался удрать, когда его поднесли к дереву, не среагировал, когда Федя достал из кармана веревку. Потом уже было поздно. Через минуту он истерично орал и дергал лапой в надежде освободиться. Федор отошел, медленно достал свой нож, раскрыл его, долго тупо смотрел на извивающегося Фирса, потом, как в тумане - действительность исказилась, и кроме серого смога и напуганного, подвластного ему животного в мире больше ничего не существовало, - присел на корточки и… Кровь брызнула на коричневую землю, на Федины руки, заляпала рукава рубашки, начищенные ботинки. Секунда, и кот, издав булькающий звук, испустил дух. Какое разочарование! Всего секунда, так мало для удовлетворения! Федор шальными глазами обвел двор. Сарай, поленница, забор, стена конюшни… Алевтина?! Федор моргнул, отгоняя видение. Но бабка никуда не исчезла, она так и осталась стоять у черного хода, растерянная, удивленная, совсем не такая, как всегда. Через бесконечно долгую секунду лицо ее изменилось, оно стало грозным, возмущенным, страшным. Алевтина хрипло прошептала: - Так это ты Елизара тогда… - Не дождавшись ответа - Федор не мог произнести ни слова, - кивнула: - Ты. Я с первого взгляда поняла, что ты змееныш. Нехристь! Тварь бессердечная! - Я? - Федор встрепенулся, пелена с его глаз спала, а по телу пробежала странная волна. - Это ты тварь. - Он начал глубоко дышать, чтобы слова, застрявшие в горле, вырвались вместе с воздухом. - И я тебя ненавижу! - Ах ты… Мало тебя секла, всю дурь из тебя так и не выбила. - Я тебя. Да я тебя… - Что он хотел с ней сделать, Федор так и не сказал, он просто вынул из-за спины руку, окровавленную, грязную, в которой был зажат перочинный нож, ставший только что орудием убийства. Он поднял его над головой и двинулся на бабку. Шаг. Алевтина испуганно вздрогнула. Еще шаг. И она попятилась. Нож блеснул на солнце, бабка, совсем не грозная, скорее жалкая, удивленная, напуганная, замирает, загипнотизированная окровавленным острием. Вдруг рот ее приоткрывается, глаза становятся огромными и застывшими. Мозолистая рука хватается за грудь. Дыхание прерывается. Медленно-медленно она оседает, падает, распластывается на земле, хватает ртом воздух и шепчет что-то. Взгляд становится умоляющим, просящим помощи. Федор нависает над бабкой, не шевелится, смотрит. Как загипнотизированный, ловит каждый ее прерывистый вздох, каждое судорожное движение. Наконец взгляд ее стекленеет, грудная клетка перестает вздыматься. В воздухе повисает смертельная гнетущая тишина. Только тут Федор наклоняется над бабкой, заглядывает в каменное лицо, и на губах его начинает проступать улыбка победителя. Теперь он свободен! Глава 5