- Я предупреждала, чтобы ты не смел без разрешения выходить на улицу. - Но мне скучно дома, - тихо оправдывался Федор. - Неслух! Марш на кухню. - Не смейте меня бить. - Еще как посмею, - гаркнула Алевтина и привычным движением ухватила за шиворот. В тот день порки избежать не удалось, как и в последующие. Била его бабка в среднем раз в месяц, всегда мокрыми розгами, всегда по голым ягодицам и с неизменным каменным выражением лица, на котором не отражалось ни злости, ни жалости. Через год такой жизни мальчик резко изменился. Он стал пугливым, тихим и немного заторможенным. Часами сидел в своей комнате, разговаривал сам с собой, на отца и деда не реагировал. Ничего его не увлекало, даже поездки на завод. Григорий, оправившись от смерти жены, начал интересоваться делами сына, но мальчик в ответ на отцовы вопросы либо молчал, либо просился к маме. Не добившись ничего от сына, Григорий решил, что он просто скучает по деревне, и надумал вывезти его в имение. Дед был против, но тут на защиту сына неожиданно встала Алевтина: - Пусть едет, чегой-то ты не пущаешь? - Да опять одичает, а ему в гимназию на этот год идти. - Дак давай я поеду, пригляжу за ним, заодно и сама отдохну немного, - предложила любезная Алевтина и после мужниного согласия пошла собирать вещи. Так Федор оказался там, куда так стремился весь этот ужасный для себя год. Первое, что бросилось в глаза по приезде, это то, что дом стал совсем другим - заброшенным, ветхим, поблекшим. И васильки потускнели, и речка не такая глубокая, даже лошадки менее резвые. Словом, земля обетованная разочаровала. Федор прожил неделю в деревне. Вел себя хорошо, не кричал, не бегал, близко не подходил к лошадкам, как было велено, но, задумавшись однажды, уронил глиняную тарелку. Она с глухим звуком стукнулась об пол и разломилась надвое. - Недотепа! - гаркнула бабка и через минуту вернулась с мокрыми розгами. И тут Федор понял! Что бы он ни делал, как бы хорошо себя ни вел, эта мерзкая старуха всегда найдет повод для наказания. И дело, оказывается, не в нем, а в ней, и значит, он не обязан терпеть, а может драться, кусаться и плевать в ее каменное лицо. - Только тронь, старая карга! - крикнул он и бросился из комнаты. Алевтина, впервые встретив сопротивление, очень удивилась, поэтому не среагировала, и Федор получил небольшую фору. В этот день он пробегал по полю до вечера, искупался, покатался на вороном жеребце Герцоге, повалялся на сеновале, словом, сделал все то, что ему запрещали. Когда солнце скрылось за горизонтом, он вернулся домой. Били его тогда особенно жестоко и долго, но на этот раз он не рыдал, не умолял, только вздрагивал и тонко пищал, а когда порка закончилась, произнес: - Я все равно буду делать то, что захочу! Алевтина вспыхнула и, несмотря на усталость, ударила мальчишку по щеке. - А когда вырасту, отхлещу тебя нагайкой, старая обезьяна! - После этих слов ему еще досталось, но ему было уже все равно. С того дня все изменилось. Федор стал самим собой - таким же шустрым и непоседливым. Пороли его теперь почти каждый день, всегда за дело, и не только по ягодицам - на них живого места не осталось, - но и по спине. Иногда он убегал, прятался, но это только оттягивало момент наказания, но не отменяло его. В вечной борьбе пронеслось лето. Григорий был очень рад переменам, произошедшим в сыне, но шрамы на его спине пугали его. Он делал вид, что верит россказням Феди о падениях на грабли, но сам помнил такие же рубцы на теле сестры (самого его пороли редко, он был тихим и послушным мальчиком) - и все же запретить матери трогать его сына он не смел. В город они вернулись в конце августа. Алевтина, занятая заготовкой овощей на зиму, о внуке позабыла. Федя воспрял духом и начал мечтать о том, что, когда он станет гимназистом, бабка уже не будет его пороть. С такими оптимистичными мыслями он отправился в первый класс. Глава 3 Два года спустя По грязно-снежной, изрытой колесами дороге Федор брел домой. День стоял пасмурный, промозглый, и мальчик закрывался воротником пальто от покалывающего западного ветра. Был разгар марта, но о приближении весны говорил только потемневший, изрытый снег. Дома, вдоль которых Федор держал путь, стояли мрачные, под стать хмурому серому небу, но их особняк даже среди этих строений выделялся своей неприступностью и хмурым видом. Возвращаться домой Феде не хотелось. Он оглянулся, пытаясь найти себе занятие, но улица была пустынной, а на набережную, где всегда многолюдно и суетно, он еще не повернул. Мальчишка вздохнул, завидев крышу дедова особняка (он был самым высоким на улице, к тому же почти крайним), и направился к нему. Вот и набережная. С ее домами в три этажа, узким тротуаром, Крестьянским банком, что напротив их особняка, извозчиками, разносчиками газет и прочими атрибутами большого города. Федор любил наблюдать за этой бурной жизнью, особенно летом, когда вдоль дороги неслись клубы тополиного пуха, зеленели палисадники, а бодрый топот конских копыт разносился по округе. Но в этот пасмурный мартовский день ему не хотелось ни бродить по набережной, ни идти домой. Он сам не знал, что бы ему было приятнее всего сделать. Но в одном был уверен - больше всего на свете он не желал видеть хмурого бабкиного лица. Алевтина! Как же он ее ненавидел! Ему было уже девять, а она все порола его по голой попе как маленького, и он ничего не мог сделать. Она сильнее его. В бессильной злобе он сжимал кулаки, что есть мочи кусал рукав своей рубахи, чтобы не расплакаться, когда она методично стегала его розгами, а в воображении рисовал картины расправы над бабкой. Дай только срок! Вот вырасту… Федор очень хотел поскорее стать взрослым и сильным, чтобы защищаться, а лучше - нападать. Только посмеет она замахнуться, а он уже врежет ей кулаком в нос! Зрелище окровавленного бабкиного лица приносило ему такое удовольствие, что он рисовал его в воображении вновь и вновь. Федор начал заниматься греко-римской борьбой и греблей. Каждый вечер он подходил к зеркалу, заглядывал в него, напрягал мышцы и с разочарованием отходил - ручонки были крепенькими, но далеко не мускулистыми. Отец над ним подсмеивался, но деду нравилось, что мальчишка хочет вырасти крепким и здоровым (ах, если бы он знал причину этого стремления!), он сам, благодаря бурлацкой закалке, до сих пор держал спину прямо и гнул подковы, правда, уже не так прытко, как в молодости. Еще Федор любил арифметику, он понимал, что эта наука ему необходима, к остальным же предметам был равнодушен. Читать, писать научился, и хватит. Вместо того чтобы просиживать штаны за партой, он с большим удовольствием помог бы деду на фабриках. Федор перепрыгнул лужу, вечно разливающуюся у крыльца их дома. Поднялся по ступеням. Потом остановился, привалившись к одной из пяти колонн, поддерживающих портал, и, подумав, развернулся. Он сбежал с крыльца, обогнул дом и оказался на заднем дворе. Там, рядом с сараем, почти у забора, был закопан любимчик Алевтины - рыжий здоровущий кот Елизар. Сколько Федор себя помнил, это животное всегда обитало рядом с хозяйкой. Когда она сидела в кресле, Елизар разваливался на ее коленях, и хоть те были большими и круглыми, котяра все равно не помещался, и часть его тела, обычно задняя, свешивалась с них; когда бабка ходила по дому, он следовал за ней; когда суетилась на кухне, его наглая усатая морда появлялась то из-под стола, то из-под печки; даже когда Алевтина лупцевала внука, он бесстрастно наблюдал за этим, притулившись в сторонке. Именно на Елизара и переносил часть своей ненависти Федор. В детском сознании мальчика кот был неразделим со своей хозяйкой и так же ненавидим. Сколько раз после бабкиной порки он пытался поймать Елизара, чтобы дернуть за хвост, отодрать за ухо, словом, причинить такую боль, какую испытал недавно сам. Если он не мог проделать это с Алевтиной, так хоть помучить ее любимца. Удавалось Феде это нечасто, но и когда он отлавливал хитрое животное, оно начинало так блажить, что на его зов тут же прибегала хозяйка, вырывала из рук внука и, не слушая заверений в том, что мальчик хотел просто погладить, отвешивала такую затрещину, что у Федора звенело в ушах. Однажды Елизар замешкался. Он притаился в кустах, карауля добычу - ласточку, что свила гнездо под крышей сарая. За жадность (его кормили исключительно карпами и вырезкой) и поплатился - Федор его поймал. Сначала он привязал его за лапу к дереву, затем начал мучить, и каждый жалобный вскрик кота отзывался сладким буханьем в сердце. Он и за усы дергал, и бил, и поджигал шерсть на хвосте, а ему все было мало, все равно его страдания еще не сравнимы с мучениями этого сытого, обласканного, избалованного кошака. Федор долго сидел на корточках рядом с трясущейся, напуганной, бессильной тварью и наслаждался своей властью. Потом, после секундного размышления, достал свой складной нож и… Дрожащей от волнения и нетерпения рукой он перерезал коту глотку. После, застыв, наблюдал, как вместе с кровью из животного вытекает жизнь. Капля за каплей. Как бы он насладился, если бы на месте этого тяжело, с хрипом дышащего Елизара оказалась тучная, каменнолицая, ненавистная Алевтина. Когда кот издох, а возбуждение спало, Федор понял, что натворил. Теперь Елизар уже не казался таким зловещим, в смерти он стал беззащитным, мальчику даже стало его жалко, но потом он вспомнил, как издевалась над ним бабка, и жалость прошла. Зато на смену ей пришел страх. Федор с ужасом представил, что будет, если Алевтина узнает, кто убил ее любимца. Мальчик растерялся. Закопать? Выбросить? Бросить в печь? Вдруг Федор замер, разжал обхватившие хвост пальцы. Я не буду этого делать! Я хочу посмотреть! Увидеть, изменится ли лицо бабки при виде окровавленного кошачьего трупа. Он засел в кустах и стал ждать. Алевтина показалась совсем скоро. Выйдя из дома с черного хода, она зычно звала Елизара и оглядывалась по сторонам. - Елиза… - Бабка как вкопанная застыла, так и не договорив. Потом присела, приложила свою большую морщинистую ладонь к маленькой кошачьей головке и скупо, совсем не по-бабьи заплакала. Федор обомлел. Алевтина могла чувствовать. А значит, страдать. В этот миг ему многое открылось. Первое - это то, что люди могут любить животных больше, чем себе подобных. Второе - у каждого есть своя слабость. Когда бабка, прижав завернутого в фартук кота к животу, ушла, Федор все не мог пошевелиться. Эта бессердечная баба оплакивала дохлую тварь, а над своим внуком не проронила и слезинки! И тут Федор прозрел… Он всегда считал, что главное в его отношении к ней - это чувство страха. А оказалось теперь, что он ее ни капли не боится. Просто НЕНАВИДИТ! И он обязательно ей отомстит! Все эти мысли вновь и вновь проносились у него в голове, стоило ему припомнить тот день. Поэтому он и приходил на могилу Елизара, чтобы воскресить свою ненависть и воссоздать картину казни. На этот раз посидел он у забора недолго, он вспомнил, что обещал деду переписать несколько накладных: тот вел всю бухгалтерию сам и в последнее время из-за старческой дальнозоркости делал много ошибок в документации. Вообще к патриарху у Федора было особое отношение. С той же силой, с какой он ненавидел бабку, он любил деда. Теперь он его не боялся, а только уважал. Старший Егоров стал для мальчика идолом, кумиром, именно на него ему хотелось походить во взрослой жизни. Отец же не вызывал в Феде никаких сильных чувств: да, он его любил, но скорее из-за того, что именно с ним у него были связаны самые счастливые детские - сейчас-то он уже не ребенок - воспоминания. Уважения, по мнению сына, Григорий был не достоин, а это для Феди было самым главным в отношении к людям. Дядьку Ваньку Федор вообще презирал. С детства мальчишка понял, что прав тот, кто сильнее, а сильнее тот, кто умнее, а дядя, хоть и обладал недюжинной грузоподъемностью, умишком не блистал, вот и не считался Федор с ним. К тетке, правда, он относился с симпатией. Та ему нравилась за упрямство и бесстрашие, делала она то, что хотела, а на мамкины угрозы отвечала всегда презрительной улыбкой. Кузенов своих, трех детей тетки Лены, Федор не воспринимал, они казались ему глупыми, хоть и были гораздо старше, ограниченными и бесперспективными. Отца их, то ли барона, то ли князя, он даже за человека не считал - так, обычный пустоголовый павлин-приживала. Больше в их мрачном доме никого не привечали. Друзей у Федора не имелось. Он так стремился к лидерству, что у него были либо враги, либо подпевалы. Да и неинтересно ему было со сверстниками. Самым большим его другом был дед, вот уж возле кого он мог часами отираться. Старику это страсть как нравилось, только он виду не подавал. Буркнет, бывало, что-то невразумительное, когда внук надоест своими расспросами, улыбнется втихую, кликнет кучера и - айда! - вместе с Федькой на фабрику. Дела срочные решать. В одну из таких поездок и произошло событие, которое многое изменило в мироощущении Федора. Помнится, ехали они по Сенцовской площади, обширной, старинной. Граничила она с набережной и с Народной площадью, так что, почитай, самый центр. Лавок много на ней располагалось, контор, рынок имелся, почтовое управление, рядом резервуар для воды, что питала городской водопровод. Эту площадь и пересекали Егоровы в открытом экипаже, когда на их пути неожиданное препятствие возникло. Дед поднялся во весь рост, прищурился, Федор сделал то же и увидел, что в густой грязи, которая окружала наряду с обширными лужами резервуар, застрял мучной обоз. Выезд на Народную был полностью отрезан, и несколько колясок и телег стояли в отдалении, ожидая, когда уберут баррикаду. - Деда, а не наша ли мука? - тихо спросил Федор, дергая старика за рукав. - Чай, наша, с фабрики везут. Дед сел на свое место, призадумался. Неожиданно из почтовой конторы выбежал лихой полицейский с аккуратными бачками и в идеально сидящей на нем форме. Позвякивая саблей, он пронесся через площадь, подлетел к обозу и начал визгливо отдавать приказы расстроенным мужикам-возчикам, при этом активно жестикулируя. - Что за павлин? - в бороду пробормотал дед. - А не полицмейстер ли новый? - обернулся к Егорову кучер. - Вот пустозвон он, кажись, - дед недовольно откинулся, он терпеть не мог людей, которые сотрясают воздух почем зря. Тем временем полицмейстер обернулся, видно, мужики признали своего хозяина и отослали стража порядка к нему. Тот, для солидности нахмурив брови, направился к Егорову. Походка у него была стремительная, вид грозный, и Федор сильно оробел при его приближении. Вот как оштрафует сейчас деда, а то и похуже. - Ваш обоз? - рявкнул он, подойдя вплотную к колесу. - Ну, мой, - спокойно ответил дед. - Убрать! - Хм. - Егоров почесал бороду в раздумье. - Мне вас легче убрать, чем муку. После чего похлопал кучера по плечу и, не обращая внимания на грозный взгляд стража порядка, так же спокойно уехал.