– О чем? – осведомляется он, и в его глазах появляется настороженность, которой в них не было с тех самых пор, как он меня укусил. – Ну, не знаю. О погоде? – дразню его я, пытаясь изобразить беззаботность и сделать вид, будто все это меня не волнует. Пытаясь убедить себя в том, что тот факт, что парень, в которого я влюбляюсь все больше и больше, это вампир, способный в прямом смысле слова сотрясать землю, – это, в общем-то, пустяк. Уголки его рта слегка приподымаются в улыбке, которую он тщится скрыть. Не зря я изображала беззаботность, думаю я, пытаясь уложить в голове все то, что случилось за сегодняшний день. И за последние шесть дней. Потому что мне все еще чуть-чуть не по себе, я все еще чуть-чуть психую оттого, что позволила, чтобы меня укусил вампир, даже если этим вампиром был Джексон. И несмотря на то, что я испытала от этого такое блаженство, какого прежде не могла и вообразить. Но сейчас не время психовать, ведь Джексон все еще остается на взводе, говорю я себе, и потому просто устремляю на него игривый взгляд и ложусь на своей стороне кровати. Джексон поднимает одну бровь, глядя, как я устраиваюсь поудобнее, затем укладывается рядом. Но от меня не укрывается то, что при этом он старается не касаться меня. Что совершенно неприемлемо – ведь сама я пытаюсь сократить расстояние между нами, а не увеличить его. Но я ценю то, что он прилагает такие старания, чтобы я не психовала. Жаль, что до него не доходит тот факт, что из нас двоих психую сейчас отнюдь не я. Но поскольку мне хочется, чтобы из его глаз ушла настороженность, я решаю, что сейчас об этом пока лучше не говорить, и вместо этого спрашиваю: – Ты слышал шутку о крыше? – Что-что? – Он надменно приподнимает бровь. – Неважно. – Я фальшиво улыбаюсь: – Она выше твоего понимания. Он озадаченно смотрит на меня. Затем качает головой и говорит: – Они становятся все хуже и хуже. – Ты даже не представляешь насколько. – Я переворачиваюсь на живот и двигаюсь, пока правая сторона моего тела не прижимается к левой стороне его. – Что нужно сделать блондинке, чтобы похудеть на два фунта? На этот раз он поднимает обе брови и говорит: – Вряд ли мне захочется это узнать. Но я все равно отвечаю: – Смыть косметику. Он громко смеется, что удивляет и его, и меня. Затем качает головой и спрашивает: – Это у тебя что, такая болезнь? – Это же весело и прикольно, Джексон. – Я приклеиваю к лицу противную ухмылку. – Ты же имеешь представление о веселье? – Думаю, я могу смутно припомнить, что это такое. – Хорошо. Как можно назвать динозавра, который… Он прерывает мою речь поцелуем, тянет меня к себе, и я оказываюсь на нем, сажусь верхом на его бедра, а мои кудри образует занавес вокруг нас. Джексон берет мою кудряшку и смотрит, как она обвивается вокруг его пальца. – Мне так нравятся твои волосы, – говорит он, тянет кудряшку на себя и наблюдает, как она, спружинив, возвращается на свое прежнее место. – Ну, а мне нравятся твои. – Я зарываюсь пальцами в его черные пряди. Моя ладонь дотрагивается до его шрама, и он, напрягшись, отворачивает голову, так что я перестаю касаться его. – Почему ты это делаешь? – спрашиваю я. – Делаю что? Я устремляю на него взгляд, говорящий, что он прекрасно понимает, о чем я. – Я уже говорила тебе, что ты самый сексуальный парень из всех, которых я когда-либо видела, причем в это число входит множество весьма и весьма шикарных богов сёрфинга из Сан-Диего. Поэтому я не понимаю, почему тебя так беспокоит, если я смотрю на твой шрам. Он пожимает плечами: – Меня вовсе не беспокоит, если ты смотришь на мой шрам. Вряд ли это в самом деле так, думаю я, но не стану возражать – постольку-поскольку. – Хорошо, тебя не беспокоит, если я смотрю на него, но определенно беспокоит, если я касаюсь его. – Нет, – он качает головой. – Меня не беспокоит и это. – Ну, ладно, извини, но ты пудришь мне мозги. – Чтобы доказать это, я наклоняюсь и покрываю страстными поцелуями левую нижнюю часть его лица. При этом я не стремлюсь специально касаться губами его шрама, но и не избегаю этого. И, разумеется, как и следовало ожидать, через несколько секунд он зарывается пальцами в мои волосы и нежно прижимает мое лицо к изгибу между своими шеей и плечом. Но прежде чем я успеваю что-то сказать, он делает глубокий вдох. Затем говорит: – Нет, я не считаю, что мой шрам мог бы внушить тебе отвращение или что-то в этом духе – ведь ты не какая-то пустая девица. – Тогда почему же тебя так беспокоит, если я соприкасаюсь с ним? Джексон отвечает не сразу, и, когда молчание затягивается, я начинаю думать, что он, возможно, не ответит вообще. Но когда мне уже кажется, что ответа не будет, он говорит: – Потому что это напоминает мне о том, как я получил его, и я не хочу, чтобы ты приближалась к этому миру. И совершенно не желаю, чтобы этот мир приближался к тебе. Глава 49 В конечном итоге мир ломает каждого[14] От муки, которую я слышу в его голосе, сердце в моей груди начинает биться медленно и гулко. Разумеется, какая-то часть моего сознания не может представить себе тот мир, о котором он говорит, ведь сейчас я живу в мире, словно взятом из романа, написанного в жанре фэнтези, – в мире, полном фантастических существ и тайн. Но другая часть меня – и она больше – просто-напросто хочет, чтобы Джексон знал: о каком бы мире он ни толковал и что бы там с ним ни происходило, я на его стороне. Я не спеша глажу ладонями его грудь и покрываю поцелуями его горло. От него опять пахнет апельсинами, а еще снегом, и я погружаюсь в этот аромат, упиваюсь вкусом его кожи, звуками его дыхания. Его ладони ложатся на мои бедра, и глубоко в его горле рождается стон, а тело прижимается к моему. Это так прекрасно – он так прекрасен. Меня никогда еще так интимно не касался ни один парень, и я никогда еще этого не хотела, но когда речь идет о Джексоне, я хочу всего. Хочу чувствовать все, испытать все. Возможно, не сейчас, когда мы у времени в долгу, но скоро, скоро. Но я также хочу узнать, что причиняет ему такую боль. Не затем, чтобы забрать ее у него – я осознаю, что это невозможно, – а затем, чтобы разделить ее с ним. Чтобы понять. А потому я скатываюсь с него как раз тогда, когда все становится по-настоящему интересным. Он, конечно же, поворачивается вместе со мной, и теперь каждый из нас лежит на боку лицом к другому. Его рука обвивает мою талию, ладонь лежит на моем бедре, и какой-то части меня хочется сейчас одного – опять приникнуть к нему, и пусть случится то, что должно случиться. Но Джексон достоин большего. И я тоже. Посему я обхватываю ладонью его правую щеку, ту, которую не пересекает шрам, затем подаюсь вперед, пока наши губы не оказываются в такой близости, что мы вдыхаем и выдыхаем один и тот же воздух. – Поверь, я лучше, чем кто-либо, понимаю, если ты не хочешь говорить о том, что с тобой произошло, – шепчу я. – Но ты должен знать – если тебе когда-нибудь захочется этим поделиться, я буду рада тебя выслушать. В моих словах нет ни капли лжи, они искренни и идут от сердца. Должно быть, Джексон это чувствует, ибо вместо того, чтобы отвергнуть мое предложение с порога, как я ожидала, он неотрывно глядит на меня, и в его глазах я вижу сейчас нечто такое, чего никогда не надеялась увидеть в них прежде. Он целует меня – долго, неспешно, глубоко, затем садится, уперев локти в колени и уронив голову на руки. Я тоже сажусь, потому что не могу оставить его одного с этим… чем бы это ни оказалось, и, прижавшись к нему сзади, начинаю целовать его плечи, спину и затылок. А затем говорю: – Расскажи мне, – неожиданно мне кажется, что ему настолько же необходимо услышать от меня эти слова, насколько необходимо рассказать ту историю, которая сейчас жжет его изнутри. Не понимаю, чего я ожидала – что он расскажет эту свою историю урывками или же одним духом, – но знаю точно, что, когда он наконец начинает говорить, его слова становятся для меня полной неожиданностью. – Хадсона убил я. Меня пронзает ужас: – Хадсона? Твоего… – Моего брата. Да. – Он проводит рукой по лицу. Меня обуревают эмоции – шок, который на самом деле являет собой не шок, а нечто иное, – а также ужас, горечь, тревога, жалость, боль. Этот список можно продолжать и продолжать. Но надо всем этим преобладает неверие. Как бы он ни был опасен, я не могу поверить, что Джексон способен намеренно причинить вред кому-то, кто ему небезразличен. Возможно, все остальные – это для него и законная добыча, но не те, кто, по его мнению, находится под его защитой. За последнюю неделю я это уже поняла. А раз так, надо полагать, что произошло нечто ужасное, по-настоящему ужасное. Каково это – жить, обладая такой силой? Каково это – жить, зная, что достаточно допустить минутную неосторожность, на миг упустить контроль, и ты все потеряешь?