Когда девочка выходила со двора, в нее летели камни с нацарапанными рожами, на заборе то появлялась, то пропадала надпись: «Ведьма, умри!» Однажды Ефросинья проснулась среди ночи от резкой жгучей боли в груди. Открыв глаза, она увидела, что за стеклом пляшут языки пламени. Под самым окном полыхало соломенное чучело, наряженное в пропавшую накануне Фросину одежду. Солома трещала, мелкие, как рисовые зернышки, искры летели и разбивались о стену дома, черный дым извивался в адской пляске над чучелом. Боль в груди стала утихать, только когда ветер смел с травы последний пепел. В ту ночь Ефросинья больше не смогла уснуть, боялась даже ненадолго закрыть глаза. Она чувствовала, что черная тень притаилась в углу комнаты и наблюдает, наслаждается страхом, запертым во Фросиной груди. Не спал в ту ночь и кот. До утра он смотрел в одну точку, подслеповато моргая. Когда нечто, что видел только он, приближалось к Фросиной кровати, кот начинал шипеть и кидаться на пустоту, защищая девочку от невидимой угрозы. Западня Идти на кладбище даже при свете дня было невыносимо страшно. Если бы не тайна, спрятанная в сердце, Фрося ни за что на свете не переступила бы снова границу между живыми и мертвыми и не перешла бы черту, отмеченную полусгнившим покосившимся частоколом. Из дома бабы Клавы девочка выскользнула тайно, когда хозяйка погнала коров на пастбище, а тетя Настя забылась сном. Только с рассветом она обретала несколько часов покоя. Баба Клава не одобряла поисков Ефросиньи. Когда девочка заговорила о том, что должна еще раз сходить на кладбище и попытаться поговорить с родителями, Клава гаркнула: – Лучше на цепь посажу, но не пущу! Понятно? – Но, успокоившись, добавила: – Ходила, бродила ты по кладбищу, а правду нашла? Что едва не померла, это я видела, а чтобы тебе все отгадки на блюдечке выдали, такого не припомню. Не пущу – и точка! Настоящая правда может открыться только впереди, когда время ее придет. Учись жить с тем, что имеешь. Смотри вперед и все узнаешь, когда надо будет. А так и сама сгинешь, и никому от того пользы не прибавиться. Поняла? Вины твоей ни в чем нет, замаливать тебе нечего. И обиды в душе не тащишь – такой, чтобы под ее тяжестью сил идти не оставалось. А если любишь и скучаешь, лети вперед! От любви крылья вырастают, она такая! Даже из простого человека может сделать героя. Пораскинь умом, и сама поймешь, вся эта история с кладбищем – чьи-то происки! Злой умысел. Те, кто умер, не сидят по могилам и не ждут, когда с ними кто-то поговорить надумает. У каждого своя судьба и свое место, ничто земное их уже не трогает, судьба-то решена. Мост на ту сторону они перешли, точки поставили. А если так, зачем им твоя жалейка? Сама-то подумай хорошенько, и сразу станет ясно. Происки это чьи-то. Силок это – и ничего больше! Разговоры про смерть, кладбище и жалейку при сумасшедшей Стаське обычно не вели. Баба Клава и Фрося старались ее беречь и не напоминать о детях. Сама она тоже ничего о них не говорила и даже перестала кричать во сне. Только слезы бежали проторенным путем. Чтобы пересохла река материнского горя – заботы, тепла и крыши над головой было мало. Нужно было что-то иное. Примирение… Ей необходима была жалейка. И ночь, когда откроется ход в преисподнюю. И Фросе это тоже было по-прежнему нужно… Конечно, девочка понимала, что баба Клава по-своему права и все, что она говорит – справедливо. Но папина жалейка обжигала за пазухой грудь, не давала душе покоя, мешала все забыть и жить дальше, не позволяла отступить. «Папа, я знаю, ты тоже хочешь поговорить со мной. Я приду… Все равно приду… Я чувствую, что очень нужна вам с мамой!» Окрепнув настолько, чтобы самостоятельно дойти до кладбища, хотя бы в один конец, девочка выскользнула за ворота и оказалась одна во враждебном чужом мире. Сегодня она почувствовала эту враждебность особенно остро. Здесь, в родной деревне, и раньше не было ни одного человека, который бы беспокоился о ее судьбе. Теперь же ее мир сократился до тесного двора и старенькой избушки бабы Клавы. Кроме безразличия, Фросю теперь окружала враждебность. Она не имела формы и цвета, ее нельзя было разглядеть, но присутствие злой силы чувствовалось во всем. – Я ведьма, я ведьма, я ведьма… – в ужасе шептала девочка. Каждый шаг давался с трудом. Привычный путь казался во много раз длиннее, ноги запутывались в траве. Если бы не папина жалейка, отчаяние давно взяло бы верх. Но дудочка была теплой, она будто молила собрать последние силы, но дойти. Помня обрывки своего кошмара, Ефросинья ожидала увидеть кладбище испепеленным, почерневшим, но оно было тихим и заросшим, как прежде. Разве что птицы молчали, да тревожно шелестела листва. На тропинке кто-то начертил: «Ведьма, твоя могила готова!» Острая стрелка указывала вперед – туда, где покоился прах Фросиных родителей. Оглядываясь по сторонам, обмирая от ужаса, девочка пошла туда, куда направляла ее эта стрелка. По тропинке были раскиданы увядшие цветы, которые Фрося растила и за которыми ухаживала все лето. Уже предчувствуя то, что увидит, девочка заплакала и подошла к родной оградке. Могила родителей была разрыта. В рыхлой земле виднелись обломки креста, рядом белела табличка. Когда Фрося присела, чтобы подобрать ее, послышалось дикое улюлюканье, и кто-то столкнул девочку прямо в могильную яму. У края замелькали черные тени, вниз летели комья земли, сыпались на плечи и голову. Фрося прижимала к груди табличку, которую, подобно бледной и холодной щеке, целовала каждый раз, когда приходила навестить родителей. Девочка плакала и даже не пыталась защититься. Она покорно склонила голову и ждала смерти. – Хватит! Это уже слишком! Вы соображаете, что творите?! – Вдруг, сбросив с себя черную холстину, в яму соскочил высокий парень, Илья. Закрывая собой девочку, он закричал: – Остановитесь! Это уже не шутки. Стойте! Это плохо кончится! Но комья продолжали лететь вниз, смеясь и подначивая друг друга, деревенская ребятня продолжала начатое. – Вы что, сдурели? Остановитесь! Хватит! – Девочка, ровесница Фроси, тоже попыталась остановить товарищей. – Хватит? А вот и не хватит! – загоготали те и сбросили ее вниз. – Катись к своему братцу! – Смерть ведьме! – И ее приспешникам! Парень укрывал собой обеих девочек, земля сыпалась ему на спину. – Ну и шуточки! Озверели они все, что ли? – удивленно, словно только сейчас очнувшись от общего морока, пробормотал Илья. Фрося перестала понимать, что происходит. Она смотрела на черные пляшущие и гогочущие фигуры и не узнавала тех, кто скрывался под накидками, хотя знала всех ребят с самого детства. Ее пугала не скорая смерть от их рук, а огромный черный неподвижный силуэт, который возвышался за их спинами. То ли деревенской ребятне наскучило это развлечение и их пыл угас, то ли они вовремя одумались. Сначала исчезли их фигуры, а потом и голоса утихли вдали. – Вы в порядке? – спросил Илья у девочек и помог им выбраться из ямы. Убедившись, что серьезных травм ни у кого нет, он помолчал, а потом взял Фросю за руку и сказал: – Прости, если сможешь… Это мы все устроили. Я правда не понимаю, как мы вообще до такого додумались… Это ужас какой-то. Прости! – Конечно… Ведь вы меня и спасли… – прошептала Фрося дрожащими губами. – А когда вы копали… могилу… Вы видели их? Моих родителей?.. Илья задумался и, глядя на сестру, сказал: – Как странно, правда? Могила есть, крест тоже… был… А останки мы не нашли. Ни гробов, ни людей… Лида промолчала. Она только сейчас поняла, что они натворили, над чем смеялись и что планировали делать дальше… Когда брат и сестра проводили замученную Фросю домой, Лида тихо спросила: – Илюш, а помнишь про костер? Как думаешь, они сделают это?.. Преследование Ефросинья больше не выходила со двора бабы Клавы. Зачем? Единственное дорогое место, родительская могила, было разорено и осквернено. – Где же вы?! – плакала Фрося, сидя на завалинке возле старого дома и сиротливо кутаясь в материнский платок. Силы не возвращались. Выздоровление продвигалось медленно и до этого происшествия, а теперь остановилось совсем. Слабость и безразличие ко всему практически обездвижили Фросю. – Что-то ты у меня совсем раскисла! – однажды, вернувшись с поля, сказала баба Клава. – Давай-ка поднимайся да отнеси гостинец бабушке. Она у тебя, конечно, не сахар, да какая есть – все-таки родственница. Подумай, вдруг она там одна голодает? Сходи, проведай, благо есть чем с ней поделиться. И, глядишь, развеешься чуток. А как вернешься, поужинаем. Фрося не стала возражать. Она покорно поднялась, взяла узелок с припасами и, покачиваясь, вышла за ворота. Пройдя по пыльной дороге до соседнего двора, девочка подошла к дому, где прожила всю свою жизнь. Голова у Фроси кружилась, руки дрожали. Чтобы не упасть, она привалилась к стене рядом с окном. Нужно было отдохнуть, прежде чем сделать последнее усилие и открыть тяжелую, разбухшую от старости дверь. – Она все равно нам больше не нужна. Помрет – и пусть. Только легче станет, – не то каркала, не то хохотала с печи старуха. Игнат сидел спиной к окну и не замечал Фросю. У него, как всегда, было прекрасное настроение, и его голос весело разлетался по дому и просачивался через щели в рамах. – Уж не ядом ли ты пообедала сегодня, подруга? – смеялся он. – Смотрю на тебя и любуюсь – это ж надо, как ловко с того света выскочила! Девочка стояла и тряслась. Теперь не только руки, но и все ее тело сводила судорога. Ефросинья не поняла, о чем говорила старуха, но в душе ее поднялось такое отвращение к этой старой безобразной женщине, которая называла себя ее бабушкой и при этом отравляла изо дня в день ее детство, что она вновь не смогла заставить себя войти в дом. Оставив узелок на крыльце, Фрося побрела обратно – туда, где неожиданно нашла понимание и любовь. Но не успела девочка выйти со двора на дорогу, как на нее налетела стая черных силуэтов, замотанных в холстины. Они кричали и улюлюкали, как тогда на кладбище. Голоса были хорошо знакомы, но звучали дико и чуждо – будто в деревенских ребят вселились какие-то иные существа, злые и безжалостные. – Попалась, ведьма?! – Ага! Попалась! – Ура! Попалась! – Ты должна гореть на костре! – Ух, мы тебя поджарим!.. Ворот давно не было, забор тоже частично сгнил и обвалился. Все здесь приходило в упадок без хозяина. Бабушка не заботилась о доме, ей все было безразлично. Чтобы не упасть, Фрося обхватила руками уцелевший столб, на котором когда-то висела калитка. В этот миг в глазах у нее потемнело, и сознание со страшной немыслимой скоростью понеслось вниз, на дно, туда, где ворочалась и стенала от своей вечной, неизбывной злобы чернота. – Вяжите! – Держите!