На дверце стояла початая бутылка белого вина. Мак налила бокал почти до краев. Она была взбудоражена. В ортопедическом сапоге она не могла бегать. Она не могла разминаться так, как привыкла. Вот в чем дело. «Или, возможно, дело в том, что он сказал правду». – Я сама решаю, с кем и когда я хочу переспать, – сказала она вслух. Ей хотелось переспать с Линком. Ей хотелось уложить его на скамью для жима и оседлать, прижаться грудью к его груди, смешивая свой пот с его потом и тяжело дыша. Но она подумала о своих призраках, о страхах. И передумала. Мак закрыла глаза. Она не передумала, она струсила. Она снова бросила взгляд в окно. Линк все еще боксировал. Ожесточенно. Отчаянно. «Это злость, достойная уважения». Он не излил эту злость на нее. Он не поддался на провокацию и не вступил в схватку. И поэтому победил. – Что со мной не так? – Опустив глаза, Мак поняла, что рядом нет лохматой палевой собаки, жаждущей услышать ее исповедь. Мак была одна. Как всегда. Захватив вино в гостиную, она включила телевизор. Если она не может изгнать безумие из своей вселенной, может быть, она сумеет загнать его подальше, беспрерывно смотря телевизор. Но все, что она видела, это боль в глазах Линка. То, как он ловил ее дыхание. Он был честным и настоящим. Мак же пряталась за своими оправданиями и стреляла наугад. «Почему?» Потому что проклятый шеф пожарных был прав. Она боялась. Дрожала от страха, не покидая своих воздушных замков. Он заставил ее желать того, чего ей не полагалось желать. Он заставил ее чувствовать то, чего ей не полагалось чувствовать. Линкольн Рид был всего лишь обаятельным, стройным, сексапильным отклонением от ее плана. Она поступила правильно, положив конец отношениям до того, как они начались. Но она сделала это неуклюже. Она зря сделала Линку больно. Хуже, она обвинила его в том, что он давит на нее. Когда она превратилась в такую ужасную трусиху? – Черт. Она выключила телевизор, оставила вино на кофейном столике и, хромая, поднялась на второй этаж. Она долго стояла под горячим душем, надеясь смыть ненависть к себе. Тот леденящий страх, собравшийся глубоко внутри. Закрыв глаза под струями воды, она позволила себе думать о руках Линка, скользящих по ее телу, о его губах. Непристойные слова, смешанные с потом. Она хотела Линкольна Рида. И почему-то это пугало ее до смерти. Осторожно опираясь на здоровую ногу, она протянула руку за шампунем и задумалась, почему она робеет, не желая пустить Линка в свою постель. Ей нравились мимолетные романы, острые ощущения, которые они доставляют. Спокойствие от того, что точно знаешь, чего ожидать – или не ожидать. «Линк дал ясно понять, чего ожидать», – подумала она. Он хотел слишком многого, слишком много просил у нее. Но он был виновен лишь в том, что был честен с ней. «Проклятье. Надо извиниться перед ним». Было невыносимо ощущать себя взрослой. Мак не хотелось раскаиваться в своем праведном гневе, смотреть в лицо своему несовершенству, возлагать на себя ответственность за проблему. Необходимость брать на себя ответственность вызывала отвращение. Мак почти прозрела, поняв, чем притягателен выбор ее матери. Никакой ответственности или сочувствия. Андреа – Аун-ДРЕ-а, никогда просто Андреа – О’Нил-Лейва-Манн или как там теперь ее фамилия, была одержима тем, чтобы заботиться только об одном человеке в этой жизни. Неважно, сколько мужей и приятелей у нее было, сколько детей она родила. Ничто не могло сравниться с желаниями и потребностями Андреа. Ничто не могло сравниться с удовлетворением ее пагубных привычек. Вода стала холоднее. И при мысли о матери сердце сжалось от холода. Все еще взволнованная, Мак вышла из душа и растерлась полотенцем. Она промахнула расческой по волосам, она так устала, что хотела немедля лечь в постель. Но мысль о том, что завтра она проснется и пойдет на работу с всклокоченными волосами, заставила потянуться за феном. Фен. Головная боль. Скрепя сердце, Мак пролезла обратно в ортопедический сапог – по предписанию врача – и нехотя потопала в спальню. Она включила ночник и в раздражении сбросила полотенце. Прошло целых две секунды, прежде чем она решила, что утром будет злиться на себя еще больше за то, что оставила мокрое полотенце на полу, и накинула его на дверь, чтобы оно высохло. Закусив губу, она уступила своему любопытству и посмотрела в окно спальни. На втором этаже его дома горел свет. Вероятно, Линк готовился лечь спать. В одиночестве. Разве мало времени она провела в одиночестве? Разве не могут два человека прийти к согласию, желая при этом разного? Есть ли какая-то хрупкая золотая середина, способная примирить их? Условия, обязательства. Вот к чему стремился Линк по причинам, которых Мак не могла понять. Она не находила в них пользы, всегда полагая, что, когда она обоснуется там, где собиралась остаться, эти условия и обязательства возникнут естественным путем. Она заметила движение в его спальне. Большая, мускулистая рука, а потом остальное… Господи боже, он был голым. Она – голой. Они смотрели друг на друга через оконные стекла и разделяющий их клочок зеленой травы. Забор между ними служил как физической, так и метафорической границей. Шеф Рид во всем своем обнаженном великолепии был бесподобен. Тело гладиатора. Широкая грудь с татуировками. Увесистые бицепсы и большие руки. Крепкие накачанные бедра. А между ними… – Да, мне определенно нужно извиниться, – пробормотала Мак. Оцепенение, охватившее ее после душа, исчезло, разлившись теплой волной по щекам. Линк смотрел на нее безразлично, холодно. Мак находилась слишком далеко и не видела, как сжались его челюсти, как шевельнулся почти возбужденный член. Но она испытывала то гнев, то обиду и желание, то готовность простить все, что угодно. Она жаждала это тело. Она представляла Линка на себе, в себе, под собой. У нее задрожали колени, и она приоткрыла губы, чтобы что-то сказать, что угодно сказать ему. Но он уже задергивал шторы, вновь оставляя ее в одиночестве. * * * Той ночью Мак приснился сон. Мрачный призрачный сон, от которого у нее сжалось сердце и заледенела кровь. Комната. Та жаркая, душная комната. С распадающимся зеленым, как лягушонок Кермит[16], ковром. Двуспальный матрас на полу и нежно-розовое одеяло. Ее постоянный спутник среди переездов и мужчин, каждого из которых мама просила называть дядей. Это была единственная вещь в комнате, которая утешала. Хлипкая дверь могла с тем же успехом быть стальным склепом. Ее маленькие ручки не смогли бы сломать замок. Так темно. У нее будут неприятности, когда мама вернется домой и увидит, что она использовала угол в своей крохотной комнатке как туалет. У нее не было выбора. Это была не ее вина. Но такие понятия, как выбор и вина, не имели значения для ее матери. Окно. Полностью закрашенное. Это заняло несколько часов, может быть, даже целый день. Мак не могла бы сказать с уверенностью. Но она методично пыталась отпереть его открытой дверцей игрушечной машинки. Земля была так далеко внизу. Но лицо обдувал такой приятный воздух. Он высушил слезы, и Мак это показалось самой большой из побед. Могла ли она прыгнуть? Она боялась. Неужели земля хуже, чем жаркая, душная комната? Хуже, чем голод и одиночество? Потом декорации сменились. Мак была не одна. На земле стоял Линк. – Я поймаю тебя, – пообещал он. Она доверяла ему. Она верила ему. Она падала. Лицо на белой простыне, которая медленно краснела. Его лицо. Лицо мертвого человека. Того, которого она убила. Мак проснулась, отчаянно глотая ртом воздух. Она сбросила ноги с кровати, неуклюже стукнув сапогом по перильцу. Она потрогала рукой шрам. От фантомной боли кожа стала холодной и влажной. Было только начало пятого. И не было никакой возможности снова заснуть. Спустя два с половиной часа, когда она распаковывала каждую из оставшихся коробок, а позже аккуратно складывала картонки в гараже, который был слишком мал для ее внедорожника, Мак взяла телефон и набрала номер. Вайолет ответила бодрым голосом: – Квартира Нгуен, у телефона Вайолет. – Привет, Вай. Это Мак. Ей удалось придать своему голосу удивление и обиду одновременно. – Я знаю, что это ты. – Не думала, что на стационарном телефоне твоих родителей установлен определитель номера, – сказала Мак. – Не установлен, но это не значит, что я не узнаю твой голос. Черт побери, Мак, порой мне кажется, что ты считаешь себя чужой. От беспечного, почти сестринского, добродушного подшучивания у Мак стало легче на душе. Усевшись на кухонный стул, она задрала на него ногу.