– Чудовищно, – согласился Радецкий. – Но чудовища часто живут под личиной простых людей. Проблема в том, что их не сразу удается распознать. Впрочем, это не тот случай. Сигналы были, и очень отчетливые. Наша вина, что мы их пропустили. И вы, и я. Сергей Александрович, Валуева с завтрашнего дня в больнице не работает. Другой кандидатуры на должность заведующего отделением у меня нет, и вы это прекрасно понимаете. Так что, будем работать или пустим отделение под откос? – Будем работать, – глухо сказал Королев и вдруг заплакал. Горько, беспомощно, как плачут только маленькие дети, когда их кто-то обидел. – Как жить, я по-прежнему не знаю, а работать буду. Если удастся помочь паре десятков людей, так, может, я смогу поверить в то, что Юля погибла не зря. – Ну, вот и славно. Вы завтра сотрудников соберите, я приду, надо поговорить о том, что случилось. Поговорить и закрыть тему. Вы уж мне помогите, Владимир Александрович. Мне еще с кардиохирургией разбираться, так пусть хоть за хирургию голова не болит. Справитесь? – Да, вы простите меня, Владимир Николаевич, за то, что я так непозволительно распустился. Я возьму себя в руки, обещаю. – Я понимаю, – сказал Радецкий, покривив, впрочем, душой. На самом деле он не понимал слабости у других и никогда не позволял ее себе. Слабость, в его представлении, была делом недостойным, неспособным ничего исправить, а потому непозволительным. Он не плакал с того момента, как ему исполнилось четыре года и у его любимого плюшевого зайца оторвалось одно ухо, из которого тут же полезла скомканная свалявшаяся вата неопрятного серо-бурого цвета. Мама тогда погладила его по голове, Радецкого погладила, не зайца, а игрушке пришила ухо суровыми нитками, которые перекусывала крепкими, очень белыми зубами. А папа тогда сказал, что мужчины никогда не плачут, тем более из-за какого-то зайца. Тот вовсе не был «каким-то», он представлялся самым нужным и важным на свете, и маленький Радецкий привык с ним засыпать, обнимая плюшевое тельце двумя руками крепко-крепко. С починенным мамой зайцем он тоже спал, только больше не обнимал его, помня о грязной вате внутри, в которой, казалось, прятались ночные кошмары. Но и не плакал больше тоже, зная, что любую проблему снаружи можно решить, починить, пришив суровой ниткой. А то, что прячется внутри, изменить невозможно, а раз так, что из-за этого плакать. Ровно в 18:30 Радецкий закончил все намеченные на сегодня дела, выключил свет в кабинете, запер его на ключ и отправился в ресторан «Буррата», где еще днем предусмотрительно забронировал столик, по дороге заехав за розами. Он понятия не имел, какие цветы нравятся Владиславе Громовой, но выбрал именно розы, причем белые. Одиннадцать белых роз на длинных стеблях с крупными, еще не до конца открытыми бутонами одуряюще пахли на всю машину, и он все гадал, обрадуется она или нет. Громова обрадовалась. Причем так искренне, что он улыбнулся, глядя, как вспыхнули при виде букета ее глаза, словно всполохи света прошли по серой стальной глади. Она снова была в облегающем платье, не в сером, а цвета бургундского вина, и Радецкий почему-то расстроился, потому что серый удивительно шел к ее глазам. «Дама в сером», – вспомнил он Голсуорси и слегка сконфузился оттого, что подобные литературные сравнения мужчине были как-то не совсем к лицу, как и любые романтические глупости. При заказе она ограничилась одним блюдом, выбрав котлеты из щуки. – Можете себя не ограничивать, – сказал он полушутливо, – я справлюсь. – С чем? – искренне не поняла она. – С оплатой счета. Даже если вы решите съесть все блюда в меню. Она смотрела все так же непонимающе, словно он говорил по-китайски. Черт, с чего он взял, что с этой женщиной можно просто провести легкий вечер? Он же с самого начала знал, что с ней не будет просто, и вот пожалуйста, трудности начались с первых же минут. – Простите, Владимир Николаевич, – наконец засмеялась она. – Для меня новость, что за меня, оказывается, можно платить в ресторане. Ведя бизнес, я привыкла всегда оплачивать счет сама. Нет, я не экономлю ваши деньги, просто не голодна. Одного блюда мне вполне достаточно. Ну да, она постоянно ходит в рестораны на деловые встречи, поэтому привыкла платить сама, как приглашающая сторона. Это понятно. Но есть же в ее жизни какой-то мужчина, с которым она ходит в ресторан просто так И что? Тоже платит сама? Радецкий не выдержал и задал свой вопрос вслух. – Да, – сказала она коротко. – Так получилось, что да. Я всегда плачу по счетам. – Это позиция? Вы воинствующая феминистка? – Нет. Совсем нет. Это не выбор, если вы об этом. – Владислава Игоревна, но, идя сюда сегодня, вы же не думали, что я позволю вам оплатить счет? – Я, признаться, вообще про это не думала. Но мне кажется, что поделить счет было бы правильно. Радецкий обалдело смотрел на нее. – Возможно, я немного устарел, но в моей картине мира никогда женщина не будет оплачивать даже половину счета в ресторане, особенно если это я ее туда пригласил. – Хорошо, – просто сказала она, видимо предпочтя не спорить. – Прекрасно. По первому вопросу договорились. И раз уж вы не хотите есть, то закажите хотя бы что-нибудь выпить. Очень хочется вас напоить. Вы как, буйная во хмелю? – Я не бываю во хмелю, – улыбнулась его спутница. – Я практически всегда за рулем, поэтому пью крайне редко. – Понимаю, потому что тоже предпочитаю в крови бензин, а не алкоголь, – согласился Радецкий. – Так что я буду пить апельсиновый сок и кофе. А вы все же оставьте здесь машину и закажите бокал вина. Я вас отвезу домой, обещаю. Похоже, она что-то расслышала в его голосе, чуть большее, чем данное ни к чему не обязывающее обещание, потому что жестом подозвала официанта и заказала, правда не вино, а коктейль. «Маргариту». – Любите коктейли? – Обожаю. И если уж пью что-то алкогольное, то только их. – Я запомню, – серьезно пообещал он. – Владимир Николаевич, а расскажите о себе, – попросила вдруг Владислава внезапно. – Я совсем ничего про вас не знаю. А мне интересно. – И что вам рассказать? – Например, почему вы решили стать врачом. – Моя мама всю жизнь проработала медсестрой. Она часто брала меня с собой на работу, и люди в белых халатах казались мне полубогами, спасающими жизни. В больницах тогда стоял особый запах, это была карболка, в моем детстве ею еще активно пользовались, так вот он мне казался самым лучшим запахом на свете. Мой отец был кадровым военным и всегда мечтал, чтобы я пошел по его стопам, но я все-таки выбрал медицину. Профессия врача тогда была престижной и уважаемой. Общественное превыше личного, нас тогда так учили. – Да, кто бы мог подумать, что все так изменится, – задумчиво сказала сидящая напротив женщина. – Хотя нет, не все. Пожалуй, во все времена хороший доктор был и остается человеком уважаемым. Просто, как и в любом другом деле, нужно стремиться быть профессионалом. – Нужно стремиться, да. Потому что только так твой выбор имеет смысл. Я о своем никогда не жалел. Учился на первом курсе, когда погиб отец. В конце восьмидесятых годов учить здорового парня на зарплату медсестры было практически невозможно, поэтому я одновременно с учебой пошел работать. Сначала санитаром в оперблоке, потом сторожем в морге. После института я поступил в аспирантуру по хирургии, защитил кандидатскую диссертацию. Мне было интересно заниматься наукой, но в те годы она совсем не приносила денег, а у меня появилась семья, родился сын, зарабатывать нужно было, а у простого врача в середине девяностых кормить семью получалось не очень, поэтому я ушел в армию. Стал военным врачом и около шести лет мотался по горячим точкам в составе прифронтового госпиталя. В ее глазах мелькнуло какое-то странное выражение и пропало так быстро, что Радецкий не сумел его расшифровать. Впрочем, он знал, что это было. Тревожное восхищение. Дамы любят героев, и, что скрывать, рассказывал про свое военное прошлое он именно по этой причине. Красовался. Почему-то от осознания этого факта слегка испортилось настроение, и он замолчал, потому что никогда не распускал павлиний хвост, будучи убежден, что выглядит это крайне глупо. – И что потом? – спросила собеседница, понятия не имевшая о его внутренних терзаниях. – Потом родилась дочь, я ушел из армии, приехал сюда, устроился в эту больницу. В этом году будет двадцать лет, как это произошло. Потом я придумал несколько видов операций на сосудах, которые запатентовал, и на их основе защитил докторскую. Ее тема вам, как неспециалисту, ничего не скажет, но речь идет о таком способе лечения сосудистых патологий, когда обычные методы не срабатывают. Один из моих научных руководителей, человек, которого я безмерно уважаю, в шутку предложил назвать ее «Что еще можно сделать, когда сделать ничего нельзя». Этот метод сегодня используют многие доктора в своей практике, поэтому мне за эту работу не стыдно. Кажется, его опять понесло в нечаянное хвастовство, и Радецкий снова умолк. – Вы стали доктором наук до сорока лет? – В тридцать семь. Но разве это что-то меняет? Она оставила его вопрос без ответа. Принесли еду. Ее котлеты и его салат, надо отдать должное шеф-повару, очень вкусный. И «Маргариту». Владислава сделала маленький глоток, он вдруг представил, как холодная, острая на вкус жидкость стекает по ее горлу, и ему захотелось повторить этот путь пальцами по ее шее, очень тонкой и беззащитной. Наваждение, не иначе. – А потом вы стали главным врачом, – задумчиво сказала она, отставив бокал в сторону. – Ушли из операционной, перестали быть врачом, а сделались администратором. Ясное дело, что хорошим, но не жалко? – Я иногда оперирую, – улыбнулся он. – Не так часто, как хотелось бы, но стараюсь не терять навыки. Играющий тренер – кажется, это так называется. Понимаете, Владислава Игоревна, нельзя руководить тем, в чем ты не разбираешься. Когда в начальники назначают непрофессионала, это приводит к печальным последствиям. Да, мне пришлось закончить несколько специальных учебных заведений и курсов, у меня на работе в столе валяется куча дипломов, подтверждающих, что я владею менеджментом в здравоохранении, но в медицине к высшей должности нужно подниматься по карьерной лестнице, а не на карьерном лифте. Это очень важно. Я сейчас, образно говоря, стою на капитанском мостике, но очень хорошо знаю, что у меня происходит в трюме. Потому что я там был. – Я всю свою жизнь кручусь рядом с медициной, но рядом не значит внутри, – сказала Владислава. – Я очень многие вещи вижу как обыватель, и иногда меня это напрягает. Но одно я знаю точно: за те двадцать лет, что я веду свой бизнес, мое уважение к врачам, воспитанное в детстве, выросло до астрономических высот. Правда. На данном этапе, после всего, через что мы прошли за последние два года, это практически преклонение. – Не сотвори себе кумира, – улыбнулся Радецкий. – Вы знаете, что у этой фразы есть продолжение? Оно звучит как «ему не потянуть твоих иллюзий». – У меня нет иллюзий, – она сделала еще один глоток своего коктейля, и он снова как завороженный смотрел на движение ее горла, которое очень хотелось потрогать. – А скажите, Владимир Николаевич, если говорить об иллюзиях, которыми принято окружать профессию врача, вот вы девиз «Светя другим, сгораю сам» доктора Ван Тульпа поддерживаете? – Вообще-то это очень древнее латинское выражение, Ван Тульп просто первым предложил использовать его для врачей. – И почему ему нравилось блистать перед ней своей образованностью? – Если по существу вопроса, то я призываю своих врачей гореть, но не сгорать. Это очень важно, потому что любой человек нужен и важен своим близким. Так что важно выдерживать баланс: не полыхать, но и холодным не оставаться, потому что главнейшее качество любого настоящего врача – эмпатия. Вы знаете, улыбку видно даже через респираторы, потому что она живет в глазах. – Говорят, у каждого врача есть свое кладбище. Вы какие эмоциональные моменты, связанные с работой, особенно хорошо помните? Радецкий на мгновение прикрыл глаза, вспомнив вывороченные кишки солдата, попавшего к нему на стол во время войны в Чечне, и его глаза, из которых никак не уходила надежда. Она оставалась даже тогда, когда кончилась сама жизнь. И еще первое в своей жизни кесарево сечение, которое ему предстояло сделать в военном госпитале в Косово, куда тысячами стекались местные жители. Ему тогда пришлось оперировать, несмотря на то что он был хирург, а не гинеколог, потому что никого больше из врачей рядом не было, а женщина и ребенок могли умереть, и он это отчетливо понимал. А еще он помнил свою первую операцию на аорте. Ту самую, сделанную по запатентованному им методу, после которой пропали резиновые тапки. Невозможно было рассказать про это в уютном зале ресторана под «Маргариту», потому что самые эмоциональные моменты – это всегда боль, кровь и слезы, неуместные в любой зоне комфорта. – Это фраза французского врача Рене Лериша, и у нее тоже есть продолжение, звучащее «и не надо забывать ходить туда молиться», – медленно ответил он, отогнав неуместные воспоминания. – Любой человек ошибается, но сейчас признавать свои ошибки довольно опасно. А что касается эмоциональных моментов… Когда я учился в аспирантуре, к нам в больницу привезли парня, которому гильотинными ножницами отрезало кисть правой руки. Мы с двумя моими коллегами пришили ему эту кисть, операция шла восемь часов, а потом, после выписки из больницы, он отправился на реабилитацию. Он зашел ко мне в кабинет через год, ведя маленькую девочку. Он ее ручку держал именно той правой рукой, которую мы пришили. Девочка принесла картинку, которую сама нарисовала как подарок. А он взял ручку и этой рукой написал на картинке «Спасибо, доктор». Достаточно эмоционально, Владислава Игоревна? – Называйте меня просто Влада, – попросила она. – И еще, у меня есть такая особенность. Я не могу первой перейти на «ты», у меня срабатывает какой-то внутренний барьер, но я легко соглашаюсь, когда мне это предлагают другие. – С этим сложнее, – ответил Радецкий, наблюдая, как ложатся тени от ресторанных светильников на ее слегка напряженное и отчего-то грустное лицо. Словно она не ужинала, а сдавала какой-то неведомый ему экзамен. – У медиков обращение по имени-отчеству и на «вы» – это не издевка, а привычка с третьего курса мединститута. Вариант нормы. Как у англичан you – это всегда «вы». – Thou art here, – пробормотала она. – Простите, что? – Это на староанглийском. «Ты есть». Когда-то в английском языке была форма обращения «ты». – Только использовалась она исключительно для обращения к богу. – Радецкий снова улыбнулся, отметив, что она смутилась. Это он умел – смущать дев, юных и не очень. – Десерт будете? К примеру, я бы съел «Наполеон». Говорят, они здесь очень хороши. – Нет, я не люблю сладкое, – сообщила его собеседница. – Но вы ешьте, разумеется, потому что… Она не договорила фразу до конца, внезапно изменившись в лице. Для женщины, которая очень хорошо владела собой, это было странно, и Радецкий обернулся, чтобы посмотреть, что именно ее так напугало, и не поверил собственным глазам. Рядом с метрдотелем стоял Олег Павлович Тихомиров, не вышедший сегодня на работу по причине плохого самочувствия. * * * Сидя в ресторане, Влада испытывала странную гамму чувств. С одной стороны, она была совершенно счастлива, потому что в ресторан ее пригласил мужчина, о котором она неотрывно думала уже неделю. Более того, он вел себя именно как мужчина, и это было давно забытое и оттого вдвойне приятное ощущение. С другой стороны, ощущение себя тоже было давно забытым и от этого практически незнакомым, словно к ее телу вдруг приставили чужую голову. Владислава Громова, «железная кнопка», без страха перегрызающая глотки конкурентам, смущалась словно школьница, желая и страшась того, что будет дальше, и отчаянно боясь, что это «дальше» не случится вовсе.