У стола лежала Тамара. С потолка, с крюка, на котором некогда висела люстра, свисали провода. – Почему перекушенные? – шепотом спросил Акимов, сглатывая и невольно отводя глаза. – Это я, пассатижами, – пояснил, еле шевеля губами, Колька. – Пытался искусственное дыхание сделать, да вот… что, не надо было? – Ничего, ничего, – повторил Сергей, поводя глазами бездумно и очумело, как телок, – все равно уж. Да, верно. Тамара была определенно и бесспорно мертва. Вошел подоспевший Остапчук, снял фуражку, подошел к столу, огляделся, к чему-то сказал: «Чисто-то, как на Пасху», – задрав голову, поднял руку к потолку, вздохнул. – Опергруппу вызову, – он шагнул в коридор, где находился телефон. – Не работает… – начал было Колька, но Остапчук уже вышел. Вернувшись, сержант подтвердил: – Не работает. Пойду к дежурному по станции, а вы тут сторожите. Снова ушел. – Чего с телефоном-то? – спросил Акимов, но дверь уже закрылась. Колька молча вышел в коридор, вернулся с трубкой. – И тут перекусил? – мрачно пошутил Сергей. – Провода оборваны, – пояснил Колька, показывая, какой провод ветхий и обмотка потрескавшаяся. – Я снял трубку, он и оборвался. И от корпуса кабель отошел. – Не сдюжил старик. Акимов соображал: как сейчас будет объясняться с товарищами с Петровки? Что пострадавшая делала в чужой квартире? И не просто чужой, а той, ответственным квартиросъемщиком которой значится начальник отделения милиции капитан Сорокин, находящийся ныне на излечении. – Ты подождешь? – уточнил он у Кольки. – Как-никак свидетель. – Подожду, конечно. Только какой я вам тут свидетель, я ничегошеньки не видел. – Рассказывай, что знаешь, а я займусь хоть чем-то, – сказал Акимов. Колька послушно принялся излагать: о чем намедни говорил старый мастер, про сопливую просьбу директора, про то, как тот сыграл труса, не захотел объясняться с обиженной Тамарой… – Разругались они то есть? – уточнил лейтенант, но Пожарский такой постановке вопроса воспротивился: директор никогда в жизни не осмелился бы в открытую поцапаться с Тамарой. – Просто ревизорам подтявкнул, чтобы на него не свалили. – Понимаю, – заверил Акимов, а сам пытался, собрав с трудом расползающиеся мысли, изобразить хотя бы первичный осмотр. Итак, чистота и режущий глаз порядок. В сорокинской обители он бывал не раз, и нельзя было сказать, что капитан такой уж неряха. Однако всегда видно, когда прибирается мужик, скрипя зубами, и когда уют с любовью наводит женщина. Акимову, по крайней мере, видно, особенно в силу его нынешнего семейного положения. Занавески и тюль новые, подкрахмаленные, стекла сияют, вот эта скатерть – никогда он ее не видел, сам стол, старый, казенный, многими локтями выскобленный, прекрасно без нее использовали. Само собой, вот эта бутылка, она же ваза. К чему Сорокину шампанское? Да еще с шиповниками. (Сергей, любящий муж, в цветочном снабжении съевший собаку, удивился: откуда шиповник? Лично неоднократно и тщетно обшаривал всю округу в поисках этой прекрасной замены розам, но так и не нашел.) Сама же Тамара… Ох и непросто смотреть на то, что недавно было хорошо знакомым тебе, да еще и лично симпатичным человеком. Сергей, собравшись с духом, держа руки на весу, чтобы ненароком не схватиться, пальцев не наляпать, осторожно принялся осматривать. Выглядела она как обычно, то есть безупречно: строгое белое лицо, покойно закрытые глаза, пышные черные с серебром волосы. Правда, не стянуты в обычный узел, а уложены в высокую красивую прическу с какими-то локонами, да так искусно, что почти и не растрепалась. Правда, на затылке какой-то след… но это пусть уж медик определяет. Одета она уж очень прекрасно, платье незнакомое: изо дня в день она ходила в суконном, черном, поношенном, пусть и отглаженном, мастерски заштопанном, а тут какое-то красивое, по ее жизни щегольское. Пусть и темное, но не черное, не серое, а бордовое, винного цвета. И на ногах – не тапки, чуни или еще что, а настоящие домашние туфельки, да еще и каблучки не стоптаны. – Сергей Палыч, вот тут записка на столе. Придавленный необыкновенно чистой пепельницей, лежал несколько раз смятый и разглаженный листок, на котором чернильным карандашом было набросано несколько слов, некоторые из которых были перечеркнуты, точнее, с каким-то остервенением замараны. – «Ухожу исключительно по собственному моему желанию, нет никаких сил терпеть Вашу подлость». – А дальше? – Дальше, Сергей Палыч, клякса. И оборвано. – Ох-хо-хо, – Акимов тоскливо глянул в окно, не идет ли подмога? Нет, пока нет. – Ты ее руку знаешь. Она писала? – Тамара, – признал парень. «И главное, с большой буквы, «Вы», – соображал лейтенант. – Неужели же Николаичу адресовано? Быть не может. И все равно сквернее скверного…» – Соседка, стало быть, тебя сюда направила. – Сказала: поищи у одноглазого, глядишь, там наша молодая. И подморгнула эдак вот, – Колька изобразил нечто таинственно-сальное. «Что за цирк ишачий, пароли-явки. Не наигрались в любовь по юности, что ни к чему хорошему не приводит: один в госпитале, а вторая… да-а-а-а, а ведь ловко как маскировались. Каково ему, сердечнику, будет услышать?» – Где сам Сорокин? – поинтересовался Колька. – В госпитале. – Опять сердце? – Оно. – Как ему скажут, что она… вот это. – Там церемониться не станут. Вколют люминала какого – и скажут. Дело серьезное – труп на твоей жилплощади, чего беречь и цацкаться… Он не договорил: под окнами закашлялся, заперхал какой-то гроб на колесах, и первым из двери – которая то ли отвалилась, то ли открылась – выбрался Остапчук, за ним – незнакомый, молодой, судя по уверенным замашкам, старший группы, потом знакомый лейтенант – незаменимый ходячий справочник Волин, эксперт с чемоданчиком, врач, фотограф – все, можно перевести дух, приехали те, на которых реально спихнуть смерть Тамары. Старший группы немедленно оправдал надежды: вошел орлом, по-хозяйски огляделся, едва глянув на Тамару, уселся за стол и твердой рукой начертал авторитетное заключение. – «…покончила жизнь самоубийством через повешение», – повторил Волин и деликатно спросил: – Не рановато ли, товарищ капитан? Тот высокомерно ответил: – Нет, в самый раз. Время смерти вполне можно и без фельдшера определить… – Неужто? – холодно поинтересовался вошедший медик. Капитан чуть смутился, но нашелся и продолжил: – …если бы вас не было. Что скажете? Осмотрев тело, медик предположил, что примерно часов восемь назад. – Вот и я говорю! – подхватил капитан. – И незачем… – …опергруппу по пустякам тревожить? – ехидно спросил Сергей. Муровец, смерив его взглядом, безошибочно определил: этого вот можно спокойно игнорировать. И обратился к Остапчуку: – Завтра вскроют и окончательно разъяснят. Пока же сами можете наблюдать картину типичную, чуть не с учебника: электропровод на крюке под потолком и на шее. Сходится? – Так-то оно так, но… – снова попытался встрять Акимов и вновь безрезультатно. – Кто проживает на жилплощади? – прервал капитан. – Сорокин Николай Николаевич. – Соседи есть? – Я соседи, – оказалось, что компания пополнилась Машкиным. Акимов недовольно подумал: «Вечно этому лешему больше всех надо. Зовут – не идет, не зовут – он тут как тут. И почему не на службе?» – Кто таков? – спросил муровец. – Путевой обходчик Машкин Иван Мироныч. – Имеется кто-нибудь на вашей площади? – Племянник мой Роман Сахаров, несовершеннолетний. – Где были вчера вечером, сегодня утром? – С утра я трудился, вот только пришел, как услышал, что стряслось, – доложил Мироныч. – Вчера же ввечеру ездил в дэка железнодорожников, в кино, на «Путь славы», очень хорошая картина. Лихая девчонка, машинист… – А если покороче? Акимов внутренне возликовал: заткнули Мироныча, теперь из него слова не вытянешь. Однако, на удивление, обходчик не обиделся, а мирно продолжил: