Когда мы подъехали к дому на Третьей Норд-стрит, я не поверила, что мы будем в нем жить. Это был огромный особняк, который бабушка Смит сдавала в аренду двум семьям. Теперь он был целиком наш. Мама говорила, что его построили почти сто лет назад в качестве форта. Глиняные стены, окружавшие дом и участок, были в метр толщиной. «Такие стены стрелы точно не пробьют», – заметил Брайан. Мы вбежали в дом и насчитали четырнадцать комнат, включая кухню и туалеты. Вместе с домом мама унаследовала много бабушкиных вещей: темный испанский обеденный стол с восьмью стульями, пианино, старинные серебряные обеденные приборы и несколько секретеров с бабушкиным фарфором. Мама показала нам, что это фарфор высшего качества: она подняла тарелку против света, и с обратной стороны тарелки мы увидели силуэт маминой руки. Во дворе дома росла пальма, а позади него было несколько апельсиновых деревьев, отчего мне казалось, что я приехала в оазис. Кроме того, в саду росли кусты штокрозы и олеандра с розовыми и белыми цветами. На огороженной территории стоял большой сарай размером с тот дом, в котором мы жили в Бэттл Маунтин, а рядом с ним находилась парковка на два автомобиля. Похоже, мы начали подниматься вверх по социальной лестнице. В районе вокруг Третьей Норд-стрит жили мексиканцы и индейцы, которые переехали сюда после того, как белые семьи покинули эти места и переселились в пригороды. В каждом доме жили по два десятка семей. На улице мужчины пили пиво из обернутых в коричневые бумажные пакеты бутылок, мамы нянчились с детьми, старые леди грелись на солнце, как кошки, а дети носились, как сумасшедшие. Местные дети ходили в католическую школу при церкви Святой Марии, расположенной в пяти улицах отсюда. Мама заявила, что монахини только делают религию скучной, и решила отправить нас в государственную школу Эмерсон. Хотя эта школа находилась не в нашем учебном округе, мама уговорила ее директора нас принять. Автобус, отвозивший детей в школу Эмерсон, не проходил мимо нашего дома, поэтому нам приходилось добираться до школы пешком. Район Эмерсон был зажиточным, на улицах росли эвкалипты, а здание школы выглядело как типичный испанский дом с красной терракотовой крышей. Вокруг школы росли пальмы и банановые деревья, и, когда бананы созревали, ученикам выдавали их к обеду. Перед школой был огромный травяной газон, который поливали при помощи спринклеров, а на игровой площадке было больше оборудования для игры, чем я когда-либо видела: качели, карусели, батут, канаты, мячи и даже дорожка для бега. Классной руководительницей третьего класса была мисс Шо с волосами цвета стали, очками-кошками в металлической оправе и сурово сжатыми губами. Когда я сказала ей, что прочитала все книги Лоры Инглз Уайлдер, она скептически подняла бровь, но после того, как я бойко прочитала ей отрывок из книжки, она перевела меня в группу изучения литературы для одаренных детей. Лори и Брайан тоже оказались в группах изучения литературы для одаренных детей. Брайан был от этого не в восторге, потому что он оказался в ней самым маленьким, а мы с Лори в глубине души были очень рады тому, что попали в такую продвинутую группу. Мы гордились, что нас признали особенными. Рассказывая родителям об этом, перед тем как произнести слово «одаренные», мы с Лори принялись усиленно театрально моргать ресницами, положив подбородок на сцепленные пальцы рук и приняв ангельский вид. «Не валяйте дурака, – сказал папа. – Я же всегда вам говорил, что вы у меня особенные». Брайан искоса посмотрел на папу. «Если мы такие особенные, почему же ты…» Он не закончил свою мысль. «Что?» – спросил его папа. «Нет, ничего», – ответил Брайан, покачав головой. В школе Эмерсон работала медсестра, которая впервые за всю нашу жизнь проверила наше зрение и слух. У меня все было в порядке. Медсестра сказала, что у меня «зрение, как у орла, а слух, как у слона». Однако Лори было сложно разобрать буквы на таблице для проверки зрения. Медсестра заявила, что у Лори сильная близорукость, и написала маме записку о том, что ей необходимы очки. «Очки? Ни за что!» – произнесла мама, прочитав записку. Мама не одобряла использование очков, потому что считала, что для того, чтобы зрение было нормальным, его надо тренировать. Мама говорила, что очки – это своего рода костыли, которые мешают людям со слабыми глазами научиться самостоятельно видеть мир[27]. Она говорила, что ее долго заставляли носить очки, но она отказывалась. Однако медсестра передала маме еще одну записку, где писала о том, что Лори не допустят к занятиям, если она не будет носить очки, а все расходы на изготовление очков школа берет на себя, после чего мама сдалась. Когда очки были готовы, мы все вместе пошли их получать. Стекла очков были очень толстыми. Лори надела их, стала крутить в разные стороны головой, а потом выбежала на улицу. Я последовала за ней. «В чем дело?» – спросила я ее. Она ничего не отвечала и продолжала крутить головой в разные стороны, с изумлением разглядывая дома и деревья. «Ты видишь вон то дерево?» – спросила она, показывая на планеру водную (сикомору), стоявшую в тридцати метрах от нас. Я кивнула в ответ. «Я вижу не только само дерево, но и каждый листик в отдельности. – Лори была в восторге. – А ты их видишь?» Я снова кивнула. «Правда? Не только ветки, но и каждый листочек в отдельности?» Я опять кивнула. Лори посмотрела на меня и расплакалась. По дороге домой Лори рассказывала, что впервые видит то, что все мы уже давно перестали замечать. Она читала вслух названия улиц и рекламу на щитах. Она говорила, что видит птиц, сидящих на телефонных проводах. Она вошла в здание банка и рассматривала узоры на сводчатом потолке. Дома Лори попросила меня надеть ее очки. Она сказала, что тогда я пойму, как она видит без очков. Я надела ее очки, и мир потерял свои отчетливые очертания, потому что я стала видеть только размытые формы предметов. Я сделала несколько шагов и сильно ударилась ногой о край стола. Только тогда я поняла, почему Лори не ходила со мной и Брайаном в пустыню – потому что она ничего не видела. Лори попросила маму надеть ее очки. Мама водрузила очки на нос, поморгала и осмотрелась вокруг. Она посмотрела на свои картины и потом, не говоря ни слова, вернула очки Лори. «Ну, как? Ты в них лучше видишь?» – спросила я ее. «Я бы не сказала, что лучше. По-другому», – ответила она. «Может быть, и тебе стоит заказать очки?» «Я хочу видеть мир таким, каким я к нему привыкла», – ответила она. Лори очень понравился мир, который она видела через новые очки. Она начала рисовать все то, что раньше не замечала: изогнутые тени черепицы на крыше нашей школы и облака, которые заходящее солнце красит в розовый, а верхушки в пурпурный цвет. С той поры как Лори начала носить очки, она решила, что, как и мама, станет художницей. После нашего переезда в Финикс мама с головой окунулась в художественную деятельность. Перед нашим домом поставили белый щит со словами «Художественная студия Р.М. Уоллс», которые были аккуратно нарисованы черным цветом с золотой окантовкой. Две ближайшие к входной двери комнаты превратили в студию и галерею, а две спальни в задней части дома переоборудовали в хранилище маминых работ. Магазин художественных принадлежностей находился всего в трех улицах от нашего дома, и благодаря полученному наследству мама могла регулярно совершать в нем покупки. Мы приносили домой рулоны холста, и папа натягивал их на подрамники. Мама купила масляные и акриловые краски, акварель, грунтовку, тушь, кисти, уголь для рисования, пастель, красивую бумагу для рисования пастелью и даже деревянного манекена с подвижными суставами, которого назвала Эдвардом. Мама говорила, что Эдвард станет ей позировать, когда дети будут в школе. Мама решила, что, прежде чем она займется серьезной живописью, ей необходимо собрать обширную художественно-справочную подборку материалов для зарисовок. Она купила массу линованной бумаги и большие папки для листов, пробитых тремя дырками. Каждая тема имела свою папку: собаки, кошки, лошади, домашние животные и деревенский скот, дикие животные, цветы, овощи и фрукты, сельские и городские пейзажи, мужские и женские портреты (а точнее, лица и тела, руки, ноги, попы и другие части тела крупным планом). В поисках интересных картинок мы часами просматривали старые журналы. Когда мы находили то, что нам казалось любопытным, показывали это маме, которая после секундного размышления одобряла или отвергала наши предложения. Одобренную мамой фотографию мы выреза́ли из журнала и приклеивали на лист линованной бумаги, пробивали на листе дыроколом три дырки и укрепляли эти дырки специальной пленкой, чтобы они не рвались. Затем мы находили нужную папку с зажимом на три дырки, вставляли в нее новый лист с фотографией и защелкивали папку. За труды мама давала нам уроки рисования. Мама, кроме того, много писала. Она купила несколько механических и электрических печатных машинок, чтобы было на чем работать, если любимая печатная машинка сломается. Печатные машинки стояли в ее студии. Маме ни разу не удалось продать то, что она написала, лишь иногда она получала письмо из какой-нибудь редакции с вежливым отказом предложенного материала и пожеланием продолжить работу над словом. Эти отказы мама пришпиливала кнопками к стене, как почетные грамоты. Когда мы возвращались из школы, мама обычно работала в студии. Если в доме стояла тишина, значит, мама рисует или обдумывает сюжет своей следующей картины. Если мы слышали звуки пишущей машинки, значит, она трудится над одним из романов, повестей или рассказов. Была у нее и своя коллекция умных мыслей, иллюстрированных ею самой. Среди них был раздел под названием «Философия жизни согласно Р.М. Уоллс». Помню, что одна папка из этой серии была стильно оформлена и имела подзаголовок «Жизнь – это миска с черешней, в которую бросили немного орехов». Папа стал членом местного профсоюза электриков. Город Финикс строился и развивался как на дрожжах, и папа без труда нашел работу. Каждое утро он уходил из дома в желтой строительной каске и высоких рабочих ботинках, подбитых железом, в которых, как мне казалось, он становился еще красивее, чем в обычной одежде. Благодаря профсоюзной защите папа зарабатывал хорошие деньги. Помню, как в день своей первой зарплаты он вернулся домой, позвал нас в гостиную и заявил, что мы забыли свои игрушки во дворе. «Нет, ничего мы во дворе не оставили», – оправдывались мы. «А мне кажется, что оставили, – настаивал папа. – Выйдите во двор и посмотрите». Мы выбежали во двор: там в ряд стояли три новых велосипеда: один большой красный, два поменьше – синий для мальчиков и фиолетовый для девочек. Увидев велосипеды, я решила, что их оставили во дворе другие дети. Когда Лори сказала, что их купил нам папа, я не поверила своим ушам. У нас никогда раньше не было велосипедов, и мы выучились кататься на чужих, принадлежавших другим детям. Я даже не могла себе представить, что у меня будет свой собственный велосипед. К тому же совершенно новый. Я обернулась и увидела папу, стоявшего в проеме входной двери, сложив руки на груди и с хитрой улыбкой на лице. «Это не для нас велосипеды, верно?» – неуверенно спросила его я. «Сама подумай, для меня с матерью они слишком маленькие», – ответил папа. Лори с Брайаном уже сели на свои велосипеды и колесили по двору, а я не могла оторвать глаз от своего. Он был ярко-фиолетового цвета и с белым сиденьем, корзинкой из металлической проволоки на багажнике, никелированным рулем, развернутым, словно рога, с белыми пластиковыми ручками, с которых свешивалась бахрома фиолетового и серебряного цвета. «Нравится?» – лаконично спросил меня папа. Я утвердительно кивнула. «Горный Козленок, знаешь, я по сей день не могу простить себе то, что не разрешил тебе взять с собой коллекцию камней из Бэттл Маунтин, – заметил папа. – Понимаешь, мы тогда никак не могли обременять себя лишним багажом». «Понимаю, – ответила я. – К тому же это была не одна вещь, а несколько». «Не уверен, – сказал папа. – Все в этой вселенной можно, черт возьми, разбить на отдельные частицы, на атомы, на протоны, так что чисто теоретически ты была права. Коллекцию вещей необходимо рассматривать как одну вещь. Но, увы, теория и практика различаются». Мы начали кататься на велосипедах. Иногда мы прищепкой прикрепляли к вилке колеса пластинку, которая издавала звук при соприкосновении со спицами на повороте. Лори теперь хорошо видела и была нашим навигатором. Она взяла на бензозаправке карту города и прокладывала маршруты. Мы ездили к отелю Westward Ho, катались по Центральной авеню, вдоль которой индианки с квадратными лицами продавали мокасины и ожерелья из бисера, разложенные на ярких накидках прямо на тротуаре. Мы ездили в Wollworth’s, который был больше всех магазинов Бэттл Маунтин, вместе взятых, и играли в проходах в классики до тех пор, пока менеджер не приказывал нам уходить. Мы брали старые теннисные ракетки бабушки Смит и ездили на корты в городской университет, где играли в теннис старыми лысыми мячами, оставленными за ненадобностью игроками. Мы ездили в центральную городскую библиотеку, и здешние сотрудники начали нас узнавать, потому что мы бывали там очень часто. Библиотекари помогали нам выбирать книги и предлагали те, которые, по их мнению, нам должны понравиться. Положив книги в корзинки на багажнике, мы ехали домой посередине тротуара, словно владели всем городом. У родителей появились деньги, и они подключили в доме телефон. У нас раньше никогда не было своего телефона, поэтому при каждом звонке мы наперегонки бежали, чтобы поднять трубку. Тот, кто успел подбежать к телефону первым, говорил в трубку с британским акцентом: «Резиденция семьи Уоллс, это дворецкий, чем могу вам помочь?» – при этих словах все мы помирали от хохота. В доме был большой проигрыватель пластинок, который менял пластинки автоматически. Когда одна пластинка заканчивалась, на вертушку падала новая пластинка, и музыка звучала снова. Мама с папой обожали музыку, особенно ритмичную и динамичную – ту, под которую хочется танцевать или, по крайней мере, кивать в такт головой или отбивать ритм ногой. Мама постоянно покупала на барахолках и в магазинах уцененных товаров пластинки с польками, церковной музыкой, исполняемой хорами черных, немецкими маршами, итальянскими операми и ковбойскими песнями. Мама купила несколько пар ношеных туфель на высоких каблуках, которые она называла своей обувью для танцев. Она надевала туфли на высоких каблуках, включала проигрыватель и делала звук погромче. Если папа был дома, он танцевал вместе с ней, а если его не было, она танцевала одна под звуки вальса, джаза или техасского тустепа[28]. В доме гремел голос Марио Ланцы,[29] звуки туб или печальные ковбойские песни наподобие The streets of Laredo[30]. Родители купили стиральную машину и поставили ее на веранду. Это было устройство в виде небольшого эмалированного корыта на маленьких ножках, которое наполняли водой из шланга. После включения машины она начинала подпрыгивать и трястись на цементном полу. Это была простейшая стиральная машина без малейшей автоматики, поэтому приходилось ждать, пока вода станет грязной, после чего для удаления воды пропустить белье между двумя крутящимися от работы мотора валиками. Выжатая вода стекала на лужайку, отчего трава на ней росла еще гуще. Несмотря на все эти технические новшества, наша жизнь в Финиксе не была сплошным праздником. В доме жили полчища больших, сильных тараканов с блестящими крыльями. Сперва тараканов было не так много, но поскольку мама не любила убираться, их развелась просто тьма. Через некоторое время после нашего переселения орды тараканов спокойно гуляли по стенам, по полу кухни и по мебели. В Бэттл Маунтин мух ели ящерицы, я ящериц – кошки. Мы так и не смогли найти животное, которое ест тараканов, поэтому я предложила приобрести спрей от насекомых, как у всех наших соседей, но мама была ярой противницей химической войны. Она сказала, что в конечном счете мы сами отравимся этим спреем. Мама решила, что лучший способ борьбы с тараканами – это рукопашная. Ночами, когда тараканы выползали наружу, мы устраивали массовые бойни. Мы вооружались свернутыми в трубочку журналами или обувью (мне было всего девять лет, но я носила обувь 39-го размера, которую Брайан называл «тараканоубийцами») и собирались на кухне. Мама включала свет, и все мы начинали без разбора бить насекомых. Прелесть заключалась в том, что не надо было целиться, потому что тараканы покрывали все возможные поверхности, следовательно, любой удар убивал одного или нескольких насекомых. Кроме тараканов у нас в доме жили и термиты. Присутствие этих насекомых обнаружилось через несколько месяцев после нашего заселения, когда Лори ногой проломила деревянный пол в гостиной. Папа внимательно осмотрел дом и пришел к выводу о том, что термитов так много, что ничего с ними поделать нельзя и нам придется с ними сосуществовать. Поэтому мы просто обходили дырку в полу гостиной, стараясь в нее не провалиться. Действительно, термитов было много, и деревянный дом они поели серьезно. Мы продолжали наступать на подъеденные ими половицы, проваливаться и создавать таким образом новые дырки в полу. «Черт подери, кажется наш пол начинает напоминать кусок швейцарского сыра», – прокомментировал это папа. В один прекрасный день он попросил нас принести ему молоток, длинные гвозди и кусачки по металлу. Папа закончил пить пиво из банки, которую разрезал, отбил молотком, сделав плоской, после чего прибил гвоздями на одну из дырок. «Этого явно маловато», – сказал он, после чего отправился покупать еще упаковку из шести банок для того, чтобы заделать другие дырки. Каждый раз при появлении новой дырки он покупал пиво, брал инструменты и заделывал пробоину. Многие наши соседи по Третьей Норд-стрит были откровенно странными. Чуть ниже по улице в огромном разваливающемся доме с верандой, обитой фанерой для увеличения площади внутренних помещений, жили цыгане. Они постоянно у нас что-то воровали. Однажды Брайан не смог найти одну из своих ходуль, после чего обнаружил, что старая цыганка использует ее в виде трости. Старуха не намеревалась отдавать Брайану его вещь, и мама начала ругаться с главой цыганского клана. На следующий день на нашей веранде мы нашли курицу с перерезанным горлом. Мы решили, что это цыганская магия. Мама сказала, что с магией нужно бороться только с помощью магии. Она вынула свиную кость из казана с бобами и подошла к цыганскому дому, размахивая костью в воздухе. Стоя на тротуаре перед их домом и держа кость перед собой как распятие во время экзорцизма, мама прокляла весь цыганский клан вместе с их домом-развалюхой, обещая, что строение развалится, земля разверзнется и поглотит нерадивый цыганский клан со всеми потрохами, если они хотя бы раз подумают о том, как нам напакостить. На следующее утро ходуля Брайана лежала у нас на веранде. В нашем районе жили и извращенцы. Большей частью это были горбатые и неухоженные старики с писклявыми голосами, которые стояли на углах улиц, провожая девочек до школы. Они всячески пытались прикоснуться, например, помочь, когда кто-то из нас перелезал через забор, и сулили кучу конфет и много мелочи, если с ними кто-нибудь из нас «поиграет». Мы называли их «козлами» и кричали, чтобы они от нас отстали. Впрочем, я старалась не быть к ним слишком злой, потому что не знала, говорят они правду или нет. Кто знает, может быть, они действительно искренне хотели с нами подружиться. По ночам родители оставляли входную дверь и все окна открытыми. Они говорили, что при отсутствии кондиционера это единственный способ проветрить помещение от застойного жаркого воздуха. Время от времени в открытую входную дверь забредал пьянчуга или бомж, который принимал наш дом за покинутый. Когда мы утром просыпались, то порой находили незваного гостя спящим в гостиной. После того как этих гостей пробуждали из объятий Морфея, они дико извинялись и поспешно убирались туда, откуда пришли. Мама всегда говорила, что они – всего лишь безвредные пьяницы. Морин исполнилось четыре года, и она очень боялась привидений. Ей часто снилось, как люди в масках для Хэллоуина крадутся внутрь нашего дома. Однажды, когда мне было почти десять лет, я проснулась от того, что кто-то щупает руками меня между ног. Я не могла взять в толк, что происходит. Дело в том, что мы спали в одной кровати с Лори, и я подумала, что это она как-то неловко повернулась во сне. В полусне я оттолкнула чью-то руку. «Я просто хочу с тобой немного поиграть», – услышала я мужской голос. Я моментально узнала этот голос. Это был немытый человек со впалыми щеками, который недавно появился на нашей улице. Он уже несколько раз порывался довести нас до школы и успел всучить Брайану комикс под названием «Дети на ферме», где все мальчики и девочки были изображены только в трусах. «Извращенец!» – громко закричала я и пнула его ногой. В нашу комнату вбежал Брайан с мачете, которое стояло у него около кровати, и визитер мгновенно ретировался через открытую входную дверь. Папы в ту ночь не было, а когда мама спала, то ее и пушкой было невозможно разбудить, поэтому мы с Брайаном бросились вслед за извращенцем. Мы выскочили на освещенный фонарями тротуар и увидели, как наш незваный гость исчез за углом. Мы некоторое время его искали, и Брайан с досады порубил своим мачете кусты, но тот скрылся без следа. По дороге домой мы били друг друга по плечу и хлопали ладонями в приветствии хай-файв, словно бейсболисты во время матча. Мы решили, что у нас была охота на извращенцев, которая сродни охоте за Чертенком с той лишь разницей, что извращенцы отнюдь не плод нашего воображения, а реальные живые люди. Когда на следующее утро мы рассказали папе о том, что произошло, он заявил, что уроет этого сукиного сына. Втроем мы вышли на охоту за извращенцами, но не нашли вчерашнего гостя. После этого случая я попросила родителей закрывать на ночь входную дверь и окна, чтобы мы могли спать спокойно, но родители меня не послушались. Они говорили, что им необходим свежий воздух и мы не должны поддаваться страху. Так что ночью окна продолжали быть открытыми. Морин продолжали сниться кошмары о людях в масках для Хэллоуина. А я с бейсбольной битой и Брайан, вооруженный мачете, время от времени выходили на охоту за извращенцами.