Мама с папой всегда учили нас тому, что никогда не надо бояться быть таким, какой ты есть, и никогда не надо слушать тех, кто, основываясь на собственных представлениях и предрассудках, говорит окружающим, как им надо жить. Папа учил нас, что мы должны просто игнорировать мракобесов и невежд. Однажды мама пошла с нами в главную библиотеку. Погода была очень жаркой, и она предложила нам окунуться в фонтане перед зданием. Уровень воды в водоеме фонтана был слишком низким для того, чтобы плавать, поэтому мы просто бултыхались или передвигались, перебирая по дну руками. Вскоре вокруг нас собралась небольшая толпа зевак, и некоторые делали маме замечание: мол, в фонтане купаться запрещено. «Не суйтесь в чужие дела», – ответила мама. Я устыдилась своего поведения и стала вылезать из фонтана. «Не обращай на них внимания!» – приказала мне мама, которая всегда учила нас игнорировать мнение посторонних людей. После этого мама сама залезла к нам в воду, отчего волна воды перелилась через край фонтана. Мама даже в церкви никогда не обращала внимания на осуждающие и косые взгляды окружающих. Она считала, что монахини убивают всю радость церковной духовности, и не следовала большинству религиозных правил и предписаний. Можно сказать, что мама воспринимала десять заповедей как десять рекомендаций. Впрочем, это нисколько не мешало ей считать себя набожной католичкой и ходить с нами в церковь практически каждое воскресенье. Мы посещали службу в соборе Св. Марии, который был самым большим и красивым храмом города. Это было песочного цвета здание с двумя огромными колокольнями, величественными витражами и двумя изогнутыми, засиженными голубями лестницами, которые вели к массивной входной двери. Все остальные матери надевали на службу свою лучшую одежду. Они появлялись в черных кружевных мантильях на голове и с зелеными, красными или желтыми дамскими сумочками, цвет которых обязательно сочетался с расцветкой обуви. Мама считала, что не имеет никакого значения, как ты выглядишь в церкви. Она говорила, что Богу все равно, во что ты одет, поэтому спокойно приходила на службу в порванной и испачканной красками одежде. Мама считала, что главное – не внешний вид, а твой дух и вера. Когда все начинали петь, она демонстрировала свой дух всем присутствующим, начиная петь так громко, что на нас оборачивались. Когда к нам присоединялся папа, посещения церкви становились еще более конфликтными. Все в семье папы были баптистами, хотя сам он вырос атеистом. По его словам, он верил в науку и здравый смысл, а не в «суеверия и вуду». Однако мама в свое время отказалась рожать детей, если папа не согласится с тем, что они должны быть воспитаны как настоящие католики, а сам папа будет в праздники посещать церковь вместе с ними. Во время проповеди папа внутренне негодовал и ерзал на церковной скамье. Он сдерживался, пока священник разглагольствовал о том, как Иисус воскресил Лазаря. Потом прихожане выстраивались в очередь, чтобы причаститься. Тут папа обычно не выдерживал. «Йо, падре!» – по-свойски кричал он, чтобы привлечь внимание священника. В голосе папы не было ни грамма враждебности, но священник всеми силами старался его игнорировать. Папа начинал говорить о том, что с научной точки зрения чудеса, о которых священник рассказывал, совершенно невозможны. Священник продолжал игнорировать папу, который уже начинал злиться. Поскольку священник продолжал игнорировать папу, тот окончательно терял терпение и начинал громко говорить о незаконнорожденных детях папы Александра VI, неслыханном гедонизме папы Льва X, симонии[31] во времена папы Николая III или об убийствах во имя церкви во времена испанской инквизиции. Что можно было ожидать, заканчивал папа свой монолог, от учреждения, где управляют мужчины в юбках, обязанные придерживаться целибата, по крайней мере, в теории? «Не волнуйтесь, дети, – успокаивала нас мама. – Папа – это наш крест, который мы обязаны нести». Папе не нравилась городская жизнь. «Я начинаю чувствовать себя, как белка в колесе», – жаловался он мне. Ему претило организованное городское существование: необходимость вовремя приходить на работу, банковские и телефонные счета, парковочные автоматы, будильник и профсоюзные собрания. Он не выносил людей, которые живут с постоянно закрытыми окнами с кондиционерами в домах и в машинах, ненавидел работу с девяти до пяти в кондиционированных офисных зданиях, которые, по его мнению, были самой настоящей тюрьмой. Даже вид людей, спешащих на работу, вызывал в нем зуд раздражения. Он начал жаловаться на то, что мы размякли, привыкли к комфорту и теряем связь с природой и истинными ценностями. Папа скучал по дикой природе. Он хотел жить под открытым небом с далекой линией горизонта и бродить среди диких животных. Он считал, что для души человека полезно находиться среди койотов, ящериц и змей. Мы созданы жить в гармонии с дикой природой, как индейцы. Вместо этого человечество стремится срубить все деревья на планете и убить всех животных, которых не может приручить. Однажды по радио мы услышали новость о том, что женщина в пригородах Финикса увидела за своим домом горного льва[32] и вызвала полицию, которая застрелила животное. Папа так расстроился, что ударом кулака проломил стену. «Этот горный лев имел точно такое же право на жизнь, как та дура! Нельзя убивать животных лишь потому, что они дикие». Потягивая пиво, папа некоторое время пребывал в мрачных раздумьях, после чего приказал нам всем сесть в машину. «Куда мы едем?» – поинтересовалась я. С тех пор как мы переехали в Финикс, мы ни разу не выбирались на дикую природу. «Сейчас я вам покажу, – сказал папа, – что даже самое большое и дикое животное совершенно безопасно, если ты, конечно, знаешь, как с ним себя вести». Мы уселись в автомобиль. Папа вел машину, потягивая пиво из банки и вполголоса матерясь по поводу убитой пумы и той дуры из пригородов. Мы остановились около городского зоопарка. Никто из нас раньше никогда не был в зоопарке, так что я даже не совсем понимала, что это такое. Лори считала, что все зоопарки надо запретить. Мама, держа в одной руке Морин, а в другой блокнот для рисования, заявила, что в зоопарке животные взамен свободы получают уверенность в завтрашнем дне. Она сказала, что когда она смотрит на животных в зоопарке, то пытается представить, что те не сидят в клетках. На входе папа купил билеты, бормоча себе под нос то, что платить деньги за то, чтобы посмотреть на животных, – это верх идиотизма, после чего твердым шагом повел нас вперед. В большинстве вольеров за решетками трава была вытоптана и превратилась в грязь. В клетках сидели грустные гориллы, раздраженные макаки, боязливые газели и беспокойные медведи. Многие стоящие около клеток дети кидали в животных арахисовыми орехами и смеялись. При виде этих несчастных зверей у меня в горле появился комок. «Было бы неплохо прийти сюда ночью и выпустить этих бедняг», – заметил папа. «Я готова помочь!» – тут же вызвалась я. Он взъерошил мне волосы. «Мы с тобой, Горный Козленок, поможем животным вырваться из плена». Мы остановились на мосту. Под нами аллигаторы грелись на камнях вокруг пруда. «Идиотка, которая убила пуму, совершенно не понимала психологии животных. Если ты даешь животному понять, что ты его не боишься, оно тебя не тронет», – сказал папа. Он показал пальцем на самого крупного аллигатора. «Вот мы сейчас узнаем, кто кого «переглядит», – сообщил папа и начал пристально смотреть на аллигатора. Сперва казалось, что рептилия спит, но потом она моргнула и посмотрела вверх на папу. Нахмурив брови, папа продолжал пристально глядеть на аллигатора. Через минуту животное отвернулось и быстро залезло в воду. «Вот видишь, так надо показывать, кто здесь главный», – сказал папа. «Может он просто решил поплавать», – тихо произнес Брайан. «Перестань! Ты разве не заметил, как он разволновался? Это все от папиного взгляда». Мы подошли к клетке со спящими львами, но папа сказал, что их нам лучше оставить в покое. Муравьед засасывал муравьев, как пылесос, и папа сказал, что животное, которое ест, тоже не стоит беспокоить. Мы подошли к вольеру гепарда – он был размером с нашу гостиную и окружен решеткой. Одинокий гепард ходил из одного конца вольера в другой. Папа сложил руки на груди и внимательно осмотрел изящную кошку. «Великолепное животное, – сказал он. – Самое быстрое четвероногое существо на всей планете. Конечно, гепарду не нравится жить в клетке, но он уже привык. Интересно, он не проголодался?» Мы подошли к палатке с едой. Папа заявил продавщице, что у него очень редкое заболевание, при котором нельзя есть жаренное мясо, поэтому он хочет купить сырой фарш гамбургера. «Понятно», – сказала продавщица и сообщила, что на территории зоопарка строго запрещено продавать сырой фарш потому, что глупые люди пытаются скормить его животным. «Вот такую бы толстуху, как ты, было бы неплохо скормить животным», – пробурчал папа. Он купил мне пакет попкорна, и мы вернулись к клетке с гепардом. Папа присел на корточки у решетки вольера. Зверь подошел поближе и внимательно посмотрел на папу. Папа продолжал смотреть на гепарда, но не так сурово, как на аллигатора. Гепард смотрел на папу. Потом гепард сел. Папа перешагнул через веревку, которая отделяла посетителей от решетки вольера, и сел прямо напротив гепарда. Гепард не двигался с места. Папа медленно поднял руку и обхватил его прут решетки. Гепард посмотрел на папину руку и не двинулся с места. Тогда папа спокойно просунул руку между железными прутьями и положил ее на шею животного. Гепард потерся мордой о папину руку, словно приглашая себя погладить. После этого папа сильно потрепал гепарда по шее, словно гладил большую собаку. «Ситуация под контролем», – сказал папа и жестом поманил нас к себе. Мы перелезли через оградительную веревку и присели рядом с папой, наблюдая, как он гладит и ласкает гепарда. За нами стали собираться люди. Кто-то громко сказал, что нам стоит вернуться назад за ограждение. Мы проигнорировали этот совет. Мое сердце часто билось, но я не испытывала страха. Я чувствовала дыхание гепарда, который смотрел прямо на меня. В его янтарных глазах была грусть оттого, что он уже никогда не увидит равнин Африки. «Я могу его погладить?» – спросила я папу. Папа взял мою руку и медленно положил на шею гепарда. Шесть животного была мягкой, но одновременно немного колючей. Гепард повернул голову и уткнулся носом в мою руку. После этого животное раскрыло рот и лизнуло мою руку. Папа раскрыл мою ладонь. Гепард лизнул мою ладонь, словно провел по коже наждачной бумагой. Мне стало щекотно. «Кажется, я ему нравлюсь», – сказала я. «Еще бы. Кроме прочего, ему нравится, что руки у тебя в попкорне и соли». За нами собралась небольшая толпа. Какая-то женщина схватила меня за рубашку и принялась тянуть назад за ограждение. «Не волнуйтесь, – сказала ей я. – Мой папа знает, что делает». «Твоего папу надо арестовать!» – кричала женщина. «Дети, хватит. Видите буча поднимается? Нам пора идти», – сказал папа. Мы перелезли через оградительную веревку. Я оглянулась и увидела, что гепард следует за нами по другую сторону вольера вдоль решетки. Мы не успели затеряться в толпе, как увидели, что к нам бежит тучный человек в синей форме. На ходу человек придерживал руками прикрепленные к его ремню фонарь и пистолет, отчего казалось, что он бежит, держа руки на поясе, словно вот-вот пустится вприсядку. Человек орал что-то о правилах и о том, что уже много идиотов забиралось в клетки с животными и ничего хорошего из этого не вышло. Со словами о том, что мы должны немедленно уйти, охранник схватил папу за плечо. Папа оттолкнул его и принял боевую стойку. Некоторые мужчины из толпы принялись хватать отца за руку, и мама сказала, что нам пора идти. Папа утвердительно кивнул и поднял руки, показывая, что он не собирается драться. Мы двинулись к выходу. Папа покачал головой и заявил, что с этими дураками бессмысленно спорить и драться. Люди в толпе шептались о сумасшедшем и его грязных, похожих на беспризорников детей, но какое мне было дело до мнения окружающих? Никому из них гепард никогда не лизал руки. Приблизительно в это время папа снова потерял работу. Однако он сказал, что нет смысла волноваться, потому что Финикс – город большой и он быстро найдет новую стройку, на которой про него никто не распространил плохих слухов. Потом его быстро уволили со второй и третьей работы, выгнали из профсоюза электриков, и он снова начал подрабатывать халтурами. Деньги, которые мама получила в наследство от бабушки Смит, закончились, и мы опять начали еле сводить концы с концами. Правда, я не голодала. Горячий обед в школе стоил 25 центов, и чаще всего на него денег хватало. Когда денег не было, я говорила нашей классной руководительнице миссис Эллис, что забыла деньги дома. Учительница смотрела в свои записи и заявляла, что за мой обед уже заплатили. Все это казалось довольно странным, но я не задавала лишних вопросов о том, кто именно был моим неизвестным благодетелем. Я ела горячий обед. Иногда этот обед был единственным, что я ела за весь день. Однажды днем мы с Брайаном постояли дома перед пустым холодильником и решили пойти собирать бутылки. В конце соседнего переулка был склад, а на площадке перед ним огромный контейнер для мусора. Мы открыли крышку мусорника и залезли внутрь в поисках пустых бутылок, но вместо них нашли совершенно неожиданное сокровище – картонные коробки, заполненные шоколадными конфетами. Некоторые конфеты от долгого хранения побелели, другие были покрыты зеленой плесенью, но большая часть оказались совершенно нормальными. Тогда мы объелись шоколада. Если в доме не было еды или маме было некогда готовить, мы возвращались к тому контейнеру и иногда находили в нем очень вкусные вещи. К сожалению, на нашей улице не было детей возраста Морин, ведь она была еще маленькой, чтобы играть со мной и Брайаном. Морин каталась на красном велосипеде, который подарил ей папа, и часами играла со своими воображаемыми друзьями. У каждого из ее воображаемых друзей было имя, и Морин могла разговаривать с ними часами. Они могли долго что-то обсуждать, смеяться и даже спорить. Однажды Морин пришла домой в слезах. Я спросила ее, в чем дело, на что она ответила, что подралась с одной из своих воображаемых подружек Сюзи Кью. Морин была на пять лет моложе Брайана, и мама сказала, что, поскольку у нее в семье нет ровесников, к ней должно быть особое отношение. Мама решила, что Морин надо записать в «нулевку» и ходить туда она будет не такой оборванкой в обносках, как остальные ее дети. Мама решила, что придется своровать одежду для Морин в магазине. «Мам, а это не грех?» – поинтересовалась я. «Не совсем. Бог не против того, чтобы мы немного изменяли правила в свою пользу. Это, понимаешь, как убийство ради самообороны. Это обоснованное воровство, которое можно оправдать». План у мамы был простой: прийти с Морин в магазин, набрать кучу вещей, зайти в примерочную, потом выйти и сказать, что ничего не подошло. Потом я с Брайаном и Лори должны отвлечь внимание продавщицы каким-нибудь шумом. В это время мама прячет одно из платьев под перекинутый через руку дождевик. Так мы достали для Морин три или четыре красивых платья. Однажды, когда мы с Брайаном делали вид, что деремся, а мама в тот момент прятала платье под дождевик, продавщица повернулась к ней и спросила: «Вы покупаете платье, которое держите в руках?» У мамы не было никакого выбора, и она сказала: «Да». «Четырнадцать долларов за детское платье! Да это разбой средь бела дня!» – жаловалась мама, выходя из магазина. Папа придумал отличный способ подработать. Он узнал, что можно одновременно снять деньги с банковской карты и через кассу и через обменник (наподобие МакАвто, где обналичивают деньги с карты), и на то, чтобы эта операция «прошла» и зарегистрировалась, уходило несколько минут. Он начал делать следующее: открывал банковский счет, а через неделю снимал все деньги через менеджера в отделении банка, в это время мама снимала ровно такое же количество денег через обменник МакАвто. Лори сказала, что это уже чистое мошенничество и преступление, но папа заявил, что это всего лишь один из способов, которым простой человек может отомстить ростовщикам, которые берут у него деньги под мизерный процент. «Всем выглядеть невинно!» – приказала мама, когда мы высаживали папу у банка. «Если нас поймают, то нас отдадут в дом для малолетних преступников?» – поинтересовалась я. Мама уверила меня в том, что все это вполне законно. «Люди постоянно вылезают за рамки кредита в овердрафт. Если нас поймают, мы просто заплатим небольшой штраф», – сказала она. Мама объяснила, что подобная операция – своего рода кредит без заполнения массы документов. Несмотря на это, когда она вводила пин-код в окошке обменника, она нервно хихикала. Мне кажется, что ей, как Робин Гуду, нравилось отнимать у богатых. После того как женщина в окошке передала нам деньги, мы подъехали к главному входу в офис банка, из которого через минуту вышел папа. Он залез в автомобиль и с коварной усмешкой показал «котлету» банкнот и потряс ею в воздухе. Папа постоянно говорил нам, что он не может найти постоянную работу по причине коррумпированности профсоюза электриков Финикса. Профсоюзом управляла мафия, которая контролировала все стройки в городе. Чтобы подружиться с мафией и получить нормальную работу, ему необходимо провести подпольную работу в барах, где собирались мафиози. Поэтому папа начал проводить все вечера в барах. Каждый раз, когда папа заводил разговор о подпольной работе, мама закатывала глаза к небу. Обычно он приходил домой в таком агрессивном состоянии, так сильно бил посуду, что мама чаще всего пряталась и позволяла нам, детям, успокоить папу, который ломал мебель, бил посуду и всячески бушевал до тех пор, пока не замечал рядом нас. Папа прозревал и видел, что наделал, и тогда вешал буйну голову от стыда и усталости. Затем он становился на колени и падал лицом ниц. Когда папа «отрубался», я делала попытки за ним убрать, но мама меня всегда останавливала. Она где-то прочитала, что алкоголики не помнят того, что натворили с пьяных глаз, поэтому, если за ними убираться, то они будут думать, что ничего не произошло. «Ваш папа должен увидеть, как он губит нашу жизнь», – сказала мама. Когда папа приходил в себя, то никак не комментировал состояние дома и вел себя так, словно погрома не произошло. Поэтому все члены нашей семьи привыкли постоянно переступать через валяющиеся на полу обломки мебели и осколки посуды. Единственное, чему нас научила мама, – это тому, что, когда папа в отрубе, надо забрать все, что у него в карманах и в руках. Однажды я собрала у папы горсть мелочи и вынула бутылку из его стиснутых пальцев. Бутылка была на три четверти пуста. Мама никогда не пила, и я задумалась о том, что же папу так сильно привлекало в алкоголе. Я открыла бутылку и понюхала ее содержимое. Спиртовой запах ударил мне в ноздри, и, набравшись смелости, я сделала глоток. Вкус был ужасным, и жидкость обожгла рот. Я побежала в ванную и прополоскала рот. «Я отпила глоток алкоголя, – сообщила я Брайану. – Ничего хуже в жизни не пробовала». Брайан выхватил у меня бутылку и вылил ее содержимое в кухонную раковину. Потом он отвел меня к деревянному чемодану с надписью «Детские игрушки», где лежало много пустых бутылок. Каждый раз, когда папа приходил домой с початой бутылкой, Брайан ее забирал, выливал и складывал в чемодан. Он дожидался пока набиралось с десяток или более бутылок, и относил их на далекую свалку. Он знал, что папа рассердится, если увидит кучу пустых бутылок. «У меня очень хорошее предчувствие по поводу Рождества», – сказала мама в начале декабря. Лори возразила, что последние несколько месяцев нельзя было назвать самыми сытыми в их жизни. «Вот именно, – ответила мама. – Это сигнал Бога всем обездоленным вплотную заняться созданием собственного счастья. Бог помогает тем, кто сам себе помогает». У нее было настолько хорошее предчувствие, что она решила в этом году отмечать Рождество точно по календарю, а не на неделю позже, как мы обычно делали. Мама оказалась профи экономных покупок. Она высматривала ценники на донышках ваз и тарелок, изучала ценники на одежде. Она спокойно могла сказать продавщице, что 25-центовое платье стоит на самом деле десять центов, и чаще всего именно такую цену она и платила. За несколько недель до Рождества мама выдала каждому из нас по доллару на подарки и отвела в магазин уцененных товаров. Я купила маме красную вазу в виде розы, папе – пепельницу из оникса, склейку для Брайана, книгу об эльфах для Лори и для Морин мягкую игрушку – тигра с надорванным ухом, которое мама помогла пришить. В день перед Рождеством мы пошли с мамой на заправку, где продавались елки. Мама выбрала темную, высокую, слегка засохшую елочку. «До конца дня ее вряд ли кто купит, а дереву нужны те, кто его будет любить», – сказала она продавцу и предложила ему три доллара. Тот посмотрел на маму и посмотрел на нас. У меня на платье не хватало нескольких пуговиц. На Морин была майка, которая начала протираться по швам. «Леди, это мы уценили до одного доллара», – сказал маме продавец. Мы принесли елочку домой и украсили ее старыми бабушкиными игрушками: цветными шарами, гирляндой из длинных стеклянных колб, в которых булькала вода, и муляжами гигантских конфет. Мама не разрешила раньше времени открывать подарки и сказала, что мы их посмотрим после католической службы в полночь. Папа прекрасно знал, что в этот день все бары и большинство алкогольных магазинов будут закрыты, и подготовился заранее. Первый Budweiser он открыл уже утром за завтраком и к полуночи уже был не в состоянии стоять на ногах. Я предложила, что, может быть, на сей раз папу стоит оставить дома, но мама заявила, что в такие минуты очень важно зайти в храм божий и засвидетельствовать свое почтение, поэтому папа поплелся вместе с нами. Во время проповеди священник говорил о непорочном зачатии и Деве Марии. «Да, елки-палки, Мария была просто еврейской бабой, которая по неосторожности забеременела!» – заорал папа. Все замерли и оглянулись на папу. Хор застыл с раскрытыми ртами. Даже священник потерял дар речи.