Моряки молча перенесли капитана на высокий пригорок и так же молча, старательно закладывали его тело камнями, пока на пригорке не вырос высокий холмик. Потом они долго сидели у могилы капитана. Наступила ночь, и в темноте ярко вспыхивали на горизонте далекие огни маяка. На ясном небе торопливо мерцали большие звезды и красно-зеленые сполохи северного сияния легкими, сказочными шторами переносились с одного края горизонта на другой. Луна бледным светом заливала холмистую поверхность полуострова. Черные тени от камней и валунов подчеркивали ослепительно серебристые полосы снега; щедро разбросанные повсюду глыбы гранита приобретали самые причудливые очертания, и казалось, что в этой безжизненной ледяной пустыне безмолвно застыли полчища неземных чудовищ. В гнетущей тишине чуть слышно шуршал по камням сдуваемый ветерком сухой снег. Шкатов долго смотрел на игру красок в небе и протянул задумчиво: — Как небо-то разыгралось! Каждая звезда с кулак! — Да, редко такое увидишь, — отозвался боцман. Они снова замолчали. — А мороз прижмет нас к утру, — равнодушно проговорил Шкатов. — Прижмет, — так же равнодушно ответил боцман. — Главное, не заснуть бы. Если я не буду подниматься или стану засыпать на ходу, ты бей меня, Степан, не жалея. Нам нельзя сдаваться, мы должны дойти до маяка. — Ты тоже следи за мной. — Ладно. Ну, пошли? — Пошли. Они поднялись. — Прощай, Захар, — тихо оказал боцман, — не сумели сберечь тебя… Поддерживая друг друга, моряки медленно двинулись в путь. Давно уже скрылся из глаз высокий холмик, сложенный ими на могиле капитана, давно уже наступило утро, а они все шли и шли, не давая себе отдыха. И вдруг остановились. Прямо перед ними лежал на земле человек, головой в ту сторону, откуда они шли, уткнувшись лицом в снег и зябко поджав под себя руки. Моряки повернули закоченевшее тело. — Он, — хрипло выдохнул боцман. Они молча постояли над замерзшим механиком и снова побрели вперед. Метрах в двухстах нашли полузасыпанную снегом шапку с «крабом». Шкатов поднял ее, отряхнул, потом оглянулся туда, где остался лежать Чикваидзе, и глухо сказал: — Он возвращался… — Понял все-таки, — дрогнувшим голосом проговорил боцман. Степан сунул найденную шапку в карман. Теперь они брели еще медленнее. Усталость заполнила каждую клеточку тела, и они так долго боролись с ней, что теперь перестали ее ощущать, как давно уже перестали ощущать холод и голод. Они механически переставляли ноги, совершенно их не чувствуя, боясь остановиться и присесть, — уже не хватило бы сил подняться. Так прошли еще полдня. Шкатов все тяжелее повисал на плечах боцмана, а потом и вовсе остановился. Он стоял, опустив безвольно руки, пошатываясь из стороны в сторону, и глубоко запавшие глаза его отрешенно смотрели перед собой. — Все, Иван… выдохся… — вяло протянул он. — Я тебе дам — «выдохся»! — взметнулся боцман. Но Степан безразлично смотрел на боцмана и ничего не отвечал. Боцман тряс его, грозил, звал, но все было напрасно. Степан молчал. Тогда боцман обнял его и закричал прямо в лицо: — Ты не имеешь права сдаваться, Степан! Мы ведь с тобой коммунисты, слышишь? Степан чуть слышно ответил: — У них тоже есть предел… — Неправда! Нет такого предела! Помнишь сорок первый? Под Смоленском, Степа! Мы тогда тоже думали, что нам крышка. А комиссар поднялся и пошел один навстречу немецким танкам с бутылкой горючки в руках… И мы все бросились вслед за ним… И ведь пробились! Ты помнишь, как мы пели в том бою? И натужным, сиплым голосом боцман запел: Вставай, проклятьем заклейменный, Весь мир голодных и рабов, Кипит наш разум возмущенный И в смертный бой вести готов! Боцман пел, и глаза у Степана начали светлеть, в них появилось осмысленное выражение; он поднял голову, словно прислушиваясь к далекому зову, и вдруг хриплым шепотом стал повторять за боцманом: Это… есть… наш… последний… И… решительный бой… Страшную картину являли собой эти два моряка — полузамерзшие, обросшие, в обледенелой рваной одежде, они стояли и пели. Их простуженные, сиплые голоса были едва слышны, но песня словно отогревала их души, вливала в них новые силы. Боцман обнял Степана, и они медленно тронулись в путь, осторожно переступая израненными и обмороженными ногами. На подмерзшем твердом снегу за ними оставалась частая цепочка алевших следов. * * * Снова начали подкрадываться сумерки, когда Степан остановился и, устало глядя на боцмана, с трудом заговорил: — Я не могу больше… лучше конец… — Он пошатнулся и тяжело осел на снег. — Ну, ну, брось слюни распускать! — грозно, как ему казалось, закричал боцман. На самом деле он тоже говорил с трудом. Затем добавил тихо: — Степа, пока мы вместе, мы не погибнем. Держись, родной, немного ведь осталось. Но Степан мотнул головой. Боцман тоскливо оглянулся вокруг, шагнул к Степану и сел рядом. — Будем замерзать вместе, — устало проговорил он и опустил голову на колени. Степан приоткрыл глаза и прошептал: — Иван… Иди… Боцман покачал головой: — Я не дойду один. Пойдем вместе, Степан, вместе, слышишь! Степан хрипло выдохнул: — Не могу… Я давно уже ног не чую. И голова… целый день сегодня кружится… И гудит часто… Вот опять… гудит… Гудит и гудит… — Он сжал голову ладонями и застонал. А боцман вдруг насторожился и стал всматриваться в небо. — Гудит. В самом деле гудит! Степа! Это самолет! Нас ищут! Но Степан покачал головой. — С утра у меня гудит… А теперь и у тебя… — Нет, черт возьми! — закричал радостно боцман. — Это самолет! Он жадно шарил глазами по небу. А гул мотора все приближался. И вдруг из-за вершины невысокой сопки вынырнул вертолет и боком пошел прямо на них. Возбуждение охватило моряков — они махали руками, что-то неистово кричали, и по лицу их катились слезы. С вертолета заметили их. Машина приземлилась неподалеку. Моряки сидели на снегу, молча глотали слезы и смотрели, как от вертолета бежали к ним люди…