Они подняли с земли капитана, и боцман взял его на руки, как ребенка. — Захар, ты слышишь меня? — настойчиво повторял боцман. Но капитан не слышал. Лицо его горело, губы потрескались Он тяжело дышал короткими частыми вздохами. — Жар у него сильный, — озабоченно проговорил боцман. — Надо бы потеплее одеть его. Он передал капитана на руки Шкатову, снял свою затвердевшую на морозе стеганую фуфайку, с трудом стянул с себя толстый шерстяной свитер и бережно надел его на капитана. Зябко поеживаясь, боцман натянул на себя свою мерзлую фуфайку. — Свитер хоть и мокрый, но он все же шерстяной, так ему будет теплее. А мы на ходу будем греться, мы здоровые, не замерзнем, — словно оправдываясь перед товарищами, говорил боцман. Шкатов и Чикваидзе молчали. Они постояли еще немного, собираясь с силами перед дорогой. Три полузамерзших голодных моряка с тяжело больным товарищем на руках, они молча стояли, прижавшись друг к другу, и с тревогой смотрели вперед, в ложбину, уходившую куда-то в горы. Боцман вздохнул. — Путь у нас один — кроме как по этой ложбине, нам нигде не пройти. Куда-нибудь да приведет она. Капитана будем нести по очереди. — Боцман угрюмо посмотрел на Шкатова и Чикваидзе и продолжал: — Огня у нас нет, еды тоже. Ничего нет. Выход один — идти сколько сил хватит. Наверное, нас ищут сейчас по всему берегу. И они тронулись в путь. Впереди, осторожно ступая, шел с капитаном на руках боцман. За ним, согнувшись и плотно обхватив себя руками, шагал Шкатов. Последним торопливо подпрыгивал, стараясь согреться, Чикваидзе. * * * Да, неласковая была эта земля. Собственно, земли не было — крутом громоздились гранитные утесы и скалы. Обломки камней, большие и малые, обильно усеяли всю ложбину. Моряки шли, согреваемые надеждой на близкое спасение. Они торопливо прыгали с камня на камень, радуясь тому, что им удалось победить море, вырваться из кипящей пучины и обрести под ногами твердую землю. Земля! Она всегда мила сердцу моряка, даже если и такая неприветливая, такая холодная и такая пустынная, как эта. Давно уже не стало слышно грохота морского прибоя, а ложбина все вела и вела в глубь полуострова, медленно поднимаясь в гору. Шуршала обледеневшая одежда, и лишь эти скрежещущие звуки нарушали мертвую тишину. Люди устали, они страшно устали. Обмороженные ноги отказывались повиноваться, но боцман, идя впереди, никому не давал отдыха. — Вперед! Вперед, ребята! — то и дело раздавался его хриплый голос. — Вперед, иначе замерзнем! По очереди они несли капитана на руках, пока не свалился Чикваидзе. Лишь тогда устроили короткий привал. Шкатов уложил поудобнее Чикваидзе, сел рядом с ним и тут же заснул. Присел на камень и боцман. Он осторожно устроил на своих коленях капитана, потрогал его горячий лоб и тихо позвал: — Захар! Но капитан по-прежнему не отвечал. Голова боцмана медленно опустилась на грудь… Они шли всю ночь, лишь изредка останавливаясь для короткого отдыха. Но все чаще и чаще стал отставать Чикваидзе, все труднее поднимался он после привалов. А когда снова пришла его очередь нести капитана, моряк взял его на руки, сделал несколько нетвердых шагов, упал, поднялся и снова упал. Боцман и Шкатов решили нести капитана вдвоем. К утру ложбина вывела их на перевал. Они поднялись на пригорок и огляделись. Вокруг тянулась унылая, занесенная снегом холмистая тундра. Далеко-далеко, где-то за горизонтом, ритмично всплескивались на небе бледные сполохи. Моряки долго смотрели на это неяркое мерцание неба. — Кажется, Пур-Наволок, — устало проговорил Шкатов. — Далеко мы от него. — Да, это маяк, — подтвердил боцман. — Миль сорок по прямой будет до него. Два дня хорошего хода по хорошей дороге. — И он с сожалением вздохнул. — Два дня хода! — вдруг выкрикнул сидевший в сторонке Чикваидзе. Он показал на ноги. Почерневшие и окровавленные пальцы торчали из разбитых ботинок. — Как я пойду? — злобно кричал Чикваидзе. — Я не чувствую ног, они отморожены. И сил у меня больше нет. Боцман и Шкатов переглянулись и посмотрели на свои ноги — они были в таком же состоянии. Шкатов медленно подошел к Чикваидзе, присел рядом и обнял его за плечи. — Ты что, Леня? — тревожно спросил он. — Заболел? Чикваидзе вырвался из его рук и грязно выругался. Но Шкатов снова положил руку на плечо товарища. — Ну, ну, Леня, не надо нервничать, этим не поможешь делу. А насчет обуви — обойдемся. Оторвем рукава от фуфаек и такие бурки сделаем, что на неделю хода хватит. — Через неделю мы все будем на том свете! — истерично кричал Чикваидзе, наступая на боцмана. — Я уже трое суток ничего не ел, я весь обморожен, у меня нет сил идти, нет больше сил нести его. — Он жестом показал на капитана. — И у тебя нет сил и у Шкатова. Из-за этого мы и тащимся еле-еле. Так мы все четверо здесь подохнем через пару дней, если не раньше. Ты что, хочешь нас угробить? Наступило молчание. Боцман и Шкатов в упор смотрели на Чикваидзе. Тот не выдержал и снова закричал срывающимся голосом: — Скажете, я не прав, да? Почему трое должны погибнуть из-за одного? Разве это справедливо? — Вот в чем, оказывается, дело, — медленно проговорил боцман. — А он нам ноги свои побитые показывал, плакался на голод и холод. — Боцман помолчал, сдерживая нараставшее в груди негодование, затем продолжал: — Как же у тебя язык повернулся сказать такое про своего брата-моряка? Ведь это же наш капитан… Но Чикваидзе скривился в усмешке: — Подыхают все одинаково: и капитаны, и кочегары, и нечего из себя героев строить. Все мы одинаковые перед смертью. — Врешь, шкура! — взорвался боцман. — Я и помирать буду как моряк! Как советский моряк, понял, ты? Я моряк, и Степан моряк, а ты… ты… — Ну, кто же я? Но боцман вдруг устало махнул рукой. — Тебе этого все равно не понять. — Не понять? А то, что мы завтра концы отдадим, это я понимаю, по-твоему, или нет? — Это-то ты хорошо усвоил, потому и трясет тебя так страх. — Причем тут страх? Почему из-за одного обреченного трое должны погибать? Где тут логика, я спрашиваю тебя? Молчавший все время Степан тяжело поднялся и, держа в руках увесистый обломок, мрачно произнес: — Слушай, ты, «логика»… Брось душу травить… Капитана мы не оставим, заруби это себе на носу. А тебя никто не держит, уходи… Ты смотри мне в глаза, в глаза смотри! Можешь уходить, шкурная твоя душа! — И пойду! — злобно огрызнулся Чикваидзе. — Ну и иди! Иди! — взревел Шкатов. — Скорее уходи, гад, и подыхай как пес, в одиночку! — Ах, так? — Чикваидзе вскочил и дико сверкнул глазами. — Ну и оставайтесь тут со своим благородством, и посмотрим, кто вперед подохнет! Прихрамывая, он двинулся в ту сторону, где бледнели на небе сполохи маяка. Фигура его мелькнула несколько раз за холмами и вскоре скрылась совсем. Степан яростно швырнул обломок на землю, плюнул и сел на промерзший валун. Боцман подтащил капитана и сел рядом. — Успокойся, Степан. — Голос боцмана вздрагивал. — Успокойся. Жидковат механик оказался, не выдержал. Степан поднял искаженное гневом лицо и проговорил, задыхаясь: — На фронте мы расстреливали таких! Боцман осторожно обнял товарища и привлек к себе. Так сидели они, не говоря ни слова. Медленно тянулось время. Бледный рассвет робко рассеивал ночную тьму. Боцман поднял голову, взглянул на капитана и тронул за плечо Шкатова. — Пора, Степан. Идти надо. Они оторвали рукава от стеганых фуфаек и с трудом натянули их на обмороженные ноги. И снова захрустел под ногами снег. Повсюду подстерегали занесенные снегом ухабы и ямы, огромные валуны часто заставляли сворачивать с прямого пути и делать лишние шаги в обход. Силы моряков заметно убывали. Приходилось чаще останавливаться, чтобы передохнуть. И каждый раз все труднее становилось заставлять себя снова идти вперед. Между тем капитану становилось все хуже. В полдень он вдруг протяжно застонал, приоткрыл глаза, посмотрел осмысленно на боцмана и, задыхаясь, чуть слышно сказал: — Иван… передай Марине моей… передай… — Голова капитана начала клониться к груди, и он опять замолчал. Потом очнулся, тревожно пошарил рукой по лицу боцмана и, напряженно глядя куда-то в небо, четко и раздельно проговорил: — Я сделал все, что мог… все, слышишь?.. — Слышу, Захар. Все передам, как ты сказал, — серьезно ответил боцман, но капитан уже снова впал в забытье. К вечеру он скончался.