— Выйди из шкафа, Миша, — шипит она. — Сейчас же выйди! Молчу, задерживаю дыхание. Вдруг она подумает, что меня там нет. Что я растворился. Что меня и не было. Вдруг мне повезет. Но я из рода невезучих. — Хорошо, — соглашается Катюша. — Сиди там. А я напишу Тимуру. Пора нам познакомиться, правда? Я захлебываюсь слюной, сплевываю ее прямо на брючный костюм, сшитый в начале лета. Портниха снимала мерки и морщилась, старалась не прикасаться ко мне, как к прокаженному. Я поклялся, что никогда больше к ней не вернусь. В сентябре я заказал у нее изумительную горчичную комбинацию. — Слышишь, я напишу ему, — говорит Катюша. — Прямо сейчас. Пусть он знает, это я — Михаэль Шифман. Я! А ты — никто. Пусть Тимур знает. Она блефует и так боится людей, что никогда не осмелится написать кому-то. Не бывать этому. Можешь врать мне, сколько захочешь, милая. Я устраиваюсь поудобнее на ворохе измятого тряпья, когда мой телефон, оставленный под журнальным столиком, щелкает снятой блокировкой. — Не надо! Я вываливаюсь из шкафа, ползу к Катюше, она сидит на коленях и упорно тычет пальцем в экран. Ищет Тимура. Не знает, как отыскать. Консервативная моя девочка с кнопочным телефоном. Как гордилась ты приверженностью старым привычкам, гляди, вот и они тебя подвели. — Отдай, — прошу я и замираю перед ней. Можно выбить телефон из рук. Можно повалить ее на пол. Ударить. Но я вижу, как топорщится под футболкой ее покореженная плоть. Вижу, как дрожат плечи. Катюша глотает слезы, сдерживается из последних сил, и судороги эти лишают ее лицо красоты. Равняют с телесным уродством. Она больше не ангел. Девочка моя. Обиженная, преданная. Ничего-ничего, и это пройдет. Я обнимаю ее с размаху, хочу прижать к себе, согреть озябшее тело, зашептать боль, зацеловать обиду. Все пройдет. Не будет никакой книги. Никакого Тимура не будет. Такая глупость все, Катюш. Ну что мы как дети, право слово. Иди ко мне. Иди. Катюша толкает меня в грудь, я заваливаюсь в сторону, падаю на хлам, сбитый подушкой со стола. Что-то холодит меня под ребрами, упирается в мягкое, в ушах звенит, перехватывает грудь. — Не трогай меня, — выплевывает Катюша и смотрит с таким презрением, что я не узнаю ее лица. — Думаешь, я не понимаю, какой ты? Думаешь, Павлинская была не права? Ты — пидор конченый. Ублюдок чертов. Каждое слово — пощечина. Хлесткий шлепок по лицу. Кровь начинает идти из носа, я подгребаю к себе раскиданный хлам, ищу шелковый платок. Тот, которым утирал лицо, сбегая от Павлинской. Но не нахожу. Только острое и холодное ложится в ладонь, как влитое. Я поднимаюсь с ним. Катюша больше не смотрит на меня. Когда она не смотрит, то руки слушаются. Когда она не смотрит, я могу быть собой. Я хочу быть собой. Конченым пидором. Чертовым ублюдком. Писать, что хочу. Быть с кем хочу. Хотеть, что хочу. Я валюсь на Катюшу. Падать с колен на пол — это недалеко. Но успеваю разглядеть себя в зеркале — омертвело бледного, ликующего, залитого кровью, надо же сколько натекло ее из носа. Зеркало смотрит на меня черными пятнами старости. Три больших, пять средних и россыпь маленьких. Значит, я снаружи. Тим — Молодой человек, вы кошечку не видели? — С нижнего пролета появилась аккуратная старушечья голова и уставилась на Тима с надеждой. — Кошечка. Маленькая сиамочка. Я дверь открыла, а она выскользнула. — Старушка удрученно сморщилась. — Не пробегала мимо, нет? Пробеги мимо огромная пума с кисточками на ушах, Тим бы и ее не заметил. Но старушка глядела на него так испытующе, что пришлось осмотреться вокруг, не притаилась ли в углу маленькая сиамочка. — Нет, — отрапортовал Тим старушке. Та расстроенно заохала, но удар сдержала. — Спасибо, что посмотрели. — Подумала немного. — Может, и не было никакой кошечки, да? — И проворно скрылась. Тим прикрыл рот ладонями и беззвучно рассмеялся. От короткого, но яростного рывка, с которым Шифман набросился на Тима, неумело ткнулся губами, застыл и тут же отскочил, осталось смутное предвкушение чего-то еще, что должно было случиться, но не случилось. — Все нормально, — сказал Тим и даже руку на плечо Шифману положил, но тот отшатнулся. Пока они стояли рядом, соприкасаясь только губами, Тим успел почувствовать, как бешено бился в Шифмане даже не пульс, а весь он, сотрясаемый ударами разогнавшегося сердца. «Сейчас приступ схватит», — подумал Тим, но прогнал эту мысль, обозвал себя пенсионером и повторил вслух: — Все в порядке. Но Шифман его не слушал. Он начал пятиться, отступая по лестнице вниз, пока не оказался на площадке между пролетами. Ошарашенный, с розовыми пятнами на щеках, он смотрел на Тима с детским восторгом, но продолжал бормотать какую-то неразборчивую глупость вместо того, чтобы свести все к шутке. Или продолжить с места, где они остановились. Тим опустился на одну ступеньку. Шифман выставил перед собой руку. — Я позвоню, — наконец сказал он. — Извини. Я позвоню. Извини… Он говорил что-то еще, пока спускался по лестнице, но так и не обернулся. Тим ждал этого. А когда входная дверь хлопнула, остался стоять, перевесившись через перила, уверенный, что Шифман сейчас вернется. Невозможно же так отчаянно перепугаться не поцелуя даже, а дурацкого стояния губы в губы. Невозможно же просто взять и уйти. Но Шифман перепугался и ушел. Тим постоял еще немного, а потом снизу высунулась старушечья голова. На этаже Данилевского маленькой сиамочки не оказалось. Тим поднялся еще выше, но и там не обнаружил следов беглой кошки. Зато в кармане завибрировал телефон. — Ты где вообще? — сходу начала ругаться Ленка. — Бабушка тебе звонить боится, говорит, Тимочка работает, не отвлекайте Тимочку, но ты ведь не в редакции торчишь, да? — Лен, остынь, а. — Тим присел на ступеньку и вытянул ноги. На него тут же навалилась усталость. — Работаю я. У Данилевского. Ленка фыркнула так громко, что Тим убрал телефон от уха. — Тебе там что, медом намазано? Сердечными каплями, остывшим чаем и раскиданной по полу статьей неизвестного назначения. — Надо что-то, или ты просто поорать позвонила? — поинтересовался Тим. Повисла пауза. — Лен? — позвал Тим. — Не слышу тебя. — Знаешь, что, — так тихо и ровно сказала Ленка, что Тим поежился. — Ты либо съезжай из дома окончательно, либо переставай своим отсутствием бабушке нервы трепать. Мама на работе, ей не до этого, а я выслушиваю, как бабушка за тебя переживает. Тимочка то, Тимочка се. Вот бы Тимочка девочку себе нашел. Может, Тимочка ночевать не приходит, потому что он у девочки. Надоело поддакивать, понял? — Не лезь, а? — Тим поднялся со ступеньки и отряхнулся. — Вот совсем сейчас не до тебя. — Тебе всегда не до нас, — отрезала Ленка. — Чем за чужим дедом следить, лучше бы бабушке родной помог. — Хочешь сказать, что я не помогаю, да? Лен? Но Ленка уже отключилась. Тим убрал телефон, вдохнул так глубоко, что начало резать в груди, и медленно выдохнул. В воздухе пахло неуместно — тяжелым парфюмом, пудрой и мылом, как в театре, а не в подъезде. Тим вдохнул еще раз и зашел к Данилевскому. — Почему вы без стука? — с порога спросил его Григорий Михайлович. Он стоял в коридоре, тяжело опершись на тумбочку. Тим было шагнул к нему, но заметил, что в руках старик держит фотографии, забытые на диване, и остановился. — Григорий Михайлович, вам бы присесть. Данилевский дернул подбородком и стал похож на взъерошенного старого голубя. Тим закрыл за собой дверь, стащил куртку и повесил ее на крючок. — Почему вы позволяете себе заходить в мой дом без стука? — разделяя слова долгими паузами, переспросил Данилевский. Дышал он хрипло и как-то поверхностно. Плохо дышал. Но стискивал карточки в пальцах так сильно, что те помялись. — Я выскочил переговорить с другом, — попытался оправдаться Тим. — Даже дверь не закрыл. — И давно друзья навещают вас у меня дома? Тим замялся. Глупее ситуации было не придумать. Данилевский молчал, набираясь сил для следующей фразы. Продолжая буравить Тима раздраженным взглядом, он наконец сказал: — Может, вы им еще и передаете что-то из моего архива? И картинка сложилась. Тим подавил нервный смешок, вдохнул поглубже. Отступать было некуда. Данилевский загораживал коридорчик, ведущий в комнаты, так решительно, будто готов был скорее упасть замертво, чем пропустить шпиона. Подозрительность, взросшая на благодатной советской почве, пылала в нем вместе с праведным гневом. — Григорий Михайлович, ну что вы такое говорите? Это был коллега из редакции. Приехал обсудить выход книги. — А еще неумело потереться лицами в вашем подъезде, но это опустим. — А это что? — Голос Данилевского сорвался на высокой ноте, старик начал кашлять, но Тима к себе не подпустил, отогнал взмахом руки, отчего раскашлялся еще сильнее. — Может, воды? — Не нужна мне ваша вода! — хрипло отрезал он. — Почему вы рылись в моих вещах, Тимур? Потому что искал ваших родственников. Потому что до трясучки боюсь за вас, пока вы, упертый старый баран, стоите тут и злитесь. А злиться вам нельзя, ни в коем случае нельзя. Вон как вас шатает уже. — Давайте присядем и поговорим, хорошо? — попытался успокоить старика Тим. — Перестаньте командовать! — взвился он, и на без того бледном лице выступил у рта совсем уж выбеленный треугольник. Сердечная недостаточность. Так бабушка говорила. Белый треугольник над подбородком — недостаточность. Тим решительно шагнул к Данилевскому, взял его под локоть и потащил в комнату, пока тот слабо упирался и возмущенно восклицал: — Что вы делаете? Отпустите! Тимур, прекратите немедленно! Тим усадил его на диван, сел рядом, помолчал, собираясь со словами. Не собрался, но говорить пришлось. — Послушайте меня, пожалуйста. Я никогда не рылся в ваших вещах. Но мне нужно было найти хоть какую-то зацепку, понимаете? — Вы шпионите за мной, да? — пробормотал Данилевский. — Кто вас подослал? Тим бы засмеялся, но из домашних стариковских тапочек выглядывали дутые ступни. — Никто меня не подсылал, — с нажимом ответил Тим. — Врач из скорой, Сатимов, сказал, что нужно найти ваших родственников. Вы же сами не хотите в больницу, а вам нужно. У вас ноги… Вы видели свои ноги? Данилевский дернулся. — У меня нет родственников, Тимур. Никого. Так вышло, — скрипуче ответил он. — А к врачам я обращусь, как только доделаю работу. Статью. Я обещал. — Какая статья? Вы на пол сбрасываете все бумаги. — Я подниму.