Поскольку в семье высшее образование у Лизы, то именно она должна первая найти себе место, а он уж последует за нею, потому что водителю нет проблем устроиться, тем более он умеет управлять всем, что имеет гусеницы или колеса. Всем, что движется, короче говоря. В крайнем случае, если жена выберет работу там, где вообще нет дорог, пойдет на стройку или куда-нибудь еще. Он здоровый крепкий мужик, много чего умеет, свои триста рублей везде поднимет. Может, и удобства окажутся во дворе, ну и пусть, зато не будут они каждый день видеть мамину скорбную улыбочку и надрывные вздохи тоже до их ушей не долетят. И телефона не будет, не смогут родственники дозвониться с нравоучениями о том, что Толя, это же твоя мама, а вы так по-свински к ней относитесь, урезонь жену. Анатолий был однолюб, такое уж свойство организма. Девчонки нравились, конечно, но как-то все скопом, и та хороша, и эта отличная, и непонятно, кого выбрать. В такой растерянности он пребывал до двадцати шести, пока командира взвода не приехали навестить мать с сестрой. Он как увидел тоненькую рыжую девушку, так и пропал. В то время он был бравый прапорщик, инструктор-парашютист, и знал, что девушки его очень любят, но к Лизе подойти так и не смог. Просто смотрел, как она гуляет с братом по территории части и с любопытством все рассматривает, или читает книжку, устроившись в шезлонге в саду, и старая яблоня бросает на нее кружевную тень, и вся она будто из фильма про прежние времена, легкая, тонкая, серьезная. Не познакомившись, они поссорились, когда Лиза захотела прыгнуть с парашютом, и брат привел ее на аэродром, а Анатолий так испугался, что категорически запретил об этом даже мечтать, и накричал, что здесь воинская часть, а не парк аттракционов, и что такие прыжки из любопытства ничем хорошим не кончаются. Лейтенант, кажется, тоже был не в восторге от желания сестры, потому что посмотрел на Анатолия с благодарностью, сказал, что раз товарищ прапорщик запрещает, то сделать ничего нельзя, и увел Лизу. Потом она уехала, но Анатолий ни на секунду не прекращал о ней думать, и скучал так, будто они уже двадцать лет были женаты. Он даже лейтенанта как-то полюбил, хотя и не перестал считать хлюпиком и салабоном. В отпуск он поехал домой, и, узнав, что Лиза учится в институте имени Герцена, стал там целыми днями околачиваться, надеясь ее встретить. Какой же огромной оказался этот институт, в три дня не обойдешь! Анатолий носился по коридорам, страдая от мысли, что злая судьба только что заставила его разминуться с Лизой, а она так никогда об этом не узнает. Очень не скоро он догадался навести о ней справки в деканате, и, подкараулив ее возле аудитории, он разыграл случайную встречу, и сразу же с небрежной улыбкой заметил, что вот подумывает тоже поступить, и вообще-то пошел в армию не просто так, а со второго курса корабелки. Ну а потом небо затянуло… И вышло у них все просто и ясно, через неделю подали заявление, а через две их уже поженили, достаточно было Анатолию показать в загсе отпускное свидетельство и обратные билеты. Мама, конечно, была в шоке, наверное, скандалила, но Анатолий пребывал в таком счастье, что не замечал ничего вокруг. Он уехал, а Лиза осталась жить в общежитии, и больше полугода они общались только по телефону, а потом она взяла академку и приехала к нему уже на сносях. Год они жили, снимая комнату в избе, и Лиза, тонкая и интеллигентная, отлично справлялась с деревенским бытом, до такой степени хорошо, что подбивала Анатолия купить дом и завести корову. Оля росла щекастым жизнерадостным ребенком, Лиза собиралась переводиться на заочный, и целый год они были счастливы так, как редко у кого получается, а потом Анатолий совершил прыжок в адски сложных погодных условиях, знал, что ничем хорошим это не кончится, но не посмел ослушаться приказа, тяжело приземлился и получил сложный перелом голени, такой, что врачи всерьез собирались делать ампутацию, и с большим трудом согласились подождать. Вопреки их прогнозам нога не отвалилась, а, наоборот, срослась, но стала короче, так что о прыжках пришлось забыть навсегда. Заведовать складом Анатолию не очень хотелось, в высшее военное училище поступать было поздновато, он демобилизовался и привез жену с дочкой домой в Ленинград, к радости мамы, которая без конца повторяла, как она истосковалась одна и как счастлива, что теперь они наконец все вместе заживут дружной и счастливой семьей. И Анатолий верил, что так оно и будет, и даже какое-то время думал, что так оно и есть, но вскоре стал замечать, что все неуловимо изменилось. Внешне они остались, что называется, благополучной семьей: добытчик-отец, ласковая заботливая мама, дочь красавица и умница, и любящая мудрая бабушка, всегда готовая прийти на помощь и последнюю нитку снять с себя ради счастья детей (как она неоднократно и заявляла). Образцовое семейство, но только Лиза больше не распевала песен в душе и за мытьем посуды, а когда Анатолий приходил с работы, Оля не неслась к нему со всех ног, раскинув руки и басом крича: «Я истребитель, иду на таран!», а вскоре он заметил, что все еще спешит домой, но уже без прежней безоглядной радости. Анатолий встревожился, решив, что это он сам что-то делает не так, испугался, что Лиза его разлюбила, или началось неминуемое охлаждение между мужем и женой – явление, о котором все говорили и в которое он не верил, будучи убежден, что они с Лизой никогда не надоедят друг другу. Во всяком случае, она ему точно. Он приуныл, но тут мама уехала погостить к сестре, и опытным путем стало ясно, откуда возникло это угнетенное состояние – а жить всегда становится проще, когда понимаешь причину. Анатолий уже стоял в очереди на квартиру, смотрел в будущее с оптимизмом, просто ждать стал немного нетерпеливее, и все. Тогда он был еще молод, наивен и думал, что распределение жилья осуществляется справедливо, для тех, кто в нем нуждается, по очереди и немножко по заслугам, и только через шесть лет сообразил, что в ход идут несколько другие аргументы, и козыри не в медалях и почетных грамотах, а в нужных знакомствах. Тогда же он впервые услышал, что слово «нужник», оказывается, обозначает не только туалет, но и человека, умеющего достать то, что тебе необходимо. Увы, таких людей у него в друзьях не водилось, и привлечь их было нечем. Анатолий возвращался с вечерней смены, работать в которую не очень любил. Было неловко, что Лиза ждет его, не ложится, а когда кормит ужином, то из своей комнаты сразу появляется мама, садится пить чай, и жене приходится мельтешить перед ними обоими на манер официантки. А мама меж тем степенно и со вкусом расспрашивает, как прошел его день и что интересного было на работе. Лиза обижается, что ее опускают, но, с другой стороны, не прогонишь же маму из-за стола! Нет, утренняя смена гораздо лучше, он уходит, пока все спят, а возвращается после обеда и многое еще успевает сделать до вечера. Он тихонько провернул ключ в замке и отворил дверь осторожно, как только мог, вдруг удастся не разбудить маму. Шагнул в прихожую, не зажигая света, и сразу наткнулся на теплый бок жены. Так же молча она вытолкнула его обратно на лестницу и заставила спуститься на несколько ступеней. – Что случилось? – прошептал он. – Ты нашла работу? Лиза покачала головой и зябко повела плечами. Она была в одном халатике, Анатолий быстро снял куртку и укутал ее. – Так что случилось? – Толя, я беременна. Выдохнув от счастья, Анатолий притянул жену к себе. Они вроде как не хотели спешить со вторым ребенком, но, и чтобы его не было, особо не старались, и в последнее время Лиза встревожилась, что никак не залетает, и даже собиралась сходить по этому поводу к врачу. И он уже приготовился к тому, что не судьба, будет у них одна Оля, а тут такой подарок судьбы! – Это прямо точно? – Точнее не бывает, – буркнула жена, – и срок такой, что совсем чуть-чуть и будет поздно. – В смысле? – Аборт делать поздно будет. Надо срочно решать. – Так, а какие сомнения? – Такие, что тут или ребенок, или уехать. Не могу же я устроиться на новую работу и сразу в декрет? Люди не поймут. – Мало ли как бывает… – Приличные люди так не подставляют коллектив. – Я могу один работать, а ты просто в декрет пойдешь со старого места. – Слушай, с младенцем можно переться в глухомань, только когда тебе двадцать лет и нет мозгов, но сейчас я взрослый и ответственный человек. А мало ли что случится? Анатолий со вздохом кивнул. – Если мы ребенка оставляем, то придется терпеть. Анатолий обнял Лизу покрепче и прошептал: – Не придется. Они прокрались обратно в дом, как преступники, и от волнения Анатолий не стал есть, сразу лег в постель и положил руку на совершенно пока еще плоский живот жены. С Олей он не знал, как это происходит, пропустил момент, когда животик становится заметен, и первое шевеление, и токсикозы все тоже пропустил, Лиза делила все эти радости с подружками по общежитию. Но в этот раз он будет рядом. Надо взять справку в консультации и отнести в местком, чтобы им с учетом прибавления дали квартиру побольше и поскорее. И, конечно, на суде он скажет все, как его просят, и повторит десять раз, и поклянется, и ничего нигде не дрогнет у него, потому что ради семьи. В конце концов, с какой радости он должен уезжать? Он – коренной ленинградец, бабушка пережила блокаду, отец, как вернулся с фронта, не в институт поступил, хотя имел все возможности, а пошел простым строителем восстанавливать разрушенный Ленинград, работал в три смены, лишь бы только поскорее вернуть Северной столице ее уникальный облик. И мама тоже честно трудилась на Кировском заводе, так с какой стати его теперь выпихивают из родного города? Разве он и его дети не достойны здесь жить, ходить по этим улицам и смотреть на эти прекрасные дворцы, которые его отец восстанавливал из руин? Да и он сам, пусть не профессор и не видный деятель культуры, но тоже приносит пользу Ленинграду, возит горожан на работу и обратно и делает это очень хорошо. А Лиза, змея подколодная, лимита, втершаяся в семью коренных ленинградцев, учит детей иностранному языку и тоже очень неплохо у нее получается. Почему же они не имеют права жить достойно? Почему не могут получить квартиру, которая им полагается давным-давно? Ответ прост, и дал его симпатичный собачник: именно потому, что всем управляют бюрократы, и Макаров, яркий их представитель. В конце концов, существует очень большая вероятность, что именно кто-то из его протеже получил полагающуюся Анатолию квартиру, и можно быть уверенным, что, когда Макаров звонил из своего просторного кабинета, положа ногу на ногу и крутясь в удобном начальническом кресле: «Иван Иванович, тут нужно срочно сообразить жилье одному моему человечку», он не думал, что этим коротеньким разговором лишает Анатолия нескольких лет счастливой жизни. Даже в лоб ему такое не влетало! Нет уж! Виноват он там или нет, а Макаров свое получил от жизни: вкусно ел, сладко спал, наслаждался просторным жилищем, катался на служебной машине… Сам пожил, дай теперь пожить другим. Сентябрь Сегодня я почти не замечаю дорожных неприятностей. Ни давка в автобусе, ни толчея на входе в метро не отвлекают меня от прекрасных воспоминаний о бессильной ярости Алины Петровны. Как мучительно было ей, наверное, сознавать, что она может сделать со мной многое, но не все… Нет, сегодня я определенно молодец! С удивлением ловлю себя на том, что улыбаюсь, хотя, кажется, давно забыла, как это делается. И вкус победы, пусть и такой крошечной, мне не приходилось пробовать уже много-много лет… А еще у меня есть четвертной, нагло вырванный из их семейного бюджета. Пытаюсь подсчитать, сколько пар колготок не купит на них уважаемая Алина Петровна, но математика не мой конек, и успокаиваюсь на том, что немногим меньше десяти. Семь или восемь… Ах, не быть какое-то время Алине Петровне шикарной советской женщиной, не носить под брюками целые колготки, пустячок, а приятно. Смеюсь, и встречный прохожий оглядывается на меня с интересом. Я подмигиваю и иду дальше. Так, а мне что делать с этими деньжищами? Потратить на салон красоты, то есть выбросить на ветер, потому что красоту мне уже ни за какие деньги не вернуть, или порвать на мелкие кусочки и швырнуть в морду Алине Петровне? Получится эффектно, но слегка дешево. Пусть пока полежат. Захожу в булочную за чем-то вкусненьким к чаю, вдыхаю упоительный аромат свежего хлеба, у служебного входа хмурые мужики как раз выгружают вечерний завоз, подхожу к кондитерскому прилавку, смотрю на пирожные, сегодня трубочки и дефицитные буше, и вдруг понимаю, что не хочется. Встаю в очередь, но нет, не хочется. Выхожу на улицу, хоть и знаю, что вечером остро пожалею об этом своем решении. Радость победы испаряется быстро, а, кроме нее, я ничего не приобрела, жизнь осталась дерьмом, как была вчера и будет завтра. На подходе к дому меня вдруг окликает плотный мужчина. Внимательно смотрю на него, но не узнаю, наверное, фонарь дает слишком мало света. – Вы меня не знаете, – улыбается он, подходя, и довольно бесцеремонно подхватывает меня под локоток, – не трудитесь вспоминать. Вырываю руку. Слава богу, я работаю в судебно-химическом отделении бюро судебно-медицинской экспертизы, вскрытий не делаю, но знаю, в какой фарш могут превратить женщину такие вот обходительные мужички. – Не бойтесь меня, Инна Александровна, – улыбается он. Пожимаю плечами, а он предлагает выйти на проспект и поговорить там, если мне комфортнее на виду у людей. – А зачем мне вообще с вами разговаривать? – хамлю я и тут раскаиваюсь. Дядечка очень приличный, лицо располагающее, манеры приятные, и вообще не сделал мне пока ничего плохого. С чего я вдруг окрысилась? Он хитро улыбается и делает приглашающий жест, а я между одиноким вечером и пугающей неизвестностью предпочитаю последнее и иду в арку между домами, за которой шумит проспект. Он снова берет меня за локоток, и мы неспешно прогуливаемся, будто семейная пара. Мне почему-то приятно, что встречные прохожие видят нас вместе. – Не с того с вами начали решать вопрос, – вздыхает незнакомец, – ох, не с того. Начальство ваше сильно погорячилось. Я изображаю недоумение, хотя все понятно. – Ваши усилия, Инна Александровна, будут должным образом вознаграждены. Недоумение мое усиливается, надеюсь, в вечернем свете фонарей не сильно заметно, как я переигрываю. – Вы нам поможете, мы вам. Взаимовыручка прежде всего. Смеюсь. – Наверняка у вас есть какие-то нерешенные вопросы? – Как у всех. – Так мы посодействуем. – Слушайте, у меня такое чувство, будто я с золотой рыбкой разговариваю, – даже задорно говорю я. Теперь смеется он, и я против воли отмечаю, как обаятельно он это делает, редко кто так умеет, люди в основном хихикают, или ржут, или гогочут, а его приятно слушать.