Ну, а что касается бывшего запрещения — оно отпало как-то само собой. Так же странно, без особого смысла, как и возникло. События сами его опередили. Напротив, все стали удивляться, почему Попов не заговорит о своем изобретении в полный голос. Вечером, в последний мартовский день 1897 года большой трехэтажный дом кронштадтского Морского собрания блистал огнями. Со всех концов города к центральному подъезду направлялись группами пешеходы, подкатывали санки. В вестибюле, на лестнице, в залах и гостиных, по всей анфиладе комнат обширного здания растекалась публика, оживленная, но чинно соблюдавшая порядок. Не только морские офицеры, адмиралы и генералы, но также их дамы, также немало штатских и учащихся разных кронштадтских заведений. Жители города-острова, отрезанные от столичных развлечений, с жадностью тянулись сюда, когда это было возможно, на яркий вечерний свет, в эти парадные помещения, украшенные статуями и картинами, вазами и знаменами, разными подношениями иностранных флотилий. Привлекали сюда также общедоступные лекции и доклады и еще богатая библиотека с ее уютными креслами и коврами, заглушающими шаги. Морское собрание помогало многим «коротать вечера». А сегодня была особая причина для оживленного сборища. Преподаватель А. С. Попов читал публичную лекцию «О возможности телеграфирования без проводников». Да, именно телеграфирования без проводников. Без всякой маскировки. И с показом того, как это совершается. Телеграфирование. В общем-то он показывал все то же самое, что и год назад здесь же, в Кронштадте, на заседании Русского технического общества, и еще год назад — в Петербурге на заседании Русского физико-химического общества. Тот же приемник волн, лишь немного улучшенный. Главный предмет его изобретения. Теперь он прибавил к тому же ради наглядности еще два приспособления. К вибратору присоединил телеграфный ключ особой, собственной конструкции. Этакий пружинистый контактный стержень со шляпкой наверху в виде кнопочки, чтобы Рыбкину было легче манипулировать, посылая сигналы по азбуке Морзе. А к приемнику приспособил телеграфный пишущий аппарат с лентой, чтобы принимать сигналы не просто на слух по коротким и длинным дребезжаниям звонка, а с записью точек и тире на ленте, как полагается в телеграфии. Никогда не придавал он этим приставкам решающего значения. Приставка есть лишь приставка. И всегда говорил и писал: «…при помощи реле можно ввести в цепь какую угодно постороннюю энергию». К тому же он вынужден был последний год скорее прятать, чем раскрывать истинный практический смысл своего изобретения. Увы, уж так получилось. Теперь вдруг стало иначе. Теперь можно действовать в открытую, сказать в полный голос. И он, готовясь к публичной лекции, постарался теперь приспособить к своим приборам эту самую постороннюю цепь — телеграфный ключ и телеграфную ленту. Ясные и понятные всем принадлежности. Конечно, публика и глазела больше всего на них, на эти вещественные доказательства телеграфии. Приемник поставили, как обычно, на виду у всех, в большом зале. И стержень антенны подняли на флагштоке до высоты двух саженей. А вибратор, как бывало и прежде, отнесли за стены и двери в другое помещение. Там, на входной лестнице Морского собрания Рыбкин приготовился посылать сигналы с помощью ключа-манипулятора. Обычные объяснения Попова: немного теории, принцип действия. Затем посыльный матрос бежит вниз к Рыбкину, чтобы сообщить на словах: пора! И Рыбкин выстукивает ключом, как заправский телеграфист, серию коротких и длинных посылок. И в зале у всех на виду записывающий аппарат вдруг сам по себе начинает разматывать свою ленту и отстукивает клювом на ней точки и тире. Наблюдатели от публики читают громко по ленте расшифрованные сигналы. Полная картина телеграфии. В сущности, все то же, что было и год, и два года назад. Электромагнитные волны сами автоматически соблюдают свою очередность друг за другом. Главное зерно изобретения. Только теперь одетое еще в полную телеграфную форму. И все ясно увидели, с чем же они имеют дело. Новая телеграфия. Телеграфия без проводов. Попов мог снова говорить в полный голос. А между тем в Лондоне молодой Гульельмо Маркони пожинал плоды газетного успеха. Весть о его чуде беспроволочной телеграфии молниеносно распространялась с помощью и такого испытанного средства связи, как людская молва. На имя Маркони в лондонский дом стало приходить столько писем, пакетов, каблограмм, сколько вряд ли удавалось получать какому-нибудь еще молодому человеку в его возрасте. Маркони вдруг сразу стал известным лицом на фоне того, чем жил и волновался мир в начале 1897 года. Приходили письма из Европы, Америки, даже из Японии. Множество быстрых и предприимчивых людей немедленно предложили ему свое участие в эксплуатации изобретения. Маркони приготовил у себя в комнате большую мусорную корзину, куда и бросал все эти предложения. Множество дам и девиц, от самых юных и до самых почтенных, выражали ему свое восхищение, преклонение — «покорителю тайны природы». И слали также свои предложения немедленно вступить с ним… в брак. Гульельмо опять снисходительно улыбался, но писем этих в корзину не бросал, а складывал их отдельно, перевязывал в пачки ленточкой. И чаще посматривал на себя в зеркало. Приходили и вполне серьезные, деловые письма. От отправителей куда более солидных. В таких случаях полагалось держать совет с кузеном Дэвисом и мамой Анной. Но получалось как-то так, что все чаще последнее слово оставалось за самым молодым. Гульельмо Маркони не переносил, чтобы его к чему-нибудь принуждали. В конце концов, изобретатель-то он! Дала знать о себе и родная Италия. Крупный Миланский банк готов уплатить триста тысяч лир наличными, если Маркони согласен продать изобретение. Триста тысяч! Даже старший Джемсон причмокнул от удовольствия. Но молодой Маркони ответил: — Я думаю, не следует торопиться. Пришло письмо, пахнущее уютом усадьбы Понтехио. Маркони-отец настоятельно советовал сыну принять предложение Миланского банка. Триста тысяч! Он рисовал упоительную картину того, что можно сделать на эти деньги. Приобрести хорошенькое именьице, как раз рядом с Понтехио. Развести коров, овец. Он прислал даже лист с росписью самых лучших пород. Коровы, овечки. Они вместе, Маркони-старший и Маркони-младший, будут управлять хозяйством. Холмы, долины, стада? — Папа становится сентиментальным, — заметил Гульельмо. Миланский банк не получил согласия. Подождем! Иногда надо уметь выждать, как и уметь действовать быстро. К тому же он собирается еще осуществить некоторые опыты. Посмотрим, что ему тогда станут предлагать. Мама Анна с гордостью посмотрела на сына. Как растет мальчик! Как быстро усваивает он уроки! ШАГИ НА ВОДЕ Яркое апрельское солнце серебром играло на широкой обнаженной полосе воды. Щурясь от света, Попов смотрел с высокой гранитной стенки на сверкающую гладь Кронштадтской гавани, словно пересчитывая вереницу расставленных плавучих вешек с флажками. Лед уже тронулся, отступил. Можно начинать испытания. Приборы пришлось взять прежние, что были и раньше — «лекционные игрушки», — и прямо из учебных стен вынести их на открытую местность, на воду. Бумага все ходит где-то там по канцеляриям. Бумага о необходимости новой аппаратуры и новых испытаний. Сумма в триста руб-лей продолжает все еще подвергаться рассмотрению, изучению, утверждению. А пока — старые верные, но незатейливые приборы, слепленные почти по-домашнему из того, что было под рукой. Попов успел только немного видоизменить вибратор, поставив на нем вместо шаров большие диски, которые должны накапливать как будто большую энергию и давать более мощные разряды. Как-то они себя покажут? Переход на местность требует более сильного излучения, требует устойчивости действия… Многого требует. Медленно подплыл к стенке, к ступеням схода длинный, низкобортный военный катер с высокой и узкой, как у самовара, трубой, с двумя мачтами. «Рыбка» — обозначено белыми буквами на борту. Катер гукнул для важности, и командир с мостика приветствовал по-военному Попова. Тот слегка приподнял котелок. Начались приготовления. Матросы погрузили с берега на палубу ящик с приемником, батареи элементов. Понесли на корму. Притащили мотки медной проволоки. Один ловкач полез на переднюю мачту — подвязывать к ее верхушке провод антенны. Тянули провод по палубе от мачты к приемнику. Попов, негромко распоряжаясь, указывал, что надо делать. Оберегал приемник, чтобы тот не испытывал случайных толчков. — Скажи-ка, братец, какая высота? — спросил он, запрокинув голову, у матроса, возившегося на верхушке. — Четыре сажени будет, ваше благородие. Попов кивнул. Неплохая высота антенны. На берегу, у края гранитной стенки, хлопотал Рыбкин в плотной черной тужурке и в фуражке по-морскому. Он налаживал аппаратуру передатчика. Новые диски вибратора непривычно торчали сбоку, как пара сложенных друг с другом абажуров. Станция отправления — берег. Станция приема — катер. Александр Степанович проследовал туда и сюда несколько раз, пока не убедился, что все так, как должно быть. — Ну, с богом! — наконец сказал он, вернувшись в последний раз на палубу. И помахал издали Рыбкину. — Чего следует ожидать, господин профессор? — спросил командир катера, косясь в сторону подозрительного прибора, занявшего место у него на борту. — Извините, я преподаватель, а не профессор, — поправил Попов. — Ожидать? Ничего, кроме легкого звоночка или скачков этой стрелки, — показал он на гальванометр. Переходя к испытаниям на воде, он вновь упростил свой приемник, освободив от всего лишнего и в первую очередь — от телеграфного записывающего аппарата. «От украшений». Действие в новой обстановке должно быть проверено сначала в наиболее чистом, принципиальном виде. Такова уж была его манера ученого-исследователя. А уж потом, он считал, можно добавлять всякие приспособления. Пускаться на эффекты. Катер дал гудок, будто взывая о чем-то, и отвалил от стенки. Попов встал наготове у приемника. Стрелка гальванометра застыла на месте. Вот оттуда, со стенки, подан условный знак. Рыбкин взмахнул большим белым флагом. Наблюдающий матрос крикнул: — Вижу! И вслед за тем Попов, не сводивший глаз с гальванометра, увидел, как стрелка три раза подряд качнулась по шкале. Раз, два, три. Так было условлено: после каждого взмаха флагом Рыбкин дает на вибраторе три отдельных разряда. С разными промежутками. Оттуда, со стенки, бегут волны-сигналы, пронизывают открытое пространство гавани, бегут над водой, настигают движущийся катер, его антенну, приборы на его корме… И Попов отмечает по стрелке прием сигналов. Раз, два, три. С какими промежутками? Потом они сверят, Попов и Рыбкин, по своим записям: сколько и каких сигналов послано с берега, сколько и каких сигналов принято на катере. Все ли сигналы дошли. С какого расстояния. Целая программа, которую тщательно разработал Александр Степанович. Следуя этой программе, катер «Рыбка» медленно удалялся от стенки, маневрируя в узком фарватере и стараясь держаться линии расставленных вешек. От вешки до вешки — двадцать саженей. Можно подсчитать расстояние. Когда-то, на самых первых шагах, шкалой расстояний служила им, помнится, линия лабораторных столиков между окнами физического кабинета. А теперь, в гавани, на пороге морских просторов, — вот эти самые плавучие вешки. Новая шкала. Катер отсчитывал вешку за вешкой. Взмахи белым флагом со стенки казались где-то там, уже совсем далеко. Но стрелка гальванометра продолжала все так же трижды прыгать после каждого взмаха. Пять вешек — сто саженей. Уже сто саженей! Это более двухсот метров. Никогда они еще не достигали такой дальности. А прием сигналов оставался вполне отчетливым. Раз, два, три. На разные лады, с разными промежутками. Не подвели все-таки учебные приборы. «Рыбка» миновала седьмую вешку. Восьмую. Блестки солнца радостно прыгали по воде. Но что-то вдруг нарушилось в картине приема сигналов. Явные перебои. Расстояние, что ли, сказывается? Ведь все-таки уже почти восьмая вешка. Полтораста с лишним саженей. Попов просит командира повернуть назад и начать опять с шестой. Оттуда, где сигналы воспринимались вполне уверенно. Опять взмахи флагом со стенки. Опять слежка за стрелкой гальванометра. Опять медленное продвижение катера — те же шаги по пройденным уже этапам. Еще не раз просит Попов вернуться назад и повторить сначала, словно беря разбег для дальнейшего продвижения. И сегодня несколько раз туда и обратно, туда и обратно. И на другой день испытаний, и на третий день… Снова и снова бесконечные повторения, отвоевывая вешку за вешкой. Двадцать саженей. Еще двадцать саженей… Матросы поглядывали на фигуру Попова, словно вросшую там, на корме. Ну и терпение у этого штатского! А он последовательно набирал расстояние, добиваясь постоянства действия. Чтобы при определенной мощности разрядов была и определенная дальность приема. Это же первое, непременное условие для осуществления практической телеграфии. Двести саженей. Триста саженей… «Рыбка» уже оставляла за собой последние вехи. Полоса воды в гавани все расширялась под лучами яркого солнца. Лед отходил, и водная гладь уже расстилалась там далеко, за воротами гавани, выманивая на свои просторы. Триста саженей! На третий, на четвертый день апрельских опытов. Устойчивый прием. Много раз повторенная передача со стенки гавани на борт катера. Триста саженей. Вешек уже не хватает, как и не хватило когда-то линии столиков в физическом кабинете. Тесно стало тогда его приборам в комнатах класса. Тесно стало и теперь в границах расставленных вешек. Триста саженей. Более шестисот метров. Первый большой шаг в открытое пространство, в реальной обстановке морского порта. И все это с помощью простых лекционных приборов. Явный успех. Но Попов просит опять командира «Рыбки». — Нельзя ли повернуть обратно? И опять в следующие рейсы идет испытание и на дальность приборов, и на долготерпение людей. Намеченная программа еще не исчерпана. Надо еще многое проверить, испробовать, определить — и разные способы передачи, и разные условия приема. — Повернем обратно. Начинаем… — без устали повторяет Попов. Надо спешить. Скоро май, конец занятий в Минном классе, и опять наступит обязанность, все оставив, ехать в Нижний Новгород на электростанцию. На все лето, на все месяцы, оторвав себя от приборов, от опытов над ними. А где же бумага с просьбой о сумме на новую аппаратуру? Об этих трехстах рублях? Надо спешить. Катер «Рыбка» усердно бороздит балтийскую воду, развевая за собой дымный шлейф испытаний. А бумага все ходит по министерским этажам, из одного комитета в другой комитет, от стола одного чина к другому. Западное побережье Англии. Бристольский канал — узкий рукав океана, глубоко вдающийся в сушу. Надежные стоянки для судов, порты, причалы, огромные склады, — удобный с хозяйственной точки зрения морской уголок. И подходящая водная преграда для экспериментальных прыжков с помощью новой телеграфии. Здесь, на Бристольском канале, Вильям Прис производил еще недавно свои пробы передачи электрической индукции с берега на берег, пока окончательно в них не разочаровался. Сюда и устремился сейчас Гульельмо Маркони, чтобы доказать несомненные преимущества своей системы телеграфирования. Он даже выбрал пункты почти рядом с тем участком, где пробовал Прис. Маленький островок торчал посредине канала, предоставляя к услугам как бы промежуточную ступеньку как раз на половине дистанции.