Вильям Прис, вложив теперь свое имя в новое дело, постарался обставить опыты молодого итальянца так же основательно, как некогда и свои собственные. Управление почт и телеграфов Великобритании получило от главного инженера распоряжение предоставить Маркони все средства, в которых он нуждается. Техническое оборудование, транспорт, суда и экипажи, обслуживающий персонал — все вдруг очутилось в руках молодого человека. Когда коммерческие советники доложили Прису, что расходы на предстоящие испытания превысят, возможно, полтысячи фунтов стерлингов, глава почт и телеграфов коротко ответил: — Да поможет нам бог! (Что означало: немедленно выдать.) Все возможности, которые открывает полноценный английский фунт, были использованы Маркони на берегах Бристольского канала. Молодой человек проявил энергию и сообразительность. И умение распоряжаться другими. Он понимал: стоит ему только с опытами провалиться, как тот же Прис не допустит его даже до своего кабинета. И он боролся сейчас за себя, за свое признание. Четыре майских дня продолжались опыты по передаче сигналов через канал, через водную ширь в несколько километров. Четыре дня Маркони не отходил от своих приборов, особенно оберегая то, что содержалось в футляре приемника. Он успел за последнее время на выданные деньги еще кое-что улучшить в аппаратуре, купить для вибратора очень мощную катушку, соорудить еще более высокие и сложные антенны. И он не просчитался. Сначала удалось шагнуть на промежуточную ступеньку. Передать сигналы с берега на островок посреди канала — плоский островок под таким же плоским названием — Флэтхолм. Три с лишним мили. Больше пяти километров. Неплохо, молодой человек, неплохо! Прис благосклонно улыбался. Но молодой человек не склонен был обольщаться. Его дорогие, хорошо сработанные приборы обещали большее. Маркони поглядывает в небо. Крутолобые облачка воздушными кораблями плавно плывут с запада на восток. В Бристольском канале почти всегда, как в трубе, тянет легкий ветерок с океана. Постоянная подъемная сила. Все здешние мальчишки увлекаются запуском змеев. Маркони покупает роскошный коробчатый змей, подвязывает к нему длинную проволоку и разгоняет на лошадях по прибрежной дороге. Высоко вздымается змей, сильно подхватывая за собой проволоку. Провод антенны. И вот результат его сообразительности. На четвертый день сигналы достают уже с берега на берег. Расстояние — почти девять миль. Двенадцать километров. Внушительный прыжок, способный убедить кого угодно. Маркони возвращался с Бристольского канала в лучах успеха, нежно обнимая свой приемник под защитой глухого футляра. Кстати, этот металлический чехол нисколько не мешает, как показал опыт, проникновению туда внутрь электромагнитных волн… если выставлено щупальце антенны. И этот чехол послужил уже темой таинственных слухов, сопровождающих теперь все более и более энергичную деятельность итальянца. Говорят, он может взорвать с расстояния порох в погребах любого неприятельского судна, обитого железной обшивкой. Ох, этот волшебник итальянец! Пусть говорят. Ему все было сейчас на руку — и реальные результаты, и досужие сказки. Скоро июнь 1897 года. Истекает годичный срок со дня подачи его заявки. Срок проверки в Патентном бюро. На выдачу ему патента. Патент! Он связывал с ним немалые виды на будущее. Наконец-то! Пришли триста рублей. Просимые, обещанные, долгоидущие и долгоожидаемые. Вернее, пришло распоряжение о выдаче «означенной суммы». Капитан Васильев сообщил ему об этом с таким видом, будто теперь уже все разрешилось. Все трудности позади. — Постараемся… — сдержанно ответил Попов. После апрельских опытов в гавани он уже ясно видел, что же действительно потребуется для телеграфии на кораблях, в море. Видел теперь, что сумма, которую он так застенчиво назвал, на самом-то деле безнадежно мала. Что ее не хватит. Не может хватить. Но отступления нет. Высокие резолюции состоялись. И надо теперь извлекать из этих трехсот рублей все, что можно. Впрочем, кое-что можно. Прекратить кустарное изготовление почти домашним путем: собственными руками из чего попало. Можно чуть посолиднее. Пригласить мастера, механика, заказать наиболее ответственные детали. Не очень размахиваясь, но все-таки кое-что. И не медлить более с подготовкой. Надо поскорее. Поскорее, пока он здесь, пока ежегодная обязанность не угнала его опять на долгие летние месяцы прочь от приборов и опытов. Тяжелая обязанность, особенно тяжелая сейчас. ВДАЛИ ОТ ОПЫТОВ Едва Попов приходил утром на станцию, он тотчас же, затворившись в своем крохотном кабинете, брался за почту. Есть ли из Кронштадта? От Рыбкина. Вскрывал нетерпеливо пакеты. Что же там у Рыбкина? Как нужно было бы и ему, Попову, быть сейчас там же, вместе, на водах Балтики, а не глядеть из окна своего служебного кабинета на эту постылую лужу прудика позади ярмарочной станции. Там, на Балтике, происходило сейчас серьезное испытание. Проверка приборов в настоящей корабельной обстановке. Приборы новые, более совершенные, сработанные опытной рукой приглашенных мастеров. Попов перед отъездом успел проследить за их изготовлением. Испробовать пока предварительно в лаборатории. Ничего, недурно! Триста рублей все-таки позволили кое-что… Но потом, увы, надо было уехать и все оставить, возложив дальнейшее на узкие плечи Рыбкина. — Придется уж вам, Петр Николаевич, как-нибудь… без меня, — сказал он ассистенту. И отвернулся, чтобы Рыбкин не увидел выражения его лица. Попов оставил ему, конечно, детально разработанную программу испытаний. Строго по пунктам. Можно было не сомневаться, что Петр Николаевич постарается все провести, как намечено. Старый Устинов — минер и сторож физического кабинета, — отнаряженный ему в помощь, тоже человек, на которого можно положиться. А все-таки… Каково ему, Попову, быть сейчас вдали от них, от всего, что там происходит! В глубине залива, под Выборгом, расположен удобный, обширный Транзундский рейд. Водяное спокойствие, огражденное рогами двух песчаных мысов со щетиной низкорослой сосны. В прорези выхода между рогами расстилается еще более широкая гладь внешнего рейда. Лишь кое-где проступают пятна маленьких островов. Там, на рейде, учебно-минный отряд Кронштадта проводит часто свои летние кампании, претворяя на практике то, что изучалось за зиму в классах: корабельное освещение, зарядные аппараты, минные заграждения, минные атаки, сигнализация флагами и прожекторами. А в этом году флотское командование предоставило несколько судов для испытаний беспроволочной телеграфии — изобретения, которое родилось здесь же, под боком, в недрах Балтийского флота. Ассистент Рыбкин был даже зачислен на эти месяцы в команду крейсера. А вот он, Попов, сидя здесь, на электростанции Нижнего Новгорода, должен узнавать об испытаниях задним числом, с помощью убийственно медленной почты. Письма доходили оттуда, как слабое далекое зхо. Рыбкин писал, что отправительная станция, как и было намечено, помещена на островке Тейкар-сари. У самой Лазаретной пристани. В особой будке. А приемник взят на борт парового катера. Сигналы отмечаются так же, как в опытах Попова весной, по стрелке простого гальванометра, чтобы проверить сначала действие в самом чистом виде. Но Попова все тревожит и все беспокоит. Все ли там предусмотрено? — гадает он отсюда, за тысячу верст. Как новый вибратор? Надо бы сравнить его действие с большими и с малыми шляпками. И он шлет Рыбкину вопросы, советы. Шлет с оказией для убыстрения. И ждет ответа. Каждое утро ждет. Рыбкин писал: вчера перешагнули за одну версту. Верста — уже более километра. Новая ступень. Но что значит «вчера», когда письмо шло почти целую неделю! А сегодня? Что сегодня? Подтвердилось ли? Сделан ли шаг дальше? Или, напротив, пришлось отступить? Надо бы увеличить спираль у вибратора, взять самую большую катушку Румкорфа. А кстати: на какой высоте стоит станция отправления, где эта будка? Может быть, это тоже имеет значение. Рыбкин писал: в передаче на катер достигли трех верст. Ура! А между прочим, будка со станцией отправления стоит на высоте примерно одной сажени от уровня воды. Три версты. Его беспроволочная сигнализация работает уже на три версты. Дело подбирается к четырем километрам. Он не мог не показать Раисе Алексеевне это письмо, когда приехал вечером на дачу в Растяпино. Да, надо написать еще Рыбкину некоторые соображения… Она слушала его с радостью и отмечала в то же время взглядом врача: какая-то у него в лице появилась нездоровая припухлость. Рыбкин писал: согласно программе испытаний отправительную станцию тоже перенесли на корабль. На транспорт «Европа», переделанный недавно под учебное судно. А приемник теперь на крейсере «Африка». Настоящие большие корабли. «Европа» стоит на якоре, «Африка» циркулирует вдали от него. На крейсере огромные мачты, и антенну приемника можно поднять гораздо выше, чем на катере. Дальность приема должна увеличиться. «Попробуйте поставить повыше и передатчик. Это может иметь значение», — посылает совет Попов. Он возвращается — к тому же не раз — к отправительной станции. Много, очень много находок вложено в приемник — главное, что решило задачу телеграфии. Но и отправительная станция играет важную роль. Особенно для завоевания расстояний. И в ней еще, видимо, кроется немало нераскрытых сил. «Что касается самого когерера, то уж пока не знаю, что сказать. Попробовать никелевые опилки не мешает, что же касается пустоты, то вряд ли нужно с ней спешить…» Он тяжело задумался с застывшим пером в руке. Веки устало прикрыты, словно набухшие. Он должен давать советы, решать отсюда какие-то шаги, которые должны быть предприняты там, на кораблях, на море. Давать советы, не имея возможности прежде проверить за лабораторным столиком и, главное, быть сейчас там, вместе, чтобы все видеть, все испытать самому. Он, желающий с помощью свободных волн покорить безмолвие пространства, испытывал сейчас по иронии судьбы всю тяжесть и власть этого самого пространства, свою бесконечную отдаленность от того, что было для него дороже, важнее всего. Иногда это чувство оторванности становилось невыносимым. Он явился однажды к вечеру в Растяпино в необычном для себя возбуждении. Нет писем… То ли Рыбкин не мог сообщить ничего нового, то ли запропастилось на почте. Но нет писем. — Завтра еду в Петербург, в Кронштадт, — заявил он неожиданно. Раиса Алексеевна взглянула на него и спросила: — А как же станция? Бросаешь службу? Конечно, он никуда не поехал. Он слишком щепетильно относился ко всем своим обязанностям. Служба на станции была прежде всего службой, а его опыты все же оставались вроде как его личным делом. Он только поволновался в тот вечер, повздорил с Раисой Алексеевной, даже возвысил голос… и ушел бродить один. Она поняла, как он издергался, как душевно устал. Через несколько дней письмо все-таки пришло. Рыбкин сообщал: замечено, что действие приборов падает, если между ними на кораблях оказывается много металлических предметов. Мачты, трубы, снасти… Чем объяснить? Попов представил себе. Да, если бывший транспорт «Европа» довольно скромное судно, без особо сложных надстроек, то крейсер «Африка» совсем другое. Длинный, большой корабль, три огромные мачты и такая сеть всяких снастей, что словно лес, в котором нетрудно запутаться даже пронырливым волнам. Но почему же все-таки так? Сидя в кабинетике ярмарочной электростанции, он исчерчивал листы, доискиваясь причины. Он как физик искал основы явления, хотел понять сущность поведения волн. Может быть, тут то же, что и волнолом, когда он режет обыкновенную морскую волну, распространяющуюся по воде? Может быть, накладывается еще явление, подобное тому, что физики называют интерференцией света? Такое сложение разных волн, которое приводит к падению интенсивности. Как интересно было бы до всего докопаться! Исследовать, изучить. Какое поле для науки! Вот только, к досаде, примешивается сюда, к новым опытам, все то же непрошеное — то, что несет за собой имя молодого итальянца. Суета. И уже хочется положить перо, отодвинуть теоретические расчеты. Лучше пройтись по станции, среди ее гудящих и грохочущих машин. Отогнать непрошеные мысли. Рыбкин писал: странное явление! Во время передачи между «Европой» и «Африкой», находившихся на дальних расстояниях, оказался маневрирующий крейсер «Лейтенант Ильин». Передача оборвалась. Крейсер прошел — и связь снова заработала. Опять появился крейсер — опять пропала. И так несколько раз. Видимо, не случайность. Попов долго думал над этим сообщением. Он знал, что в таком деле ничего нельзя пропускать просто так, мимо, ни одну деталь или мелкое наблюдение. Все может иметь значение. Из всего может вдруг что-то вырасти. Так и сейчас, о чем сообщает Рыбкин. Влияние промежуточного судна. Здесь что-то похожее на то, что наблюдалось раньше. Свойство труб, мачт, снастей задерживать электромагнитную волну, отражать ее. Давать, так сказать, тень. Он помнит крейсер «Лейтенант Ильин». Видал его не раз в кронштадтской гавани. Большой корабль с очень высоким бортом — целая металлическая стена. А что, если эта стена действует как огромный экран? Экран отражает волны… Попов был сам поражен собственным выводом. Если это так, то явление можно использовать. Посылать волны и улавливать идущие обратно. Получать отраженные. Стало быть, открывается удивительная возможность. Ориентировка на море, в прибрежных водах, в сильный туман, в непогоду, когда плохо видны маяки, не слышно их ревунов, можно с маяка посылать электромагнитные волны и ловить их на кораблях. Волны скажут в приемниках: далеко ли маяк, в каком направлении. Да не только маяк… Картины будущего рисовались ему. Но пока что надо не забыть внести в предстоящий отчет об испытаниях этот пункт. Отражение волн. Прощупывание ими пространства. Попов делал запись у себя в тетрадке, помечая летом 1897 года, и не подозревал, что набрасывает первые грубые черты того, что станет одним из величайших завоеваний науки грядущего века — то, что потом назовут радиолокацией. Наконец пришло письмо. Рыбкин сообщал: станция отправления поднята на верхний мостик «Европы», а приемный провод антенны на крейсере «Африка» выставлен над верхушкой самой большой мачты. Высота восемь саженей. Двадцать метров. Крейсер все удаляется, взмахи флажком приходится смотреть в бинокль. Волновые сигналы доходят. И почти тотчас же вслед за письмом — телеграмма. По проволоке из Кронштадта в Петербург и дальше в Нижний, по бесконечной шеренге столбов — телеграмма о том, что завершился последний опыт. Всего четыре слова: «Достигнута дальность три мили». Рыбкин сообщил по-флотскому в морских милях — три мили. Пять с лишним верст. Почти шесть километров. Приборы Попова действительно выбрались из тесноты лабораторного эксперимента на простор. Ворота балтийского рейда стали для его изобретения воротами в жизнь. Узкие, трудные ворота. А все-таки они пройдены! Ну что ж, можно как будто немного утешиться. Взят еще один важный этап. Доказана возможность волновой сигнализации на море, между кораблями. Но он все сидел по вечерам за кургузым дачным столиком и, не обращая внимания на мошкару, летевшую на лампу, записывал для Рыбкина — соображения и советы. Предстояло еще повторить всю программу испытаний, но на этот раз с телеграфным пишущим аппаратом. Запись на ленте не только условных сигналов, но и осмысленной передачи. Может быть, даже практически нужной для кораблей. И тут могут встретиться разные трудности, о которых должен знать Рыбкин. Да и Попову, в свою очередь, хотелось многое знать. Необходимо было знать. Его все интересовало. И как ведут себя приборы в густую облачность, при грозовых тучах — мешает ли передаче дождь, мелкая сетка или проливной, как влияет туман. И еще очень важно: как относятся к новой телеграфии люди, команды на кораблях… Десятки всевозможных вопросов, заключенных в почтовый конверт. Письмами, письмами пытался он хоть как-нибудь восполнить свое отсутствие, хоть как-нибудь протянуть руку к опытам через преграду расстояний. Кстати, эти триста рублей, испрошенные и добытые с таким трудом, наверно, уже давно иссякли? И он приписывает в конце письма: «Что касается денег, то можно задержать в Кронштадте и расходовать на уплату мелких расходов мое июльское жалованье». КОГДА ПОДНИМАЕТСЯ ЗАВЕСА