12. – Надо было прислушаться к словам того солдата, – сказал папа. Я взглянула на него, но ни о чём не спросила. – Он говорил, что как бы ни было страшно дома, бежать – ещё хуже. С этим я не могла не согласиться – пока что. Наш дом ждал нас, среди родных стен я чувствовала себя в безопасности. На лугах, превратившихся в поле битвы, стояли пушки. Тишина ушла из нашей жизни. По улице под нашими окнами катились телеги с окровавленными солдатами. Я делала щёлочку между двумя пальцами и через неё смотрела на мир. Я видела столько же, сколько увидела бы и широко открытыми глазами, но всё-таки это было не так страшно. Некоторые солдаты шевелились, и я понимала, что они ещё живы. Другие лежали неподвижно. Замерев навек. Осень покрасила краешки листьев на деревьях жёлтой, оранжевой и коричневой краской. Большая перемена закончилась. Мы сидели в классе, разрумянившись после игр во дворе, на холодном воздухе. В желудке было пусто, зато мы находились дома и Йоханна сидела со мной рядом. Всё казалось почти обычным. Учитель рассказывал о спряжении глаголов и водил указкой по словам на доске. Выше висели портреты короля и королевы. У короля было серьёзное и мужественное лицо, шею скрывал жёсткий, шитый золотом воротник. Королева смотрела на нас ласково. Белое платье, пышная причёска облачком. Казалось, королева чуть-чуть улыбается. Возможно, знает, что всё будет хорошо, как говорит мама. Задумавшись, я крутила пуговицу на школьном платье, но тут загрохотали пушки. Пуговица осталась у меня в руке. Мгновение спустя я уже мчалась по улице вместе со всеми. – Не разбегайтесь! – услышала я голос учителя, твёрдый, но чуть выше обычного. Он бежал за нами, как овчарка за овцами, и тщетно пытался удержать весь класс вместе. Йоханна неслась рядом со мной. Я схватила её за руку и уже не отпускала, пока мы мчались, задыхаясь, к Рыночной площади. Да и прибежав на площадь, мы продолжали держаться за руки. Я смотрела вокруг, надеясь увидеть Клару, Жюля или Розу, а то и маму с папой. Но видела только спины и чувствовала локти сгрудившихся на площади людей. Тем, кто был высокого роста, повезло меньше. Голову, возвышавшуюся над толпой, легко могло снести снарядом. Я дрожала и прижималась к Йоханне. Глаза у неё были круглые-круглые, рот приоткрылся. – Ты боишься? – спросила я у неё. Я надеялась, что она скажет «нет», потому что тогда бы и мне стало менее страшно. Но она кивнула, а глаза её продолжали обшаривать небо. Мы слышали, как разрываются снаряды, и с каждым новым взрывом съёживались всё сильнее. А потом грохот стих. Здесь и там причитали женщины, плакали дети. – Зачем ты всё время дёргаешь меня за руку? – спросила я у Йоханны. – Ничего я не дёргаю. Это меня так трясёт. Я сильно ущипнула её. Чем дольше длилась тишина, тем меньше дрожала её рука. Толпа вокруг нас рассеялась. Люди расходились по домам. Некоторые быстрым шагом, некоторые едва переставляя ноги. Одним хотелось как можно скорее оценить разрушения, другим этого, наоборот, очень не хотелось. Мы с Йоханной всё ещё стояли, держась за руки и прижавшись друг к другу. Людской стены уже не было. По моей спине пробежал холодок. Только теперь я испугалась по-настоящему. Я помчалась домой. Пахло дымом. Краешком глаза я увидела лежащее на земле тело. Мужское или женское – я не знала. И не желала знать. Я смотрела только перед собой, на дорогу. Но глаза видели больше, чем мне хотелось. Потому что я заметила убитую лошадь, её ноги странно торчали вверх. А потом я разглядела лужу крови между камнями мостовой. Я зажмурилась, но проку от этого не было. Я должна всё это видеть, хочется мне или нет. Уже недалеко от нашей улицы я встретила сгорбленную старушку. Она стояла на пороге своего дома. Её дом был на месте. Старушка с головы до пят оделась в чёрное, только передник серый. Она опиралась на метлу. От соседнего дома ничего не осталось. Она смотрела на тротуар перед своим домом, покрытый обломками кирпича и пылью. И качала головой. Потом вышла из дома и принялась сметать этот мусор. Самое обычное занятие. Необыкновенно обычное. Мне приятно было смотреть на старушку. Я перевела дух. Увидев наш дом и маму, бросившуюся мне навстречу, я заплакала. Мама крепко обняла меня, и у неё за спиной я увидела остальных. Тут я разрыдалась ещё громче. Мама гладила меня по спине, а я всё ждала, когда же она скажет, что бояться не надо. Но она молчала и только прижимала меня к себе крепко-крепко. 13. Теперь ощущение «я дома» безвозвратно изменилось. Я всегда думала, что «я дома» означает то же самое, что «я внутри своего дома». Теперь я узнала, что это не так. Вернее, не совсем так. Оказалось, что понятие «дом» включает в себя и то, что за дверью. Соседние дома, нашу улицу, рыночную площадь. Теперь всё это выглядело иначе: всё было покрыто пылью и битым кирпичом. Всё стало грязным, а наводить порядок казалось бессмысленным. Пыль проникала повсюду, в самые маленькие щёлочки и трещинки. Она поднималась по лестнице и забивалась под дверь нашей спальни. Волосы стали грубыми и сухими, точно лошадиная грива. «Дом» – это были и люди. Родственники, соседи. От многих соседских домов теперь ничего не осталось. На их месте лежали только кучи строительного мусора. А здания, оставшиеся стоять, выглядели одинокими и испуганными. Такими же, как я сама. Город заметно опустел. Те, кто продолжал жить в своих домах, вели себя совсем не так, как раньше. А оттого, что люди вели себя не так, как раньше, понятие «дом» стало ещё менее безопасным и уютным. Потому что многие переживали за своих сыновей, братьев и отцов, вынужденных воевать. Или горевали о других родственниках, убитых бомбой или снарядом. Папа частенько сердился. Особенно когда речь заходила о нашем бургомистре, удравшем из города. – И это называется бургомистр! Не хватает только, чтобы и я бросил свою семью на произвол судьбы так же, как он бросил город. Отец, который достоин называться отцом, остаётся на месте в любых условиях. Всегда. – И мать тоже, – говорила мама. – Разумеется, – сказал папа. – Но у нас, к сожалению, нет бургомиссис. – Была бы у города мать, она бы, наверное, не сбежала, – продолжала мама. – Матери всегда остаются. Если бы кто-нибудь рассказал мне, как люди живут во время войны, я бы не поверила. Я думала, что во время войны всем постоянно страшно. Но это не совсем так. Нам бывало страшно – иногда. Но по большей части мы просто продолжали жить. Не так, как раньше, но мы жили и делали всё то же, что другие. Мы ели – правда, меньше, чем прежде. Мы спали и время от времени видели во сне кошмары. Ходили в школу, хотя класс был теперь слишком просторным для нашей маленькой группки учеников. Мы смеялись. Причём искренне. Мы играли, и Клара тоже. Клара больше всех. На улице она находила свинцовые шарики из снарядов. И складывала их в мешочек, где уже лежали пульки. Жюль помогал ей. – Как много книккеров! – радовался он. В наших играх меня огорчало одно: что рядом не было Йоханны. Я не знала, где она. Слышала только, что вся её семья пыталась спастись от войны бегством. Каждый день приходили известия, что погиб кто-то ещё из жителей города. Некоторых из этих людей мы знали, некоторых нет. Но при каждом новом известии мы обязательно читали короткую молитву за погибшего и за его родных. Когда мы слышали высокий звук, похожий на завывание скрипки, которая тянет одну и ту же ноту, всё громче и громче, мы замирали. И ждали разрыва снаряда. И вздыхали с облегчением всякий раз, когда становилось ясно, что этот снаряд предназначался не нам. Иногда мы укладывались в кровать ногами к изголовью, а головой к окну и, лёжа на животе, смотрели, как по чёрному небу летят мерцающие огненные точки. Я брала Клару к себе в кровать, и мы смотрели в окно вместе. Мерцающие точки оставляли за собой огненный след, и получались огромные светящиеся дуги. Клара вздыхала: какой красивый фейерверк! Как-то раз ночью я страшно разозлилась на это завывание. Мне казалось, мы никогда уже не сможем спокойно спать. Я откинула одеяло, встала у окна и со злостью уставилась в никуда. – Противные пушки! – Противные снаряды! – сказала Роза, которая тоже подошла ко мне. – Противная, противная война! – произнесла Клара сердитым голосом. – Молодчина, Клара, – похвалила я её, – противная, противная война! И мы стали искать, чем бы заткнуть уши. Тряпочками, бумажками, ватой. Ничего не помогало. Так что я заткнула уши просто-напросто пальцами и легла на кровать. Руки у меня затекли раньше, чем я заснула. Как-то раз в конце осени мы услышали за окном особенно громкие разрывы и грохот. Земля дрожала. Выбежав из дома, мы увидели, что над крышами в небо поднимаются пламя и дым. Мама закрыла лицо руками и расплакалась. Папа мрачно смотрел перед собой и качал головой. – Уроды, – прошептал Оскар, и голос его дрожал. А потом повторил громко и хрипло: – Уроды! Меня испугало выражение лица всех троих. Даже больше, чем сам пожар. Если они в таком ужасе, значит, происходит что-то действительно страшное. Палата суконщиков[4] и собор Святого Мартина были объяты пламенем. Наше сердце, сказал папа. Они попали в наше сердце. Я не сомневалась, что уж теперь-то мы точно уйдём из города. Куда-нибудь далеко-далеко, во Францию. Но папа стоял на своём. Повторял то, что услышал от того солдата: как бы ни было страшно дома, бежать – ещё хуже. Так что мы остались дома. Наступило Рождество, и мы все вместе пошли на службу. В церкви мы стояли, прижавшись друг к другу, потому что было холодно и ещё потому, что нам так хотелось. Наш священник попросил французского солдата к нему подойти. И этот солдат запел. Мы никогда не слышали такого голоса. Я сразу согрелась, по спине побежали мурашки. Когда он кончил петь, все долго молчали. Было слышно, как некоторые тихонько шмыгают носом. – Вот так поют ангелы! – прошептала мама, ни к кому не обращаясь. И вытерла нос платком. Папа ничего не сказал, только смотрел перед собой. Но я видела, что у него дрожит подбородок и он изо всех сил таращит глаза, чтобы из них не полились слёзы. 14.