Оскар закрыл дверь. Я взлетела к себе в комнату и залезла под одеяло. Потом услышала, как дверь открылась ещё раз. – Оскар! – Что? Какое-то время папа молчал. А когда заговорил, его голос звучал взволнованно. – Не оставляй нас одних. Будь с нами. Мама бы тоже этого хотела. Тишина, полная упрямства. – Пожалуйста! В папином голосе слышалась мольба. – Ладно, – сказал Оскар. Он выговорил это медленно и неохотно. Дверь снова закрылась. Моё сердце билось в такт шагам Оскара по лестнице. Встав на следующее утро, я нашла под яблоней мёртвых дроздов. – Больше они нас не застанут врасплох, – сказал папа. – Мы не дадим себя отравить, – добавил Жюль. Я исподтишка взглянула на Оскара, но он ни на кого не смотрел. – Не заста-а-нут врасплох, не дади-и-им отравить, не заста-а-нут врасплох, не дади-и-им отравить, – пропела Клара. Она маршировала по комнате, высоко поднимая колени и размахивая руками. – Не дади-и-им отравить, уууф… – закончила она со смехом. Жителям города раздали противогазы. Я сама себя испугалась, когда посмотрелась в зеркало. Немцы сами убегут, если увидят нас с этими штуковинами на голове. Мы тренировались в надевании противогазов. Жюль надел первым. А потом, в противогазе, растопырил руки и двинулся на нас. – Я монстр! Я страшный монстр! Клара сделала вид, что боится, а потом рассмеялась. – Сейчас я тебя ка-а-ак съем, Клара! Я тоже включилась в игру, мы стали друг друга пугать. Когда играешь, будто тебе страшно, настоящий страх отступает. И мы очень смеялись друг над другом. Больше всего над Кларой, потому что в огромном противогазе она была похожа на марсианина из книжки. Но потом Роза сказала, что хватит друг друга пугать. А то Клара перевозбудится и не сможет заснуть. – Ты так говоришь, как будто ты мама, – заметила я. Роза взглянула на меня, словно я сделала ей больно. Сглотнула. – У тебя это хорошо получается, – тихонько добавил папа и подмигнул Розе, но глаза у него были грустные. Роза через силу улыбнулась. Я чувствовала себя очень скверно. Мне хотелось что-нибудь сказать, чтобы загладить свою вину, но я не знала что. Раз уж мы решили остаться в Ипре, нам надо найти какое-то более или менее безопасное убежище. Бомбардировки усиливались. Убитых и раненых становилось всё больше. А теперь прибавился ещё и газ, беззвучный и смертоносный. Он тонкой белой змейкой проникал через изгороди и щели. Он набрасывался на человека исподтишка, почти незаметно. К счастью, поблизости были лагеря английских солдат. Солдаты предупреждали нас об опасности. Били железякой по корпусу снаряда. Звук был как от гонга. Едва заслышав этот сигнал, мы начинали действовать. Закрывали двери и окна. Затыкали одеялами щели. В этом участвовали все, даже Клара. Солдаты, пережившие газовую атаку, рассказывали, как выглядели их товарищи, погибшие от газа. У них были выпученные глаза и высунутый язык. Я решила – ни за что не хочу умереть таким образом. С высунутым языком. Впрочем, я вообще не хотела умирать. Ни от беззвучного газа, ни от громко свистящих бомб и снарядов, ни от какой-нибудь болезни. Я хотела прожить ещё минимум семьдесят лет. После этого будет вдвое приятнее встретиться с мамой на небе. Тогда мы сможем рассказать друг другу много интересного. Сможем поговорить о более приятных вещах, чем война. – Это ненадолго, – сказал папа. – Мы временно переберёмся в подвал пивоварни. Там скрывается уже много народу, но и для нас найдётся место. Вернёмся, как только будет можно. Мы не смели возражать папе, но я заметила, как Оскар едва заметно покачал головой. Мы опять собрали наши пожитки, включая матрасы, и ушли из дома. Идти было недалеко. Это никакое не бегство, сказал папа. Мы останемся в Ипре, можно считать, что просто погостим какое-то время у родственников. Это звучало даже заманчиво. При слове «погостить» вспоминался запах свежего постельного белья. Вспоминались игры с двоюродными братьями и сёстрами. Завтраки под яблоней в летний день. Кофе с печеньем. Но как только мы открыли дверь подвала, все приятные мысли улетели прочь. На нас смотрели по меньшей мере двадцать пар глаз. Некоторые лица были знакомы, я где-то видела их раньше. Обитатели подвала не слишком обрадовались, заметив, что мы хотим к ним присоединиться. Я тотчас почувствовала тяжесть в ногах, улыбаться расхотелось. Здесь было темно, холодно и тесно. – Фу, как воняет, – сказал Жюль, – прямо как в туалете. И ещё грязными носками. Я рассердилась на папу. Злилась на него молча, потому что при всех не могла ему сказать, что думаю. Это было в сто раз хуже, чем бежать из города. Совершенно точно. – Хочу домой, – расплакалась Клара. – Мы здесь немножко поживём и вернёмся к себе, – ответила Роза. Но было слышно, что она сама в это не верит. – Алле-гоп, – воскликнул весёлый толстяк с немного выпученными глазами, – заходите-заходите, в тесноте, да не в обиде. А вот он, пожалуй, говорил от души. Для нас освободили местечко в дальнем от входа углу. Там поместилось только два матраса. Ночью мы явно не замёрзнем. Толстяка звали Петрус. Иногда он сидел неподвижно, с потухшим взором глядя в никуда. Иногда спал, похрапывая. Но в остальное время Петрус был душой собравшейся здесь компании. Рассказывал анекдоты. При этом он садился, слегка наклонившись вперёд, и на лице у него появлялось праздничное выражение. Дети сразу его обступали, и он заглядывал каждому в глаза. Не пропускал никого. К обстрелам и бомбардировкам мы скоро привыкли. Но на третий день услышали такой свист и грохот, будто под огнём оказалась именно наша улица. Все окна мы как можно плотнее закрыли матрасами. В подвале стало темно – хоть глаз выколи. Я ощущала колебания воздуха от взрывов, а также от того, что люди вокруг меня дрожали. Я подползла к папе и прижалась к нему. То же самое сделали Клара с Жюлем. Когда грохот на мгновение стих, послышался голос Петруса. – Так вот, Янтье приходит домой из школы. Я услышала, как Оскар усмехнулся. – Правильно, Петрус, – сказала какая-то женщина, – рассказывай! – Значит, приходит Янтье домой из школы, – снова начал Петрус. Я сразу так позавидовала Янтье, который мог учиться в школе! – А в табеле одни двойки. Папа говорит: «Да за такой табель хорошая порка полагается!» А Янтье отвечает: «Правильно, папа! Я покажу тебе, где живёт учитель!» Все дети в подвале смеялись. И не только дети. Многие взрослые тоже. Теперь уже Петруса было не остановить! – Янтье рассказывает маме, что хочет зарабатывать уйму денег. «Хочу, чтобы у меня был большой дом, прямо дворец! И слуги, которые будут всё для меня делать. И при доме у меня будут жить собаки и кошки, но только чтобы не было кур». Глупый Янтье! А я бы вот хотела завести курочку. Чтобы она несла яйца. В день по яйцу – куда вкуснее, чем сухари. – Но при чём здесь куры? – спросил Жюль. – Вот и мама спрашивает у Янтье: «При чём здесь куры?» А Янтье отвечает: «Чтобы моих денег не клевали». Новый взрыв веселья. Петрус и сам прямо икал от смеха после каждого анекдота, так заливался, что казалось, будто он плачет. Время от времени вздыхал со стоном. Я воображала, что в это мгновение он вытирает слёзы. Он всё рассказывал и рассказывал, так что у меня живот заболел от смеха. Я закашлялась и не могла перестать, думала, что кашель уже никогда не успокоится. Но тогда папа похлопал меня по спине. Когда приступ кашля миновал, папа не убрал руку и продолжал поглаживать мне спину. От этого стало спокойно. Даже в этом душном тёмном подвале посреди разрушенного города. Его рука ещё лежала у меня на спине, когда вдруг послышался громкий свист. Воздух задрожал. Я втянула голову в плечи и приготовилась. Потом был удар, громче, чем раскат грома. Перекрытие над нашим подвалом рухнуло. На нас хлынул дневной свет, но его тотчас закрыло огромное облако пыли. Подвал наполнился плачем и криками. Когда пыль улеглась, я увидела окровавленных людей. У Клары была кровь на спине. Она заплакала. У Оскара кровь расползалась лужицей под правой ногой. Нога лежала на полу, странно вывернутая, придавленная каменным обломком. По лицу тоже стекали красные струйки. Все, кто мог, бросились к выходу. Многие остались рядом с теми, кто лежал неподвижно, и плакали. Или кричали, точно пытались их разбудить. Напротив нас сидел толстый Петрус, только что рассказывавший анекдоты. Сидел, привалившись к стене, с отвисшей челюстью и закрытыми глазами. На толстых щеках пролегли две серые вертикальные дорожки. Он ведь только что смеялся до слёз, я слышала это своими ушами. 16. Монастырские коридоры были холодные и высокие. И в каждой комнате на нас со стены смотрел Иисус Христос. Распятый на кресте, окровавленный. Это ещё ужаснее, чем то, что происходило с нами. Но Христос безропотно принял страдание, когда висел на кресте, весь в ранах. Мне становилось легче, когда я об этом думала. Но мне вообще было легче, чем другим. Ведь это не мне приходилось терпеть боль. А Оскару и Кларе, бедняжечке. Сестра Маргрит-Мари, молодая монахиня, угостила нас бутербродами и шоколадным молоком. Щёки у неё были румяные – такие бывают только у монахинь. Но вообще-то её лицо напоминало мне пудинг, окружённый чепцом. Как и лица других монахинь. Жалко, что им до сих пор никто не сказал, чтобы они не завязывали ленточки на подбородке так туго. Маргрит-Мари всегда выглядела так, будто она видит то, чего не видят другие. Глаза у неё были золотисто-карие. И она всегда куда-то спешила. Она постоянно находилась в движении, как мне казалось. А как же иначе, ведь в монастырь привели столько раненых. Иногда она даже бегала вприпрыжку. За те несколько дней, что мы прожили в монастыре, мы успели её хорошо узнать. Это был необыкновенный человек. В то время как другие в испуге бежали от войны и съёживались от страха, она только росла и становилась сильнее. Монахиня промыла, нежно и заботливо, раны на спине у Клары и наложила повязку. А потом помогала доктору обработать ногу Оскару. – Можно я тоже помогу? – спросила Роза.