– Не приди он к нам, – говорит, – мы бы все в грехах померли. Помирали мы в отчаянии, на бога и на людей роптали. А он нас и на ноги поставил, и через него мы и бога узнали, и в добрых людей уверовали. Спаси его Христос! Прежде как скоты жили, он нас людьми сделал. Накормили, напоили люди Ефима, положили спать и сами легли. Лежит Ефим и не спит, и не выходит у него из головы Елисей, как он видел его в Иерусалиме три раза в переднем месте. «Так вот он где, – думает, – упередил меня! Мои труды приняты, нет ли, а его-то принял господь». Наутро распрощались люди с Ефимом, наклали ему пирожков на дорогу и пошли на работу, а Ефим – в путь-дорогу. XII Ровно год проходил Ефим. На весну вернулся домой. Пришёл он домой к вечеру. Сына дома не было: в кабаке был. Пришёл сын выпивши, стал его Ефим расспрашивать. По всему увидал, что замотался без него малый. Деньги все провёл дурно, дела упустил. Стал его отец щунять. Стал сын грубиянить. – Ты бы, – говорит, – сам поворочал, а то ты ушёл ходить да ещё деньги с собой унёс все, а с меня спрашиваешь. Рассерчал старик, побил сына. Наутро вышел Ефим Тарасыч к старосте о сыне поговорить, идёт мимо Елисеева двора. Стоит старуха Елисеева на крылечке, здоровается: – Здорово, кум, – говорит, – здорово ли, касатик, сходил? Остановился Ефим Тарасыч. – Слава богу, – говорит, – сходил; твоего старика потерял, да, слышу, он домой вернулся. И заговорила старуха – охотница была покалякать. – Вернулся, – говорит, – кормилец, давно вернулся. Вскоре после успенья, никак. Уж и рады же мы были, что его бог принёс! Скучно нам без него. Работа уж от него какая, – года его ушли. А всё голова, и нам веселей. Уж и парень-то как радовался! Без него, – говорит, – как без света в глазу. Скучно нам без него, желанный, любим мы его, уж как жалеем. – Что ж, дома, что ль, он теперь? – Дома, родной, на пчельнике, рои огребает. Хороша, – баит, – роёвщина. Такую бог дал силу пчеле, что старик и не запомнит. Не по грехам, – баит, – бог даёт. Заходи, желанный, уж как рад-то будет. Пошёл Ефим через сени, через двор на пчельник к Елисею. Вошёл на пчельник, смотрит – стоит Елисей без сетки, без рукавиц, в кафтане сером под берёзкой, руки развёл и глядит кверху, и лысина блестит во всю голову, как он в Иерусалиме у гроба господня стоял, а над ним, как в Иерусалиме, сквозь берёзку, как жар горит, играет солнце, а вокруг головы золотые пчёлки в венец свились, вьются, а не жалят его. Остановился Ефим. Окликнула старуха Елисеева мужа. – Кум, – говорит, – пришёл! Оглянулся Елисей, обрадовался, пошёл куму навстречу, полегонечку пчёл из бороды выбирает. – Здорово, кум, здорово, милый человек… Хорошо сходил? – Ноги сходили, и водицы тебе с Иордана-реки принёс. Заходи, возьми, да принял ли господь труды… – Ну и слава богу, спаси Христос. Помолчал Ефим. – Ногами был, да душой-то был ли, али другой кто… – Божье дело, кум, божье дело. – Заходил тоже я на обратном в хату, где ты отстал… Испугался Елисей, заторопился: – Божье дело, кум, божье дело. Что ж, заходи, что ли, в избу – медку принесу. И замял Елисей речь, заговорил про домашнее. Воздохнул Ефим и не стал поминать Елисею про людей в хате и про то, что он видел его в Иерусалиме. И понял он, что на миру по смерть велел бог отбывать каждому свой оброк – любовью и добрыми делами. Свечка Вы слышали, что сказано: око за око и зуб за зуб. А я говорю вам: не противься злому. (Мф. V, 38, 39) Было это дело при господах. Всякие были господа. Были такие, что смертный час и бога помнили и жалели людей, и были собаки, не тем будь помянуты. Но хуже не было начальников как из крепостных, как из грязи да попали в князи! И от них-то хуже всего житьё было. Завёлся такой приказчик в господском имении. Крестьяне были на барщине. Земли было много, и земля была добрая; и воды, и луга, и леса, всего бы всем достало – и барину и мужикам, да поставил барин приказчиком своего дворового из другой вот чины. Забрал приказчик власть и сел на шею мужикам. Сам он был человек семейный – жена и две дочери замужем – и нажил уж он денег: жить бы да жить ему без греха, да завидлив был и завяз в грехе. Началось с того, что стал он мужиков сверх дней на барщину гонять. Завёл кирпичный завод, всех – и баб и мужиков – поморил на работе, а кирпич продавал. Ходили мужики к помещику в Москву жаловаться, да не вышло их дело. Ни с чем отослал мужиков и не снял воли с приказчика. Прознал приказчик, что ходили мужики жаловаться, и стал им за то вымещать. Ещё хуже стало житьё мужикам. Нашлись из мужиков неверные люди: стали приказчику на своего брата доносить и друг дружку подводить. И спутался весь народ, и обозлился приказчик. Дальше да больше, и дожил приказчик до того, что стал его народ бояться, как зверя лютого. Проедет по деревне, так все от него, как от волка, хоронятся, кто куда попало, только бы на глаза не попадаться. И видел это приказчик и ещё пуще злился за то, что боятся его. И битьём и работой донимал народ, и много от него муки приняли мужики. Бывало, что и изводили таких злодеев; и про этого стали поговаривать мужики. Сойдутся где в сторонке, кто посмелее, и говорит: «Долго ли нам терпеть злодея нашего? Пропадать заодно – такого убить не грех!» Собрались раз мужики в лесу до святой: лес господский послал приказчик подчищать. Собрались в обед, стали толковать. – Как нам, – говорят, – теперь жить? Изведёт он нас до корня. Замучил работой: ни дня, ни ночи ни нам, ни бабам отдыха нет. А чуть что не по нём, придерётся, порет. Семён от его поронья помер. Анисима в колодках замучал. Чего ж ещё нам дожидать? Приедет вот сюда вечером, станет опять озорничать, – только сдёрнуть его с лошади, пристукнуть топором, да и делу конец. Зарыть где, как собаку, и концы в воду. Только уговор: всем стоять заодно, не выдавать! Говорил так Василий Минаев. Пуще всех он был зол на приказчика. Порол он его каждую неделю и жену у него отбил, к себе в кухарки взял. Поговорили так мужики, и приехал на вечер приказчик. Приехал верхом, сейчас придрался, что не так рубят. Нашёл в куче липку. – Я, – говорит, – не велел рубить липы. Кто срубил? Сказывай, а то всех запорю! Стал добираться, в чьём ряду липа. Показали на Сидора. Исколотил приказчик Сидору все лицо в кровь. Отхлестал и Василия татаркой за то, что куча мала. Поехал домой. Сошлись опять вечером мужики, и стал говорить Василий: – Эх, народ! Не люди, а воробьи. «Постоим, постоим», – а пришло дело, все под застреху[19]. Так-то воробьи против ястреба собирались: «Не выдавать, не выдавать, постоим, постоим!» А как налетел, всё по крапиве. Так-то и ястреб ухватил, какого ему надо, поволок. Выскочили воробьи: «Чивик, чивик!» – не досчитываются одного. «Кого нет? Ваньки. Э, туда ему и дорога. Он того и стоит». Так-то и вы. Не выдавать, так не выдавать! Как он взялся за Сидора, вы бы сгрудились, да и покончили. А то: «Не выдавать, не выдавать, постоим, постоим!» – а как налетел, так и в кусты. Стали так говорить чаще и чаще, и совсем собрались мужики уходить приказчика. Повестил на страстной приказчик мужикам, чтобы готовились на святой барщину под овёс пахать. Обидно это показалось мужикам, и собрались они на страстной у Василья на задворке и опять стали толковать. – Коли он бога забыл, – говорят, – и такие дела делать хочет, надо и вправду его убить. Пропадать заодно! Пришёл к ним и Пётр Михеев. Смирный был мужик Пётр Михеев и не шёл в совет с мужиками. Пришёл Михеев, послушал их речи и говорит: – Грех, вы, братцы, великий задумали. Душу погубить – великое дело. Чужую душу погубить легко, да своей-то каково? Он худо делает – перед ним худое. Терпеть, братцы, надо. Рассердился на эти речи Василий. – Заладил, – говорит, – одно: грех человека убить. Известно – грех, да какого, – говорит, – человека? Грех человека доброго убить, а такого собаку и бог велел. Собаку бешеную убить надо, людей жалеючи. Не убить его – грех больше будет. Что он людей перепортит! А мы хоть и пострадаем, так за людей. Нам люди спасибо скажут. А слюни-то распусти, он всех перепортит. Пустое ты, Михеич, толкуешь. Что ж, разве меньше грех будет, как в Христов праздник все работать пойдём? Ты сам не пойдёшь! И заговорил Михеич. – Отчего не пойти? – говорит. – Пошлют, и пахать поеду. Не себе. А бог узнает, чей грех, только нам бы его не забыть. Я, – говорит, – братцы, не своё говорю. Кабы нам показано было зло злом изводить, так бы нам и от бога закон лежал; а то нам другое показано. Ты станешь зло изводить, а оно в тебя перейдёт. Человека убить не мудро, да кровь к душе липнет. Человека убить – душу себе окровенить. Ты думаешь – худого человека убил, думаешь – худо извёл, ан глядь, ты в себе худо злее того завёл. Покорись беде, и беда покорится. Так и не договорились мужики: разбились мыслями. Одни так думают по Васильевым речам, другие на Петровы речи соглашаются, чтобы не заводить греха, а терпеть. Отпраздновали мужики первый день, воскресенье. На вечер приходит староста с земским с барского двора и сказывают – Михаил Семёныч, приказчик, велел назавтра наряжать мужиков, всем пахать под овёс. Обошёл староста с земским деревню, повестил всем назавтра выезжать пахать, кому за реку, кому от большой дороги. Поплакали мужики, а ослушаться не смеют, наутро выехали с сохами, принялись пахать. В церкви благовестят к ранней обедне, народ везде праздник справляет, – мужики пашут. Проснулся Михаил Семёныч, приказчик, не рано, пошёл по хозяйству; убрались, нарядились домашние – жена, дочь вдовая (к празднику приехала); запряг им работник тележку, съездили к обедне, вернулись; поставила работница самовар, пришёл и Михаил Семёныч, стали чай пить. Напился Михаил Семёныч чаю, закурил трубку, позвал старосту. – Ну что, мол, поставил мужиков на пахоту? – Поставил, Михаил Семёныч. – Что, все выехали?