– Все выехали, я их сам расставлял, – Расставить-то расставил, да пашут ли? Поезжай посмотри, да скажи, что я после обеда приеду, чтоб десятину на две сохи выпахали, да чтоб пахали хорошо! Если огрех найду, я на праздник не посмотрю! – Слушаю-с. И пошёл было староста, да Михаил Семёныч вернул его. Вернул его Михаил Семёныч, а сам мнётся, хочет что-то сказать, да не знает как. Помялся, помялся, да и говорит: – Да вот что, послушай ты ещё, что они, разбойники, говорят про меня. Кто ругает и что говорит – всё мне расскажи. Я их, разбойников, знаю, не любо им работать, только бы на боку лежать, лодырничать. Жрать да праздновать – это они любят, а того не думают, что пахоту пропустишь, опоздаешь. Так вот ты и отслушай от них речи, кто что скажет, всё мне передай. Мне это знать надо. Ступай да смотри всё расскажи, ничего не утаивай. Повернулся староста, вышел, сел верхом и поехал к мужикам в поле. Услыхала приказчица мужнины речи с старостой, пришла к мужу и стала его просить. Приказчица была женщина смирная, и сердце в ней было доброе. Где могла, усмиряла мужа и застаивала перед ним мужиков. Пришла она к мужу и стала просить. – Друг ты мой, Мишенька, – говорит, – для великого дня, праздника господня, не греши ты ради Христа, отпусти мужиков. Не принял Михаил Семёныч жениных речей, только засмеялся на неё. – Али давно, – говорит, – по тебе плётка не гуляла, что ты больно смела стала, – не в своё дело вяжешься? – Мишенька, друг ты мой, я сон про тебя видела нехороший, послушай ты меня, отпусти мужиков! – То-то, – говорит, – я и говорю: видно, жиру много наела, думаешь, и плеть не проймёт. Смотри! Рассердился Семёныч, ткнул жену трубкой с огнём в зубы, прогнал от себя, велел обед подавать. Поел Михаил Семёныч студню, пирога, щей со свининой, поросёнка жареного, лапши молочной, выпил наливки вишнёвой, закусил сладким пирогом, позвал кухарку, посадил её песни играть, а сам взял гитару и стал подыгрывать. Сидит Михаил Семёныч с весёлым духом, отрыгивается, на струнах перебирает и с кухаркой смеётся. Вошёл староста, поклонился и стал докладывать, что на поле видел. – Ну что, пашут? Допашут урок? – Уж больше половины вспахали. – Огрехов нет? – Не видал, хорошо пашут, боятся. – А что, разборка земли хороша? – Разборка земли мягкая, как мак рассыпается. Помолчал приказчик. – Ну, а что про меня говорят, – ругают? Замялся было староста, да велел Михаил Семёныч всю правду говорить. – Всё говори, ты не свои слова, а ихние говорить будешь. Правду скажешь, я тебя награжу, а покроешь их, не взыщи, выпорю. Эй, Катюша, подай ему водки стакан для смелости. Пошла кухарка, поднесла старосте. Поздравил староста, выпил, обтёрся и стал говорить. «Всё одно, – думает, – не моя вина, что не хвалят его; скажу правду, коли он велит». И осмелился староста и стал говорить: – Ропщут, Михаил Семёныч, ропщут. – Да что говорят? Сказывай. – Одно говорят: он богу не верует. Засмеялся приказчик. – Это, – говорит, – кто сказал? – Да все говорят. Говорят, он, мол, нечистому покорился. Смеётся приказчик. – Это, – говорит, – хорошо. Да ты порознь расскажи, что кто говорит. Васька что говорит? Не хотелось старосте сказывать на своих, да с Василием у них давно вражда шла. – Василий, – говорит, – пуще всех ругает. – Да что говорит-то? Ты сказывай. – Да и сказать страшно. Не миновать, – говорит, – ему беспокаянной смерти. – Ай, молодец, – говорит. – Что ж он зевает-то, не убивает? Видно, руки не доходят? Ладно, – говорит, – Васька, посчитаемся мы с тобой. Ну, а Тишка-собака, тоже, я чай? – Да все худо говорят. – Да что говорят-то? – Да повторять-то гнусно. – Да что гнусно-то? Ты не робей сказывать. – Да говорят, чтоб у него пузо лопнуло и утроба вытекла. Обрадовался Михаил Семёныч, захохотал даже. – Посмотрим, у кого прежде вытекет. Это кто же? Тишка? – Да никто доброго не сказал, все ругают, все грозятся. – Ну, а Петрушка Михеев что? что он говорит? Тоже…, ругается, я чай? – Нет, Михайло Семёныч, Петра не ругается. – Что ж он? – Да он из всех мужиков один ничего не говорил. И мудрёный он мужик! Подивился я на него, Михаил Семёныч! – А что? – Да что он сделал! И все мужики дивятся. – Да что сделал-то? – Да уж чудно очень. Стал я подъезжать к нему. Он на косой десятине у Туркина верха пашет. Стал я подъезжать к нему, слышу – поёт кто-то, выводит тонко, хорошо так, а на сохе промеж обжей что-то светится. – Ну? – Светится, ровно огонёк. Подъехал ближе, смотрю – свечка восковая пятикопеечная приклеена к распорке и горит, и ветром не задувает. А он в новой рубахе ходит, пашет и поёт стихи воскресные. И заворачивает и отряхает, а свечка не тухнет. Отряхнул он при мне, переложил палицу, завёл соху, всё свечка горит, не тухнет! – А сказал что? – Да ничего не сказал. Только увидал меня, похристосовался и запел опять. – Что же, говорил ты с ним? – Я не говорил, а подошли тут мужики, стали ему смеяться: вон, говорят, Михеич ввек греха не отмолит, что он на святой пахал. – Что ж он сказал? – Да он только сказал: «На земле мир, в человецех благоволение!» – опять взялся за соху, тронул лошадь и запел тонким голосом, а свечка горит и не тухнет. Перестал смеяться приказчик, поставил гитару, опустил голову и задумался. Посидел, посидел, прогнал кухарку, старосту и пошёл за занавес, лёг на постель и стал вздыхать, стал стонать, ровно воз со снопами едет. Пришла к нему жена, стала его разговаривать; не дал ей ответа. Только и сказал: – Победил он меня! Дошло теперь и до меня! Стала его жена уговаривать: – Да ты поезжай, отпусти их. Авось ничего! Какие дела делал, не боялся, а теперь чего ж так оробел? – Пропал я, – говорит, – победил он меня.