– Да погодить, – говорит, – надо, год нынче мне трудный вышел. Затеял я эту избу класть, думал, что-нибудь на сотню накину, а она уж в третью лезет. И то все не довёл. Видно, уж до лета. На лето, коли бог даст, беспременно пойдём. – На мой разум, – говорит Елисей, – откладывать нечего, идти надо нынче. Самое время – весна. – Время-то время, да дело расчато, как его бросить? – Разве у тебя некому? Сын дела поделает. – Как поделает-то! Большак-то у меня не надёжен – зашибает. – Помрём, кум, будут жить и без нас. Надо и сыну поучиться. – Так-то так, да все хочется при своём глазе дело свершить. – Эх, милый человек! Дел всех никогда не перевершишь. Вот намеднись у меня бабы к празднику моют, убираются. И то надо и другое, всех дел не захватят. Старшая сноха, баба умная, и говорит: «Спасибо, говорит, праздник приходит, нас не дожидается, а то, говорит, сколько б ни делали, всего бы не переделали». Задумался Тарасыч. – Денег, – говорит, – много извёл я в эту постройку; а в поход тоже не с пустыми руками идти. Деньги немалые – 100 рублей. Засмеялся Елисей. – Не греши, – говорит, – кум. Твой достаток против моего в десять раз, а ты про деньги толкуешь. Только скажи, когда выходить – у меня и нет, да будут. Ухмыльнулся и Тарасыч. – Вишь, богач какой объявился, – говорит, – где же возьмёшь-то? – Да дома поскребу – наберу сколько-нибудь; а чего не хватит – ульев с десяток с выставки соседу отдам. Давно уж просит. – Роёвщина хорошая будет, тужить будешь. – Тужить?! Нет, кум! В жизнь ни о чём, кроме о грехах, не тужил. Дороже души ничего нет. – Оно так, да всё неладно, как по дому неуправка. – А как у нас по душе-то неуправка будет, тогда хуже. А обреклись – пойдём! Право, пойдём. II И уговорил Елисей товарища. Подумал, подумал Ефим, наутро приходит к Елисею. – Что ж, пойдём, – говорит, – правду ты говоришь. В смерти да в животе бог волен. Пока живы да силы есть, идти надо. Через недельку собрались старики. У Тарасыча были деньги дома. Взял он себе 100 рублей на дорогу, 200 рублей старухе оставил. Собрался и Елисей; продал соседу 10 ульев с выставки, и приплод, сколько будет от 10 колодок, тоже соседу. Взял за всё 70 рублей. Остальные 30 рублей по дому под метёлочку у всех обобрал. Старуха свои последние отдала, на похоронки берегла; снова свои дала. Приказал Ефим Тарасыч все дела старшему сыну: и где сколько покосов взять, и куда навоз вывезти, и как избу выделать и покрыть. Всякое дело обдумал – всё приказал. А Елисей только наказал старухе, чтоб от проданных ульев молодых особо сажать и соседу без обмана отдать, а про домашние дела и говорить не стал: само дело, мол, покажет, что и как делать надо. Сами хозяева, для себя сделаете, как лучше. Собрались старики. Напекли домашних лепёшек, пошили сумки, отрезали онуч[18] новых, обули бахилки новые, взяли запасных лаптей и пошли. Проводили домашние их за околицу, распрощались, и пошли старики в путь-дорогу. Вышел Елисей с весёлым духом и как отошёл от деревни, так все дела свои забыл. Только и думки у него, как бы дорогой товарищу угодить, как бы кому грубого слова не сказать, как бы в мире и любви до места дойти и домой вернуться. Идёт Елисей дорогой и всё сам про себя либо молитву шепчет, либо жития, какие знает, на память твердит. А сойдётся на пути с человеком или на ночлег придёт, со всяким норовит как бы поласковее обойтись да по-божьи слово сказать. Идёт – радуется. Одного дела не мог сделать Елисей. Хотел бросить табак нюхать и тавлинку дома оставил, да скучно стало. Дорогой дал ему человек. И нет-нет, отстанет от товарища, чтоб его в грех не вводить, и понюхает. Идёт и Ефим Тарасыч хорошо, твёрдо, худого не делает и пустого не говорит, да нет у него лёгости на душе. Не выходит у него из головы забота про домашнее. Всё поминает, что дома делается. Не забыл ли чего сыну приказать и так ли сын делает? Увидит по дороге – картофель садят или навоз везут, и думает: так ли по приказу его сын делает. Так бы, кажется, вернулся и всё бы показал и сам сделал. III Шли пять недель старики, домашние лапти избили, уж новые покупать стали и пришли в хохлатчину. От дома шли, за ночлег и за обед платили, а пришли к хохлам, стали их наперебой к себе люди зазывать. И пустят, и покормят, и денег не берут, а ещё на дорогу в сумки им хлеба, а то и лепёшек накладут. Прошли так вольно старики сот семь; прошли ещё губернию и пришли в неурожайное место. Пускать пускали и денег за ночлег не брали, а кормить перестали. И хлеба не везде давали, другой раз и за деньги не добьются. Прошлый год, рассказывал народ, не родилось ничего. Которые богаты были, разорились, всё распродали; которые средственно жили – на нет сошли; а бедняки – так или уехали совсем, или по миру ходят, или дома кое-как перебиваются. Зимой мякину или лебеду ели. Ночевали раз старики в местечке, купили хлеба фунтов 15, переночевали и вышли до зорьки, чтоб подальше до жару уйти. Прошли вёрст 10 и дошли до речки, сели, зачерпнули воды в чашку, помочили хлебца, поели и переобулись. Посидели, отдохнули. Достал Елисей рожок. Покачал на него головой Ефим Тарасыч. – Как, – говорит, – такую пакость не бросить! Махнул рукой Елисей. – Пересилил, – говорит, – меня грех, что сделаешь! Поднялись, пошли дальше. Прошли ещё вёрст десяток. Пришли в большое село, прошли всё насквозь. И уж жарко стало. Уморился Елисей, захотелось ему и отдохнуть и напиться, да не останавливается Тарасыч. Тарасыч в ходьбе крепче был, и трудненько было Елисею за ним тянуться. – Напиться бы, – говорит. – Что ж, напейся. Я не хочу. Остановился Елисей. – Ты, – говорит, – не жди, я только забегу вон в хатку, напьюсь. Живой рукой догоню. – Ладно, – говорит. И пошёл Ефим Тарасыч один вперёд по дороге, а Елисей повернул к хатке. Подошёл Елисей к хатке. Хатка небольшая, мазаная; низ чёрный, верх белый, да облупилась уж глина, давно, видно, не мазана, и крыша с одного бока раскрыта. Ход в хатку со двора. Вошёл Елисей на двор; видит – у завалинки человек лежит безбородый, худой, рубаха в портки – по-хохлацки. Человек, видно, лёг в холодок, да солнце вышло прямо на него. А он лежит и не спит. Окликнул его Елисей, спросил напиться – не отозвался человек. «Либо хворый, либо неласковый», – подумал Елисей и подошёл к двери. Слышит – в хате дитя плачет. Постучал Елисей кольцом. «Хозяева!» Не откликаются. Постучал ещё посошком в дверь. «Крещёные!» Не шевелятся. «Рабы божии!» Не отзываются. Хотел Елисей уж и прочь идти, да слышит – из-за двери ровно охает кто-то. «Уж не беда ли какая-нибудь с людьми? Поглядеть надо!» И пошёл Елисей в хату. IV Повернул Елисей кольцо – не заперто. Отложил дверь, прошёл через сенцы. Дверь в хату отперта. Налево печь; прямо передний угол; в углу божница, стол; за столом – лавка; на лавке в одной рубахе старуха простоволосая сидит, голову на стол положила, а подле ней мальчишка худой, как восковой весь, а брюхо толстое, старуху за рукав дёргает, а сам ревмя ревёт, чего-то просит. Вошёл Елисей в хату. В хате дух тяжёлый. Смотрит – за печью на кровати женщина лежит. Лежит ничком и не глядит, только хрипит и ногу то вытянет, то подтянет. И швыряет её с боку на бок, и от неё-то дух тяжкий, – видно, под себя ходит и убрать её некому. Подняла голову старуха, увидала человека. – Чого, – говорит, – тoбi треба? чого треба? Нема, чоловiче, нiчого. Понял Елисей, что она говорит, подошёл к ней. – Я, – говорит, – раба божия, напиться зашёл. – Нема, кажу, нема. Нема чего й взяти. Iди coбi. Стал Елисей спрашивать: «Что ж, и здорового у вас али никого нет женщину убрать?» – Та нема нiкого; чоловiк на дворi помира, а ми туточки. Замолчал было мальчик – чужого увидал, да как заговорила старуха, опять ухватил её за рукав; «Хлiба, бабусю! хлiба», – и опять заплакал. Только хотел спросить Елисей старуху, ввалился мужик в хату, прошёл по стенке и хотел на лавку сесть, да не дошёл и повалился в угол у порога. И не стал подыматься, стал говорить. По одному слову отрывает, скажет – отдышится, другое скажет. – I болiсть, – говорит, – напала, голоднi. Ось з голоду помирають! – показал мужик головой на мальчика и заплакал. Встряхнул Елисей сумку за плечами, выпростал руки, скинул сумку наземь, потом поднял на лавку и стал развязывать. Развязал, достал хлеб, ножик, отрезал ломоть, подал мужику. Не взял мужик, а показал на мальчика и на девочку, – им, мол, дай. Подал Елисей мальчику. Почуял мальчик хлеб, потянулся, ухватил ломоть обеими ручонками, с носом в ломоть ушёл. Вылезла из-за печки ещё девочка, уставилась на хлеб. Подал и ей Елисей. Отрезал ещё кусок и старухе дал. Взяла и старуха, стала жевать. – Воды бы, – говорит, – принести, уста запеклись. Хотела, – говорит, – я – вчера ли, сегодня, уж и не помню – принести, упала, не дошла, и ведро там осталось, коли не взял кто. Спросил Елисей, где колодезь у них. Растолковала старуха. Пошёл Елисей, нашёл ведро, принёс воды, напоил людей. Поели ребята ещё хлеба с водой, и старуха поела, а мужик не стал есть. «Не принимает, говорит, душа». Баба – та вовсе не поднималась и в себя не приходила, только металась на кровати. Пошёл Елисей на село в лавку, купил пшена, соли, муки, масла. Разыскал топоришко, нарубил дров, стал печку топить. Стала ему девочка помогать. Сварил Елисей похлёбку и кашу, накормил людей. V Поел мужик немножко, и старуха поела, а девочка с малышком и чашку всю вылизали и завалились обнявшись спать. Стали мужик с старухой рассказывать, как всё это с ними сталось. – Жили мы, – говорят, – и допрежь того небогато, а тут не родилось ничего, стали с осени проедать, что было. Проели всё – стали у соседей и добрых людей просить. Сперва давали, а потом отказывать стали. Которые бы и рады дать, да нечего. Да и просить-то совестно стало: всем должны – и деньгами, и мукой, и хлебом. Искал, – говорит мужик, – я себе работы – работы нет. Народ везде из-за корму в работу набивается. День поработаешь, да два так ходишь – работы ищешь. Стали старуха с девчонкой ходить в даль побираться. Подаяние плохое, ни у кого хлеба нет. Всё-таки кормились кое-как, думали – пробьёмся так до новины. Да с весны совсем подавать перестали, а тут и болезнь напала. Пришло совсем плохо. День едим, а два нет. Стали траву есть. Да с травы ли, али так, напала на бабу болезнь. Слегла баба, и у меня, – говорит мужик, – силы нет. И поправиться не с чего.