– Какой, – говорит, – родитель? Кого звать? – Велел тебя звать – проститься, он у нас в избе помирает. Пойдём, дядя Иван, – сказал старостин сын и потянул его за руку. Иван пошёл за старостиным сынам. Старика, когда выносили, окинуло соломой с огнём и обожгло. Его снесли к старосте на дальнюю слободу. Слобода эта не сгорела. Когда Иван пришёл к отцу, в избе была только одна старушка старостина и ребята на печке. Все были на пожаре. Старик лежал на лавке с свечкой в руке и косился на дверь. Когда сын вошёл, он зашевелился: старуха подошла к нему и сказала, что пришёл сын. Он велел позвать его ближе. Иван подошёл, и тогда старик заговорил. – Что, Ванятка, – сказал он, – говорил я тебе. Кто сжёг деревню? – Он, батюшка, – сказал Иван, – он, я и застал его. При мне он и огонь в крышу сунул. Мне бы только выхватить клок соломы с огнём да затоптать, и ничего бы не было. – Иван, – сказал старик. – Моя смерть пришла, и ты помирать будешь. Чей грех? Иван уставился на отца и молчал, ничего не мог выговорить. – Перед богом говори: чей грех? Что я тебе говорил? Тут только очнулся Иван и всё понял. И засопел он носом и сказал: – Мой, батюшка! – И пал на колени перед отцом, заплакал и сказал: – Прости меня, батюшка, виноват я перед тобой и перед богом. Старик подвигал руками, перехватил в левую руку свечку и потащил правую ко лбу, хотел перекреститься, да не дотащил и остановился. – Слава тебе, господи! Слава тебе, господи! – сказал он и скосил глаза опять на сына. – Ванька! а Ванька! – Что, батюшка? – Что ж надо делать теперь? Иван всё плакал. – Не знаю, батюшка, – сказал он. – Как теперь и жить, батюшка? Закрыл глаза старик, помулявил губами, как будто с силами собирался, и опять открыл глаза и сказал: – Проживёте. С богом жить будете – проживёте. Помолчал ещё старик, ухмыльнулся и сказал: – Смотри ж, Ваня, не сказывай, кто зажёг. Чужой грех покрой. Бог два простит. И взял старик свечку в обе руки, сложил их под сердцем, вздохнул, потянулся и помер. Иван не сказал на Гаврилу, – и никто и не узнал, от чего был пожар. И сошло у Ивана сердце на Гаврилу, и дивился Гаврило Ивану, что Иван на него никому не сказал. Сначала боялся его Гаврило, а потом и привык. Перестали ссориться мужики, перестали и семейные. Пока строились, жили обе семьи в одном дворе, а когда отстроилась деревня и дворы разместили шире, Иван с Гаврилой остались опять соседями, в одном гнезде. И жили Иван с Гаврилой по-соседски, так же, как жили старики. И помнит Иван Щербаков наказ старика и божье указанье, что тушить огонь надо в начале. И если ему кто худое сделает, норовит не другому за то выместить, а норовит, как дело поправить; а если ему кто худое слово скажет, норовит не то что ещё злее ответить, а как бы того научить, чтобы не говорить худого; и так и баб и ребят своих учит. И поправился Иван Щербаков и стал жить лучше прежнего. Девчонки умнее стариков Святая была ранняя. Только на санях бросили ездить. На дворах снег лежал, и по деревне ручьи текли. Натекла промежду двух дворов в проулке из-под навоза лужа большая. И собрались к этой луже две девчонки из разных дворов – одна поменьше, другая постарше. Обеих девчонок матери в новые сарафаны одели. На маленькой – синий, а на большенькой жёлтый с разводами. Обеих красными платками повязали. Вышли девочки после обедни к луже, показали друг дружке свои наряды и стали играть. И захотелось им побрызгаться в воде. Полезла было маленькая в башмачках в лужу, а старшенькая и говорит: – Не ходи, Малаша, – мать заругается. Дай я разуюсь, и ты разуйся. Разулись девчонки, подобрались и пошли по луже друг дружке навстречу. Вошла Малашка по щиколку и говорит: – Глубоко, Акулюшка, – я боюсь. – Ничего, – говорит, – глубже не будет. Иди прямо на меня. Стали сходиться. Акулька и говорит: – Ты, Малаша, смотри не брызжи, а потихонечку. Только сказала, а Малашка бултых ногой по воде, – прямо на Акулькин сарафан брызнуло. Сарафан забрызгало, и на нос и в глаза попало. Увидала Акулька на сарафане пятна, раздосадовалась на Малашку, разругалась, побежала за ней, хотела побить. Испугалась Малашка, видит, что беду наделала, выскочила из лужи, побежала домой. Шла мимо Акулькина мать, увидала – на дочке сарафан забрызган и рубаха запачкана. – Где ты, подлая, изгваздалась? – Меня Малашка нарочно забрызгала. Схватила Акулькина мать Малашку, ударила её по затылку. Завыла Малашка на всю улицу. Вышла Малашкина мать. – За что бьёшь мою? – стала соседку бранить. Слово за слово, разругались бабы. Повыскочили мужики, собралась на улице куча большая. Все кричат, никто друг друга не слушает. Бранились, бранились, один толкнул другого, совсем было завязалась драка, да вступилась старуха, Акулькина бабка. Вышла в середину мужиков, стала уговаривать: – Что вы, родные. Такие ли дни? Надо радоваться, а вы такой грех затеяли. Не слушают старуху, чуть самое с ног не сбили. И не уговорила бы их старуха, кабы не Акулька с Малашкой. Пока бабы перекорялись, затёрла себе Акулька сарафанчик, вышла опять на проулок к луже. Подняла камешек и стала у лужи землю ковырять, чтобы на улицу воду спустить. Пока она ковыряла, подошла и Малашка, стала ей подсоблять, тоже щепкой канаву разводить. Мужики только драться начали, а у девчат по канавке вода прошла на улицу и в ручей. Пустили девчата в воду щепочку. Понесло щепочку на улицу, прямо на то место, где старуха мужиков разнимала. Бегут девчонки – одна с одного боку, другая с другого боку ручья. – Держи, Малаша, держи! – кричит Акулька. Малаша тоже что-то сказать хочет, да не выговорит от смеха. Бегут так девчата, на щепку смеются, как она по ручью ныряет. И вбежали прямо в серёдку мужиков. Увидала их старуха и говорит мужикам: – Побойтесь вы бога! Вы, мужики, из-за этих самых девчат драться связались, а они давно всё забыли – опять по любви вместе, сердечные, играют. Умней они вас! Посмотрели мужики на девчат, и стыдно им стало. А потом засмеялись сами на себя мужики и разошлись по дворам. «Аще не будете как дети, не войдёте в царствие божие». Два старика Иоан. IV, 19.– Женщина говорит ему: господи! вижу, что ты пророк. 20. Отцы наши поклонялись на этой горе, а вы говорите, что место, где должно поклоняться, находится в Иерусалиме. 21. Иисус говорит ей: поверь мне, что наступает время, когда и не на горе сей, и не в Иерусалиме будете поклоняться отцу. 22. Вы не знаете, чему кланяетесь, а мы знаем, чему кланяемся, ибо спасение от иудеев. 23. Но настанет время, и настало уже, когда истинные поклонники будут поклоняться отцу в духе и истине; ибо таких поклонников отец ищет себе. I Собрались два старика богу молиться в старый Иерусалим. Один был богатый мужик, звали его Ефим Тарасыч Шевелев. Другой был небогатый человек Елисей Бодров. Ефим был мужик степенный, водки не пил, табаку не курил и не нюхал, чёрным словом весь век не ругался, и человек был строгий и твёрдый. Два срока проходил Ефим Тарасыч в старостах и высадился без начёта. Семья у него была большая: два сына и внук женатый, и все жили вместе. Из себя он был мужик здоровый, бородастый и прямой, и на седьмом десятке только стала седина в бороде пробивать. Елисей был старичок ни богатый, ни бедный, хаживал прежде по плотничной работе, а под старость стал дома жить и водил пчёл. Один сын в добычу ходил, другой – дома. Человек был Елисей добродушный и весёлый. Пивал и водку, и табак нюхал, и любил песни петь, но человек был смирный, с домашними и с соседями жил дружно. Из себя Елисей был мужичок невысокий, черноватенький, с курчавой бородкой и, по своему святому – Елисею-пророку, с лысиной во всю голову. Давно пообещались старики и сговорились вместе идти, да всё Тарасычу недосуг было: не перемежались у него дела. Только одно кончается, другое затевается: то внука женит, то из солдатства сына меньшого поджидает, а то избу затеял новую класть. Сошлись раз старики праздником, сели на брёвнах. – Что ж, – говорит Елисей, – когда оброк отбывать пойдём? Поморщился Ефим.