— То есть это по-прежнему будет единый излучатель, но он будет питать сразу два корабля? — Всё верно. Два, три, четыре, двадцать. — И ему хватит мощности? Сэр Леонард со своим двойником в ответ снова усмехнулись. — Строго говоря, мы не знаем, сколько точно он может транслировать мощности. Она покуда ограничена исключительно нашими возможностями по транспортировки энергии финерами. Мы ни разу даже не сумели приблизиться к его реальным пределам. Эксаватты? Вы знаете, что вся солнечная энергия, попадающая на поверхность Матушки, составляет всего 17 сотых эксаватта? Капитанесс, пусть и не без сомнений, кивнула. — Ну допустим, мы не знаем, как эту штуку собрать с нуля, но научимся распределять её энергию. Значит, мы по сути можем избавиться разом ото всех остальных источников энергии? К чёрту трипротон и загадивные Матушку солнечные батареи? — Вы уверены, что Ромул готов передать корпорациям хотя бы один из дубликатов излучателя? — Да к чёрту корпорации, мы можем забыть о них, как о страшном сне, с такой-то мощью! Тут яйцеголовые переглянулись. — Так эта, как вы выразились, «мощь» с самого начала была у Ромула в руках. И покуда тридцатилетний полёт «Сайриуса» стал единственным практическим применением излучателя. Всё остальное время он бесполезным грузом пылился в самых секретных хранилищах Соратников, и вот, только теперь попал к нам. На этом разговор на время прервался прервался. В эфире звучал лишь речитатив последней готовности. И только спустя долгие пару минут Шалтай-Болтай продолжил свою мысль. — А ещё, Лисса, вам не приходилось когда-нибудь задумываться, откуда вообще у Ромула этот излучатель? Особенно если теория одного из моих коллег верна, и излучатель не просто известен нам в единственном экземпляре, а как бы принципиально един во всей вселенной, то есть сколько бы не существовало таких излучателей, это всё равно будут проявления одной и той же панвселенской волновой функции? Как это собственно и работает в случае элементарных частиц. — Это уже софистика какая-то, — фыркнула командоресс. — Помню, была такая теория, что горизонт событий — на самом деле общая для всех чёрных дыр во вселенной поверхность. — Как знать, как знать, — протянул сэр Леонард, но в дальнейший спор вдаваться не стал, окончательно сосредоточившись на происходящем за стеклом. Ковальский тоже что-то заметил. Там внутри установки как будто начало уплотняться нечто почти нематериальное, как будто призрачная медуза, колыхаясь под пристальными взглядами направленных на неё визоров, с каждым взмахом своих щупалец всё сильнее сжималась в единый энергетический кулак, синхронизируя биения своего пульса со всё большим количеством диаграмм на расставленных вокруг экранах. Обратный отсчёт стремительно приближался к нулевой отметке. Пять. Ковальский настороженно обернулся, не беспокоится ли персонал? Но все собравшиеся стояли по местам тихо, будто заворожённые. Да и что он ожидал увидеть? Паникующих людей, рвущих на себе волосы с криками «мы все умрём»? Если то, что сказал яйцеголовый, правда, то бежать было бессмысленно. С такой энергетикой «излучатель», или как там его, мог запросто разнести всю ледяную тушу Цереры в клочья. Оставалось молча любоваться своими, быть может, последними мгновениями в жизни. «Максимальная нагрузка на фидеры». Четыре. Так вот зачем его сняли с галоши и потащили сюда. Спасибо, капитанесс, за последнюю экскурсию, было бы обидно погибнуть вот так, даже не припав напоследок к тайне. «Полная готовность, управление переведено в автоматический режим». Три. Ковальский никогда не верил пророчеству Предупреждения. В чём смысл подобного знания. Если грядущий конец света неизбежен, что нам с того, а если ему всё-таки можно противиться, то последнее, что следует сделать, это устроить всепланетную панику, сообщив обывателю, что он, скорее всего, умрёт, но коль скоро всё пойдёт хорошо, то выживут хотя бы немногие. Полная бредятина, если подумать. «Контейнер готов к приёму форка». Две. Но вот сейчас, они сидели и ждали конца. Всё возможное уже сделано. Все усилия предприняты, все симуляции завершены, все пальцы скрещены. Осталось узнать, как выпадет монетка. Так почему же вокруг никто не бегает и не истерит? Наверное, не всякий человек способен встретить свою возможную смерть с достоинством, но вот же, здесь собрались именно такие люди. Так может, и не стоило Ромулу открывать ненужную всем правду? Или же за показной решимостью в этом зале стояло нечто совсем иное. Не уверенность в своих силах, а фанатический фатализм людей, готовых на всё, только не отступить. «Приступаем к расщеплению ядра». Одна. Клубок силовых полей и энергетических переходов замер под отчаянный стук сердца Ковальского. Ноль. Замер и снова распустился, вольно помахивая в воздухе призрачными щупальцами. Собравшиеся дружно выдохнули, заполняя эфир короткими задыхающимися репликами. И только Ковальский недоумевающе вертел головой. Не получилось? Расщепление, или что там, отменили в последний момент? Уж больно очевидным образом ничего не произошло. И только тут ему пришло в голову, куда надо смотреть. У самого основания установки роботизированные манипуляторы поспешно упаковывали в многослойный контейнер крошечную искру, которую едва можно было разглядеть на пределе возможности визора. Это и была она, новая точка замыкания излучателя, пресловутый форк ядра. Один из самых мощных источников энергии, когда бы то ни было становившихся доступными человечеству. И ничего особенного. — Чего сидишь, забираем контейнер и выдвигаемся. У капитанесс даже дыхание не сбилось, надо же. Десять минут спустя они уже погружались на ровер с серебристым контейнером на корме. Оба предпочитали всю дорогу помалкивать. И только когда за их спинами была задраена внешняя броня их галоши, Ковальский решился задать мучивший его вопрос. — Я всё равно не понимаю, почему нельзя было провести это самое расщепление где-нибудь подальше, на полностью роботизированном комплексе, чтобы не рисковать без толку? — Ты ещё спроси, почему мы так спешим вывезти контейнер с Цереры. Капитанесс привычным жестом пристегнулась к ложементу. Ни голос, ни выражение лица не выдавали в ней ни сомнений или хотя бы малейшего волнения. Но Ковальский достаточно хорошо её знал, чтобы чувствовать — она едва сдерживалась сейчас, чтобы на него не заорать. И причиной её неудовольствия был, разумеется, никакой не Ковальский, а те два яйцеголовых, оставшихся в лабораторном комплексе. И тогда Ковальский решил её всё-таки дожать. Сейчас или никогда — На случай, если расщепление получилось нестабильным, разнести подальше плечо волновой функции, максимально уменьшив вероятность её коллапса? Капитанесс в ответ усмехнулась. — Начитанный, молодец. Но нет. Тут она повернулась и посмотрела ему в глаза так, что у Ковальского разом вспотел бритый затылок. — Мы убираемся отсюда, пока они не передумали. — В каком смысле? — В прямом. Ты же слышал наш разговор. Это была ошибка, отдавать им излучатель. Ошибкой было вообще выпускать его из рук. — Чьих рук-то? Соратников? — у Ковальского уже начинала болеть голова ото всех этих недомолвок. — И их тоже. Но пока излучатель на Церере, я бы на месте командования держала ухо востро. С этими словами капитанесс открыла канал прямой связи с флотом прикрытия и приказала Ковальскому с церебром выводить борт на гало-орбиту. Больше они эту тему не поднимали, но дурной головушке же не запретишь. Больше всего Ковальского беспокоило то, что они оба, не сговариваясь, почуяли одно — острый, несмываемый дух секты, висевший в атмосфере той лаборатории. Это было непривычное чувство. Корпорация и её люди всегда боролись за свои идеалы, но никогда не переходили ту грань, за которой человеческая жизнь переставала что-то значить, а уверенность в собственной правоте превращалась в веру, а затем и в суеверие. Но эти яйцеголовые «сэры» мыслили иначе. Они были настоящими, зацикленными на высшей цели фанатиками. И беда тому, кто встанет у них на пути. Будь то хотя бы сам Ромул. XXIII. 73. Панбиолог Наружный край котловины заканчивался здесь так же резко, как в дальнем космосе наступает ночь — раз, и словно ножом отрезали. Ещё секунду назад конус ходового прожектора упирался в ровную череду расчерченных наискось грядок, где круглосуточно трудились механические «аргонавты», и вот уже под тобой, насколько хватает глаз, простирается одна лишь вязкая чернота, в недрах которой редкие блёстки глубинного «снега» лишь подчёркивали мертвенную безжизненность этого плотного, ужасающего ничто. Дайверы старой школы называли этот вид на пустое открытое пространство «синькой» как будто в качестве своеобразной насмешливой аллегории на состояние азотного наркоза — кто хоть раз ловил, тот поймёт, собственно синего цвета так глубоко, разумеется, не ночевало. Пять «ка» от поверхности гидросферы, тут даже в ближнем инфракрасном диапазоне сенсоры вдали от рифтов давали равномерную засветку фоновой температуры в полтора сентигрейда, а уж солнечные фотоны сюда не проникали с тех пор, как кора остыла после столкновения с Тейей. Как говорится, ни синие, ни зелёные, никакие. Вернер называл про себя это место «чернильницей» за сходство этой границы вечной ночи и пусть тоже холодно-безжизненного, но всё-таки несравнимо более населённого конуса Сеары. Как будто какой-то неловкий титан пролил тут целую реку чернил, навеки отделив край котловины от эстуария Хамзы. В каком-то смысле так и было. Четыре тысячи километров мёртвый поток протискивался в недрах тектонических плит, чтобы в конце концов с черепашьей, но оттого не менее неумолимой скоростью вынести свой поток навстречу старым костям океанических рифтов. И уж тут, на пяти «ка», ему уже ничто не могло помешать и дальше творить своё чёрное дело. Глубоководная жизнь неприхотлива, минимум кислорода и стандартный состав солей — это всё, что ей нужно. Но «чернильница» не несла в себе кислорода вовсе, что же касается остального — быть может, какая-то древняя биота и была некогда способна оценить этот состав, но до современности она не дожила. Затем сюда Вернер и мотался. Промытый за миллионы лет с момента формирования Хамзы тоннель эстуария служил идеальным консервантом для любой случайно попавшей сюда жизни. И пока на краю котловины трудолюбивые «аргонавты» пожинали свои грядки в поисках всякой банальщины вроде останков занесённой сюда поверхностными течениями макроскопической биоты, Вернер нырял в темноту за самой мякоткой. По сути, здесь, в эстуарии подводной реки Хамзы сами собой сложились идеальные условия для консервации генного материала. Нейтральная кислотность, полное отсутствие любых свободных радикалов, температура вблизи точки замерзания, но никогда её не переходящая, пускай при таком чудовищном давлении лёд если и образовывался, то в совсем иных, непривычных человеку формах. Пять «ка» есть пять «ка». «Циклоп» деловито гудел, понемногу продувая цистерны. Баланс плавучести на границах солёностей был самым сложным в дайверском деле, иногда дело шло на секунды — чуть автоматика зазевается, и тебя уже потащило, положительная обратная связь в глубине и без того норовит тебя то утопить, то снулой рыбкой выкинуть на поверхность кверху брюхом, но тут давление и вовсе начинало играть с «Циклопом» в опасные игры — лишняя пара метров, и прочный металлполимерный корпус принимался неприятно хрустеть стрингерами, так что у Вернера от беспокойства становился дыбом давно не стриженный ёжик на затылке.