Толпы клерков, не отлипая от рабочих виртреалов, ощупью хватают с подноса куски пахучей снеди, чтобы проглотить их, не чувствуя ни патентованной фактуры (идеально воспроизведённая структура натурального мяса! только эукаритоный белок! ноль процентов бактериальной массы! если вы сможете отличить нашу котлету от произведённой на ферме, мы вернём вам деньги!), ни тем более вкуса, который всё равно не с чем, да и незачем сравнивать. Никто из них в жизни не пробовал ничего, касавшегося ногами земли. Она не пробовала тоже, но ей было плевать. Полчаса на то, чтобы выскочить из офисного кубикла и, не отрываясь от митапов с коллегами по команде, на скорую руку ухватить, что дают, и тут же, изображая попутно для сетей вселенскую радость по поводу высосанного в два глотка крафтового смузи, умчаться обратно к рабочему столу, рядом с которым, конечно же, не было даже кресла, поскольку работа сидя есть признак недостаточной мотивированности и антипозитивного настроя. Ноги гудят, конечно, но она не унывает, бегом-бегом навстречу концу итерации и долгожданным вечерним посиделкам в баре «Красная жара», где можно будет, наконец, отключить треклятый виртреал и напиться вдрабан в ожидании нового спринта. Она так спешит, что на бегу сослепу натыкается на человека, стоявшего к ней спиной, и отлетает от него, как в кегельбане. Потирая ушибленную поясницу, она позволяет помочь ей подняться. Мужчина средних лет, ухоженный, но не смазливый. Приятная улыбка, моднейший неровный, будто бы естественный загар и полное отсутствие маски виртреала на лице. — Вы не ушиблись? Акт второй. Они ужинают в ресторане где-то под самыми небесами. Звучит тихая музыка, где-то далеко внизу клубится подсвеченный огнями башен городской смог. Она смеётся. Ей нравится этот мужчина. Он лёгок в общении, внимателен к её словам, не навязчив и явно умён. Даже бесконечное щебетание о работе его не тяготит — в наше время человеку не о чем говорить, кроме как о спорах с коллегами. Ну, или как вариант, жаловаться на тупость начальства. Впрочем, они быстро находят общую тему для обсуждения. Оба — большие ценители старых бумажных книг, и разговор быстро удаляется в сторону коллекционирования суперобложек и то, как их обоих раздражает, когда книги путают с мангой. — Да божечки, они же справа налево читаются! Оба смеются. Так незаметно проходит вечер, пора расходиться. Она сомневается, а что, если он прямо сейчас позовёт её продолжить вечер у него? Что она о нём, фактически, знает? В голове мелькают ужасы сталкинга, пересказываемые в масс-медиа, и, кажется, эти ужасы всё-таки находят своё отражение на её лице, он замечает и спешит успокоить — они прекрасно пообщались, но в его правилах строго придерживаться заранее оговоренной адженды. Приглашение было на ужин, им разумнее и будет ограничиться, не так ли? Неужели она ему не понравилась? Акт третий. Они идут вдвоём по берегу реки. Лёгкий туман едва касается воды, приглушая звуки и делая всё окружающее чуть нереальным. Выбраться из Мегаполиса ей удаётся так редко, что сам пейзаж вокруг уже настраивает её на романтический лад. В какой-то момент их руки соприкасаются. Это случайное прикосновение как будто бьёт током, настолько сильны её эмоции. Он тоже выглядит сбитым с толку. Он не привык испытывать столь яркие чувства. То есть да, она ему нравится, им хорошо вместе, но почему его всё время тянет улыбаться? И тут с неба начинает сыпаться крупная снежная крупа, моментально покрывая их двоих и дорожку вокруг белым саваном, в котором остаются только две цепочки удаляющихся следов. Они не спешат укрыться от ненастья, наслаждаясь моментом. Происходящее с ними и внутри них настолько красиво, что ей хочется плакать. Первый поцелуй обжигает их обоих изнутри. Это не может быть так хорошо. Не может. Не может. — Спасибо тебе. Кажется, он первый тогда это сказал. Акт четвёртый. Его апартмент — типичное холостяцкое жилище. Стеллаж с книгами, стойка для винила, огромный студийный виртреал, шикарный светомузыкальный душ и да, огромный, три на три метра футон на полу, который тут же заставил её покраснеть. Впрочем, она быстро справилась со своей неуверенностью, ускользнув за перегородку. Душ и правда оказался великолепен, пока она плескалась, даже успела забыть, что она вообще-то не у себя дома и можно быть и поскромнее. Когда он встретил её, распаренную, замотанную в халат по брови, в его глазах сверкала знакомая уже развесёлая искринка. Он радовался каждому брошенному на неё взгляду. Божечки, быстрее иди мойся! Что было дальше, она помнила плохо, обычно для неё первое физическое взаимодействие с мужчиной запоминалось как неловкая череда сотворить со своими телами хоть что-то, похожее на удовольствие. Только гораздо позже, если она со своим очередным приятелем всё-таки продиралась через неуклюжие попытки договориться о правилах, случалось что-нибудь вроде возбуждения, а может быть, и что-то вроде оргазма. Но в тот день это была словно буря в горах. Молнии бьют, свистит в ушах ветер, ватные ноги разъезжаются и дрожат, не в силах удерживать тело в устойчивом положении, крупные капли пота стекают по спине, а глаза не видят от усилия. Беспокойное дыхание — его и её — ещё долго не давало им, обессиленным, заснуть. Это последнее, что её удалось запомнить в тот вечер. Но его воспоминания на этом не заканчивались. Его фигура, склонившаяся над её разбросанным по простыням телом. Он держит в руках хищно поблескивающий металлом прибор. Акт пятый. Она заперта в стерильной комнате две на два метра, где из мебели — только шаткий стул без спинки. Её допрашивают. Вопросы сыплются один за другим, мелькают кадры оперативной съёмки и виртграфии вещественных доказательств, она не видит одного — лиц тех, кто её допрашивает. Допрос длится бесконечно. Она не помнит, который сейчас час и день. Она смертельно устала. Она знает только, что у неё на боку повязка после лапароскопической операции. Эти люди что-то вынули из её тела. Что-то постороннее, насекомообразное, торчащее во все сторону крючками и усами-антеннами. По их словам, не отслеживаемое датчиками системы безопасности периметра. Ей очень повезло, что её «посторонний контакт» отслеживали задолго до «попытки проноса запрещённого оборудования». Если бы проникновение в защищённую сеть «Сейко» удалось, её бы ждали куда большие проблемы, чем этот «корректный опрос». Спустя же пару дней она могла банально умереть от сепсиса, поскольку «имплантация была произведена кустарно, и у неё уже развивалось внутреннее кровотечение». Она им даже верила, но помочь им ничем не могла, кроме как снова пересказав всю их историю, продолжая с сухими глазами монотонно бубнить себе под нос, «нет», «не видела», «не замечала», «готова сотрудничать со следствием». Акт шестой. Крошечная одноместная капсула в социальном улье для тех, кто живёт на вменённый доход. Два кубических метра пространства, минимум личных вещей. Две истрёпанных бумажных книги, свитер ручной вязки и керамическая кружка с ханьским иероглифом «вечность». Дрожащими руками она вновь и вновь нажимает иконку вызова на своём «айри». Но вызов не проходит. Довольно. Она смотрит на обвиняемого и ждёт его последнего слова. Тот спокойно холоден, хотя вспомнил, конечно вспомнил. В деталях, не упуская ни единой эмоции. Хрустальный мир не врёт. — Теперь я понял, зачем вам понадобился. Интересно он реагирует. Точнее не реагирует. Некоторые подсудимые начинают оправдываться, мол, не мы такие, жизнь такая, некоторые включают агрессию, да знаете ли вы, с кем связались. Этот не таков. — Что с ней стало в итоге? — Я же говорила,из-за взрыва в промзоне трасса TA-147была перекрыта в течение полутора часов. Подрыв произвёл террорист-смертник, преследуемый «красножетонниками» одной из корпораций. Ведётся расследование. Его лицо на долю секунды дёрнулось. Всего мгновение потери контроля, но такое от неё не скроешь. — «Сейко» не просто выгнали её с волчьим билетом, они заперли её в этой капсуле, не давая и шагу ступить без надзора. Мне так и не удалось к ней пробиться, а потом началась охота на агентов Корпорации, и мне пришлось сворачивать операцию, чтобы покинуть Матушку. — Чтобы спастись самому. — В том числе. Даже если бы я им тогда сдался, на её судьбе бы это никак не сказалось. Вы же догадались, что они её не оставили в покое до сих пор? Иначе откуда этот взрыв? И вы… Тут он запнулся. До него начало доходить случившееся. — Нельзя было вам к ней приближаться. — Это почему же? Подсудимый нахмурился. — Она была бы жива. — Вам есть до того какое-то дело? Сколько вы ждали часа вернуться и всё-таки помочь? Помните, сколько она прожила в той капсуле? — Пятнадцать, нет, шестнадцать лет. — Шестнадцать лет, упершись носом в виртреал. Это сто раз хуже одиночной камеры в корпоративной тюрьме. Скажите, она это заслужила? — Она не заслуживала и такой смерти. — Смерть никто не заслужил, — сухим тоном отрезала она, — но она неминуема. Все мы рано или поздно умрём. Это неизбежно. А вот жизнь наша может быть разной. Так всё-таки, она это заслужила? Молчание. Впрочем, он уже всё решил, надо заканчивать. — Кажется, это что-то вроде суда. — Называйте как угодно. — Я знаю, кто вы. Я слышал о вас. Лилия, так вы себя называете? — Вы можете обращаться ко мне любым удобным вам именем. — Что ж. Тогда послушайте. Я не знаю, как вы сумели до неё добраться, но после моего возвращения с Красной её не оказалось там, где они держали её вначале. От её «айри» не было следов в сетях. Я пять лет её искал. Что бы вы там ни думали, мне было не всё равно, что с ней станет. И до сих пор не всё равно. — Даже после её смерти. — Даже теперь. Хрустальный мир не врёт. Они читает подсудимого сквозь всю его мудрёную защиту. Но что избавит её от желания видеть то, что ей хотелось бы видеть. Быть может, хотя бы в этот раз подсудимый действительно раскаивается в своих поступках и действительно хочет загладить вину? Что ж, если он и правда готов помочь найти тех, кто её убил, тем лучше. Но пусть не думает, что его дело на этом закрыто. Обвиняемый получил сегодня лишь временную отсрочку. — Мой коллега введёт вас в курс дела. Но не пытайтесь скрыться, я в любом случае вас найду. Подсудимый в ответ коротко и сухо кивнул, не рисуясь. Он был доволен. Его тактика сработала. XXII. 92. Трассер