В команду «Сайриуса» отбирали по тому же нехитрому принципу. То есть все те, что остались на Матушке, были брошены Ромулом барахтаться в одиночестве. Наверняка Ромул перед отлётом всё прекрасно осознавал, уже тогда были первые звоночки. Но всё равно предпочёл лететь. Ради чего? Несостоявшегося рандеву неведомо с кем? Стэнли тряхнул головой, пытаясь избавиться от наваждения. Гадать бесполезно. Даже если предположить, что Ромул — гадский гад, угрохавший столетие труда всей Корпорации на своей тридцатилетний отпуск за световые годы отсюда, кто сказал, что он мог что-то сделать? Официальная доктрина, распространяемая Соратниками, гласила — Матушка действительно обладала неким подобием ноосферы, пусть в эту пантеистическую чушь серьёзные люди и не верят, но тем не менее, если предположить, что эта «среда мысли» действительно существовала, то к середине XXII века она уже была смертельно больна. Слишком много людей слишком сильно отравляли её каждую секунду своего существования. И все человеческие костыли вроде виртуальных пространств с одной стороны не могли заменить людям ноосферу, как нельзя здесь, в интервебе ни есть, ни пить, ни дышать. С другой стороны, все эти технические ухищрения — стиму-техника, биологическое фазирование, аугментация, биоинженерия, генетическая сегрегация — очень даже помогали добить то, что и так было на грани издыхания. И однажды люди начали тонуть в болоте, которое некогда было морем. То, что они же и породили, начало убивать их. Замкнутый круг. Именно его олицетворял собой Колос. Это была статуя, посвящённая гибнущей Матушке. Убитая и самоубившаяся одновременно, она взывала к справедливости, но не ожидала её добиться. Её некому было спасать. Пожалуй, поморщился Стэнли, не потрать мы столько усилий на постройку посреди тающей Сибири туши космического корабля, а займись контролем Корпораций, бросив все силы на приведение Матушки в чувство, наверняка у нас бы всё получилось. Но Ромул словно заранее опустил руки, решив однажды, что всё бесполезно, что агония теперь неизбежно завершится смертью, и не наше дело ускорять или замедлять этот процесс. Что-то глубоко внутри Стэнли запрещало ему так думать. Они должны были. Они обязаны были попытаться. И после возвращения словно бы прозревшие Соратники действительно бросились в бой. Буквально за год корпоративные сети были вычищены от самого омерзительного трэш-контента, почти случившаяся к тому моменту ползучая герметизация подконтрольных корпорациям ареалов во многом откатилась. Оживали профсоюзы, возобновился процесс перехода специалистов между конкурирующими финансовыми конгломератами, даже такая подзабытая штука, как научный обмен, вдруг разом стронулась с мёртвой точки. Стэнли понятия не мел, каких усилий и жертв им это стоило, как говорится, меньше знаешь, лучше спишь, всё равно в ответ на любые расспросы ни Соратники, ни Хранители и слова толком не говорили, привычно отделываясь пустыми и обтекаемыми умствованиями. А что, наше дело маленькое, записывай, что видишь, и скидывай потом Хранителям. Но даже столь скудных знаний было достаточно, чтобы сделать свои выводы. Время жизни, отпущенное всем нам, истекло, что бы теперь ни предпринимали Соратники, ноосфера Матушки гибла. И с ней гибли люди. Что бы ни предпринимали по этому поводу корпорации и во всём зависящие от них коррумпированные власти агломераций, ситуация за последующие несколько лет только становилась хуже. Безумцев с букетом считавшихся не уживающимися в одной голове психиатрических диагнозов уже некуда было складировать. В азилумы забирали только самых тяжёлых и тех, у кого не оставалось на воле родных. Остальные по возможности лежали в собственных умных домах с надетым на голову виртстимулятором. Лежали, пока совсем не затихали. Стэнли затравленно оглянулся. Некоторые завсегдатаи интервеба сползались сюда умирать. Поля, целые поля полутрупов с высунутыми посиневшими языками, вот что оставили после себя в железной памяти Стэнли те времена. Кризис ширился и рос, ментальная гангрена толчками порченной крови с каждой секундой распространялась дальше, так что Ромул, Улисс, Урбан и присные были обязаны что-нибудь предпринять, тем более что они были единственными, кто, казалось, имел хотя бы малейшее представление о том, что творилось в горячечных недрах Мегаполиса, Босваша и прочих крупнейших агломерациях Матушки. Так настало время смерти. Так настал Чёрный четверг. Так настало время Стэнли вернуться в этот мир. К тому времени Джон Роуленд уже много лет не называл себя этим именем. Стэнли — что-то знакомое, но давно и прочно забытое. Его и правда когда-то так звали? Наверное, это было ещё в те далёкие времена, когда Хранители ещё нуждались в его записях, когда они ещё отзывались на его зов. С тех пор, как вернулся «Сайриус», их незримая связь прервалась и больше не возобновлялась, несмотря на все его попытки. Но незадолго до Чёрного четверга, когда стало уже совсем невмоготу, знакомый огонёк всё-таки зажёгся. Изниоткуда, словно не было за плечами многолетнего молчания, Хранители потребовали фиксировать всё происходящее как можно полнее и объективнее. Как будто он мог иначе. Стэнли пришёл тогда на это самое место, переполненное исковерканными душами, и принялся писать. Колосса, разумеется, тут ещё не было, но остальное было почти такое же. Арены и цирки, гоночные петли, оперные залы, имаджборды и видеоинсталляции. Всё ещё горит и переливается огнями. Но уже мертво, как и эти призраки, что бродили вокруг него в тот вечер. Он был каким-то особенно душным, тягостным и тоскливым. Как будто кто-то невидимый уверенной мозолистой рукой схватил за тебя яйца и тянет, тянет их вниз, а ты уже и на корты присел, и даже на землю голым задом угнездился, чтобы поближе к землице-то, а тот всё тянет, и землица эта ему нипочём. До тех пор, пока от боли у тебя не начинают вылезать глаза из орбит, а кровь из прокушенного языка не заливает желудок настолько, что её сгустками начинает тошнить прямо на себя. А потом семенные канатики и прочие придатки начинают с мокрым звуком обрываться, к невидимой руке тянется от тебя лишь вопящий от боли кожаный тяж. Но даже с его обрывом боль не спадала. Напрочь забыв о фиксации происходящего вокруг, Стэнли ужом вился на земле, готовый сотворить с собой что угодно, лишь бы эта боль ушла. Ему уже было всё равно, жив он или мёртв, а уж до судеб Матушки ему не было к тому моменту и вовсе никакого дела. Лишь бы это прекратилось. Лишь бы это прекратилось. Лишь… Первое, что ощутил Стэнли, придя в себя, было страшное чувство голода. Не того, физического. Здесь, в интервебе, через транскраниальные индукторы подобное чисто физическое ощущение вряд ли могло пробиться. Скорее оно проявлялось через нервозность поведения и тремор, вызывающий мелкой моторики. Завсегдатаи так и говорили, видя у коллеги «трясучку» — пойди, сгущёночки глотни, а то в отруб уйдёшь. Но этот голод ощущался даже здесь. Острый, нестерпимый, он были ничем не лучше той боли, которая заливала всё вокруг ещё минуту назад. Больше всего он походил на ощущение удушья от надетого тебе на голову пластикового пакета, когда дыхательные центры в продолговатом мозгу истерически требуют вдохнуть, а ты не можешь. Твоя кровь ещё богата кислородом, но сама невозможность для организма функционировать так, как заповедали со времён кембрийского взрыва миллионы поколений твоих кислород-дышащих предков, уже погружает тебя в черноту паники, выворачивая и так пустой желудок наизнанку и вздувая вены на шее. Бросив всё, Стэнли вывалился обратно в реальность, судорожно пытаясь сообразить, что же произошло. Это позже он узнает о Чёрном четверге, о тех последствиях, которые принёс поступок Ромула для всех без исключения людей на Матушке. Нечто подобное голоду уже описывали отдельные несчастные, без должной проверки на орбите Муны отправленные на дальние трассы. Их приходилось возвращать, от греха, в гибернационных холодильниках, но, видимо, длительная фаза ухода на трассу делала своё — тот голод не идёт ни в какое сравнение с теми ощущениями, что испытывал в тот день Стэнли и миллиарды людей по всей планете. Холодное чувство тяжкого ледяного валуна, запихнутого тебе на место мозгов, сердца, желудка и причинного хозяйства. Ощущение полной, абсолютной пустоты эмоционального фона. Головокружительное осознание того, что теперь так будет всегда. На месте горячечной эйфории последних лет разом пришла мертвенная ангедония. На её фоне приходилось прикладывать невероятные усилия только лишь для того, чтобы выйти из дома. Любое действие, любая цель, любой порыв казался недостижимым и в высшей степени бессмысленным. Но Стэнли всё-таки сумел пересилить себя, он отвёз все свои сбивчивые, записанные в полубреду записи туда, где велели их оставить Хранители, а сам принялся по очереди тянуть за все доступные ему ниточки, вернувшись в свою конуру лишь по достижении полного и окончательного осознания дальнейшей никчёмности любых усилий. Всё было кончено. Они убили Матушку. Нет, что вы, физически она была жива. Точнее, остались живы те — впрочем, достаточно многие — кто населял её до Чёрного четверга. Но вот той панэмоциональной связующей бездны, что всё это время заимообразно отравляла всем жизнь, её больше не было. Ромул и Соратники стёрли то, чего не было, и оно действительно перестало существовать. Такая коллективная ценестезия не могла существовать долго без последствий, и они поспешили последовать. Новые миллионы посходили с ума, новые — покончили с собой, зачастую унося в могилу за одно и какое-то количество под руку подвернувшихся. Лекарство оказалось не лучше болезни. Но, надо отдать Ромулу должное, со временем всё в итоге успокоилось. Люди — существа обучаемые. Чемпионы приспособленчества, которые вытеснили с лица планеты всех остальных гоминид задолго до рождения первого очага оседлой цивилизации. Дай им время на размышление, они справятся с любыми, даже самыми невыносимыми обстоятельствами. И это, вопреки досужим размышлениям сектантов-выживальщиков, будет вовсе не всеобщая анархия со скатыванием в неолит. Кто-то и вовсе не заметит особой разницы. Пара лет прошла, а ничего словно бы и не изменилось. Да, окончательно вымер интервеб, оставшись рассыпающимся на глазах памятником самому себе, или вон, почившей Матушке, в лице Колосса. Страдающие от всеобщей ангедонии обыватели поначалу пустились в сетях во все тяжкие, повалив в нети почище прежнего, но быстро сообразив, что воображаемые радости — плохое лекарство от ценестезии, быстро переключившись на давно и прочно позабытые физические утехи. А современная биоинженерия и фармакология были к этому ой как готовы.