— Погоди, что-то я в толк не возьму. А рента? Москов же не просто так купоны стрижёт, а с денежного потока. Если в Трубе ничего нет, откуда баблишко? — А оттуда, ты погляди вокруг. Что ты видишь? Родион с интересом оглянулся. — Ну хутор твой. — Да ничего ты не видишь! Потому что ничегошегьки тут и нет. И так до самых Саян. Не было, нет и не будет. За тем и присмотр. А бабло это дутое — есть фуфло и замануха. Дуракам, что в Москове сидят, того довольно, что оно течёт, однова живём, а им платят, чтобы в глаза их не видеть. — Погоди, я запутался, а охраняют-то чего? — То и охраняют, что ничего. Ни-че-го-шеньки, — отчеканил хозяин. — Пустоту, где для виду живут такие как я и ты, лишние люди, призванные заполнить собою эту пустоту, но и только. Никогда ни корпорации, ни прогнивший Москов не позволят здесь ничему вырасти. — Типа чего? — Типа Мегаполиса. Родион аж руками всплеснул: — А зачем тебе тута Мегаполис? — Чтобы жить, а не у Трубы греться. Чтобы дети мои в университетах обучаться могли, а я себе — нормальные глаза выправить. Чтобы не в нужник до ветру ходить, а корова чтобы — самого премиального геному! Вагю, едрить твою! И остановился, выдыхая. Эк его разобрало. — Ва-ань!.. Оба-два обернулись на строгий женский голос. Хозяйка стояла в сенях, подбоченясь. — К обеду-то накрывать? Коли вы уж натрынделись. Сразу видать, кто в доме заправляет. Энто в поле мужик — хозяин, а тут коли сыту быть хочешь, засунь свою мужнину спесь себе в мотню и радуйся, что скалкой давно не прилетало. Да и то сказать, хозяйка у Вани была добрая, ростовая, разве что не выше Родиона. И в плечах, и в попе богата, мечта, вопчим. — Доброго здравствия, хозяюшка! Не извольте беспокоиться, я на харчи не претендую. — А мне то без разницы, разогрето, знать сиди ешь! И ушла себе в усадьбу, недовольно ворча под нос. — Придётся есть. Ваня это произнёс даже с какой-то гордостью. Спустя минуту на столе ломилось: холодник на буряке и говяде с яйцом да сметаной, потат варёный под маслом, укропом и петром, шкварка золотистая, обжаренная с отрубным хлебом и чесноком, кукурузная лепёшка на опаре, жбан варенья к уже стоявшей тут миске протёртой ягоды плюс крынка молока и охапка зелени пучком али требухою на постном масле с лемонтием на выбор. Завершал обеденное пиршество издевательски крошечный пузырёк горькой, что был поставлен персонально перед гостем и даже немного подале, чтобы хозяин не дотягивал. Расселись. Пятеро детей-погодков, все как один в маму, лунолицые и лупоглазые, с интересом смотрели на пришлого дядю, хватать со стола не рвались, и вообще вели себя пристойно. Разве что старший пострел то и дело оглядывал через плечо на майдан, где чего-то расшумелись молочные подсвинки, всё не сиделось ему. Молитву, как водится, зачитал отец семейства, солидно так, с óканьями и натужным сопением промежду строк. — Благодарим Тя, Христе Боже наш, яко насытил еси нас земных Твоих благ; не лиши нас и Небеснаго Твоего Царствия, но яко посреде учеников Твоих пришел еси, Спасе, мир даяй им, прииди к нам и спаси нас. Аминь. И размашисто, от пуза перекрестился, покосившись на Родиона. Тот послушно повторил жест, посмеиваясь в седые усы. Его всё происходящее забавляло. И только тут приступили. Пока все разливали по мискам холодник, Родион ещё раз вежливо поблагодарил хозяюшку, а за одно поинтересовался, где же работники. — А них тама, за амбаром покормлять. — То дело, кормилица, хлеб-соль! И послушно, под строгим-то женским взглядом, поспешил отпить разом добрую половину пузырька горькой, послед чего похлебал холодника да разом перешёл к горячему. Он уж и знать позабыл, какой вкусной может быть простая крестьянская еда, да на свежем воздухе, да под крепкую сивуху. Аж слеза наворачивается. Впрочем, покуда гость упражнялся в злоупотреблениии, все прочие из-за стола успели рассосаться. Хозяин с оханьем сел на трактор да повёз работников в поля, туда же потянулось и гудение стаи сельхозных дронов. Дети, ничуть не притомившись на послеполуденном зное, разбежались по своим делам, и только строгая хозяйка хмуро продолжала менять пузырьки до тех пор, пока гость не удосужился, блея и мекая, начать извиняться, что, мол, на сегодня хватит. Фыркнув от возмущения, хозяйка крикнула из сеней девку уносить, а сама снова растворилась в недрах хозяйской усадьбы. Настала благословенная послеполуденная тишина. Родион откинулся на лавке, облокотясь о едва оструганную столешницу, и благостно уставился вдаль. А всё-таки хорошо нынче тут. Дрозды в деревах поствистуют, чёрный аист стрекочет в камыше, мелкие хрюнделя повизгивают на майдане. Ни тебе гнуса, ни овода. Лепо. Буде так, даже надоедливое жужжание дронов в отдалении ничуть не беспокоит. Такая наполненная, многоголосая тишина будет получше всякого истинного, мертвенного молчания. Тут такое бывает разве что после звена винтолётов, те на бреющем так рокочут, что природа разом вся замирает в панике. Али после очередного разлива на Трубе, когда целые реки вдругорядь вымирают ниже по течению, задыхаясь в химическом смраде удушающих паров. Тут, на Печоре, такого не бывалоча-то, а вот за хребтом, по Оби, чего только не случалось. Там и экология смотри какая, леса стоят чёрные, да и людей с гулькин нос вовсе. Одни только заставы вдоль Трубы, да и живут там разве посменно, пока смог вонючий глаза не выел. Туда-то ему дальше и двигаться. Родион вздохнул, убрав блаженную улыбку с лица и заделавшись разом как будто другим человеком. Словно бы был в нём самом какой-то титаниевый стержень, который если и позволял себе на время мягчеть, да тут же, чуть что, возвращался в обратку. Оно и правда, до Сургута путь неблизкий и небезопасный. Коли рассчитывал он двигаться дальше на стрекоталке, так планам его не суждено было сбыться, слишком крепко стерегла тут небо охранка. И ладно бы только радары да лидары, кто б его углядел, на столь малой высоте и при небольшой скорости. Видать, с неба зырят, треклятые, пущай не персонально про его, Родиона свет Романовича, душу, да то какая разница. Родион не выглядел человеком, так уж расположенным к общению с околоточным. Да и груз этот тяжеленный, что он держал всегда при себе, смотрелся слишком уж неуместно посреди всей этой пасторали. Что там, поди пойми. А ну как счётчик имени товарища Гейгера к нему приложи, неужто смолчит, не зарычит, не застрекочет? Что это за штуковина вообще такая, что надобно тащить через весь континент да без вящей охраны? Знать, недобрая штука, дурная, коли таить её приходится подобным вона инкогнитом. Впрочем, Родион этот самый, должно быть, о своём грузе зело осведомлён, то видно по коротким жестам, которыми он норовил бесперечь коснуться железной гири через брезентуху сидора. Так нежно оглаживают дитя малое в колыбели, не иначе. Что то за колыбель и что за дитя в той колыбели зреет? Не громоковато ли то «агу», что вскоре пойдёт гулять по миру, по самой Матушке? Родион про то помалкивал, а только припадал к виртпанели, что-то там про себя рисуя по контурным картам, как в старину делали. Полк шуйный, полк десный, засадный полк, новомодный. Поди пойми, вопчем, да только ни виртом поганым, ни прочими модными штучками Родион про свои тайные дела да затруднения не пользовал. Он вообще как будто бы и видел сейчас вокруг ровно тоже, что птица небесная да гад земной. Травушку, древесный шум, птичий грай и рокотание тракторов за стеною матушки-кукурузицы. Никакой тебе аугментированной мути в глаза и бесовской музыки в уши. Одна только божия благодать. Сиди себе, наслаждайся. В таких думках да поглядках и прошёл у гостя остаток дня. Когда же хозяин в сумерках возвернулся, то не сразу сообразил, что такое наблюдает. Родион сидел на столе в обнимку со своим сидором и пускал в небо дымные кольца ликтической жижи. — Комаров что ли пужаешь? — Ага, так-то ввечеру поналетели. — А чего в дом не подёшь, у нас пугалка ликтрицская. — Тама хозяюшка за ужин поди взялась, не хочу мешаться. Да и дело у меня к тебе есть. Хозяин, видимо дело, враз забеспокоился. — Что за дело? — Да ты не кипеши, на-ка. И чего-то хозяину через стол перебросил. Вроде пластиковой таблетки от замка, с карабином, что звякнул при поимке. — У меня автожир спрятан в перелеске, что меж двух узкоколеек старых, там ещё горело пару лет как. Я его оставлю, пожалуй, дальше на перекладных пойду. — И чего мне с ним делать? — Да смотри сам. Хошь — продай али себе оставь, только перекрасить его сперва надобно, наноплёночку охранка не оценит по-хорошему. А не хошь — так и сожги втихаря, мне тебя учить не след, сам разберёсси. Ваня только жиденькую бородёнку в ответ почесал. — Оно понятно, что подгон знатный, Романыч, только ты сперва подумай крепко. — А чего там думать, мне на рассвете сваливать надо, всё одно за ночь мы автожир из перелеска не вытащим, так дальше хребта мне на нём сам понимаешь, не добраться. А в обратную всё едино я другим путём идти буду. Так что делай, как знаешь. Я его уже отресетил, чистенький стоит, мастер-пароль только ввести. За отпечатки и прочий биоматериал можешь не беспокоиться, там неплохая система самоочистки внутри, уж поди сама справилась. — Добро. И, помявшись, всё-таки добавил. — Ты ж это, с городу, али с самого Москова, ты мне вот что скажи…