Вечером ты идешь к Юкке, чтобы поговорить с ней, Лерной, Хьяркой и Каттером о делах общины. Среди вопросов – наказать ли Джевера Инноватора Кастрима за продажу вееров – поскольку рыночная экономика во время Зимы по Имперскому закону нелегальна, и как заставить Старика Крея (который не так уж и стар) перестать жаловаться на то, что общинные бани слишком холодные. Это действует всем на нервы. И кто заменит Онтраг, гончара, если та продолжит бить ученические горшки двух своих учеников? Онтраг саму так учили, но так она учит и людей, которые хотят освоить гончарное дело. Ученик и у Онтраг есть только потому, что Юкка приказала им перенять мастерство у старой женщины прежде, чем та откинется. Если так будет продолжаться, они сами ее придушат. Это нелепо, приземленно, невероятно нудно, но… тебе это нравится. Почему? Кто знает. Вероятно, потому, что это похоже на те дискуссии, которые ты вела те две жизни, когда у тебя была семья. Ты вспоминаешь, как спорила с Инноном о том, учить ли Корунда санзе-мэтту с рождения, чтобы у него не было акцента, или потом, если Кору захочет покинуть Миов. Когда-то у тебя был спор с Джиджей, поскольку он был уверен, что, если хранить плоды в холоднике, у них испортится вкус, а тебе было все равно, поскольку они так дольше хранятся. Сейчас вы с остальными советниками обсуждаете гораздо более важный вопрос: ваше решение окажет влияние более чем на тысячу человек. Но ощущение то же самое – педантичное, тупое. Тупая педантичность – роскошь, которую ты редко могла себе позволить в прошлой жизни. Ты снова выходишь наверх, молча стоишь в проеме ворот под пеплопадом. Небо сегодня немного иное: тонкое, серо-желтое вместо плотного серо-красного, и облака длинные и волнообразные вместо вереницы бусин, которые ты видела с момента Разлома. Один из стражей-Опор говорит, подняв голову: – Может, становится лучше. Желтизна облаков ощущается почти как солнечный свет. Ты порой видишь само солнце, бледный бессильный диск, окаймленный легкими летящими изгибами. Ты не говоришь стражу того, что ты сэссишь, – эти желтые облака содержат серы больше обычного. Ты не говоришь того, что ты знаешь, – если сейчас пойдет дождь, то лес, окружающий Кастриму и дающий сейчас значительную часть еды общины, погибнет. Где-то там, на севере, Разлом просто-напросто изрыгнул большую волну газа из какой-то давно погребенной под землей полости. Каттер, который поднялся наверх вместе с тобой и Хьяркой, смотрит на тебя с нарочито пустым лицом – он тоже знает. Но он тоже не говорит ни слова, и тебе кажется, что ты знаешь почему: из-за страха и его отчаянной надежды на лучшее. Жестоко убивать эту надежду, пусть уж сама угаснет. В этот момент совместного милосердия Каттер тебе больше нравится. Затем ты чуть поворачиваешь голову, и это ощущение исчезает. Поблизости стоит еще один камнеед, прячется в тени дома неподалеку. Этот похож на мужчину из мрамора желтого, как масло, с коричневыми прожилками, с путаной гривой латунных волос. Он не смотрит ни на кого, не двигается, и ты даже не заметила бы его, если бы не яркий металл его волос, такой поразительный в тумане дня. В третий или четвертый раз ты задумываешься, почему они теснятся вокруг Кастримы. Пытаются помочь, как Хоа тебе? Или ждут, что еще больше вас превратятся в деликатесный съедобный камень? Или им просто скучно? Ты не можешь общаться с этими существами. Ты выбрасываешь Масляный Мрамор из своей головы и отводишь взгляд, а когда ты уже готова уйти и бросаешь взгляд в ту сторону, его уже нет. Вы все трое наверху, идете следом за одним из Охотников по лесу, поскольку они хотят что-то вам показать. Юкка не идет, поскольку думает о споре между Опорами и Стойкостью о длине смен или чем-то таком. Лерна не идет, поскольку начал вести курс обработки ран для всех желающих. Хоа нет потому, что Хоа куда-то пропал, как бывало в последние несколько недель. Но с тобой семеро кастримских Опор, два Охотника и белокурая белокожая женщина, встреченная тобой в первый свой день в Кастриме. Она тогда представилась как Эсни. Ее приняли в общину как Опору, хотя в ней весу едва ли сотня фунтов и она бледнее пепла. Оказывается, она была главой клана гуртовщиков до Разлома, то есть умеет укрощать крупных животных и людей с непомерно раздутым эго. Она со своими людьми добровольно присоединилась к Кастриме, поскольку та была куда ближе, чем их родная община в Антарктике. Завяленные и засоленные останки их последнего стада составляют единственный запас мяса Кастримы с момента Разлома. По дороге никто не разговаривает. Тишина леса, не считая шороха мелкой живности в подлеске, да порой стука долбящих дерево птиц вдалеке, требует ответной тишины. Леса меняются, это ты видишь по дороге. Высокие деревья сбросили листву уже много месяцев как, втягивая соки назад, в землю, чтобы защититься от наступающего холода и закисления верхнего слоя почвы. Но кустарники и средние деревья отрастили более густую листву, выпивая весь тот свет, который могут поймать, иногда складывая листья по ночам, чтобы стряхивать пепел. От этого пепел вне троп тоньше, так что ты порой можешь видеть лесной опад. Это хорошо, поскольку новые детали ландшафта выделяются лучше: а именно холмики. Обычно они высотой три-четыре фута, построены из сцементированного пепла, листьев и веточек, и в более ясный день их легко заметить, поскольку они испускают слабый пар. Порой ты видишь мелкие кости, остатки лап или хвостов, торчащие из-под основания холмиков. Гнезда кипячей. Немного… но ты помнишь, что, когда ты проходила этим лесом неделю назад, их не было. (Ты бы сэссила их тепло.) Это напоминание о том, что, хотя большинство растений и животных борются за то, чтобы пережить Зиму, некоторым удается сделать большее: поскольку исчезают их привычные хищники и создаются идеальные условия, они процветают, плодятся с дикой скоростью везде, где могут найти источник пищи, полагаясь на численность ради выживания вида. Это плохо, как бы то ни было. Ты ловишь себя на том, что часто смотришь на обувь, и замечаешь, что остальные тоже. Затем вы достигаете гребня холма над обширной чашей леса. Понятно, что эта чаша вне зоны защиты, которую поддерживают орогены Кастримы, поскольку широкие участки леса здесь повалены и мертвы в результате Разлома. Если бы не пепел, ты смогла бы видеть на сотни миль в округе, но, поскольку сегодня такой светлый день с редким пеплопадом, ты видишь на несколько десятков миль. Этого достаточно. Поскольку здесь, в дымно-золотистом свете над поваленным лесом, что-то возвышается: группа каких-то ободранных тонких стволов или длинных сучьев, вбитых в землю в попытке поставить их прямо, но они все равно валятся друг на друга. На конце каждого из них хлопает обрывок темно-красной ткани для привлечения внимания. Ты не можешь сказать, краска это или что еще, поскольку на каждый кол насажено тело. Колья торчат изо рта или других частей. – Не наши, – говорит Хьярка. Она смотрит в подзорное стекло, подгоняя его, пока один из Охотников стоит рядом, подняв руки, чтобы поймать драгоценный инструмент, если Хьярка уронит его или, зная Хьярку, отшвырнет. – То есть с такого расстояния сказать трудно, но я их не узнаю, и вряд ли мы посылали кого-то так далеко. И они кажутся грязными. Наверное, шайка неприкаянных. – Которые замахнулись на кусок не по зубам, – бормочет один из Охотников. – Все наши патрули на счету, – говорит Эсни, сложив руки на груди. – То есть я отслеживаю только Опор, Охотники сами считают своих, но мы отмечаем все приходы и уходы. – Она уже изучила тела сквозь подзорное стекло, и именно она потребовала, чтобы члены руководства общины пришли сюда и посмотрели сами. – Полагаю, что эти преступники – путники. Запоздалая группа пыталась вернуться в родную общину и была вооружена лучше, чем напавшие на нее неприкаянные. И удачливее. – Путники такого не сделали бы, – тихо говорит Каттер. Обычно он молчалив. Ты всегда ожидаешь проблем с Хьяркой, но она вообще-то предсказуема и куда более добродушна, чем можно подумать по ее суровой внешности. Однако Каттер против почти всего, что предлагаете вы с Юккой или остальные. Это упрямый маленький ржавый тихоня. – Я имею в виду эти колья. Нет смысла задерживаться так надолго. Кто-то потратил время, чтобы их вырубить, заострить, врыть в землю, поставить так, чтобы их было видно за много миль. Путники… путешествуют. Каттера труднее прочесть, чем Хьярку, замечаешь ты. Хьярка никогда не была способна скрывать масштаб и мощь своей личности, да и не старалась. Каттер же провел всю свою жизнь, скрывая силу за внешней смиренностью. Теперь ты знаешь, как это выглядит снаружи. Но замечание верное. – И что ты думаешь? – Ты отчаянно гадаешь. – Еще одна неприкаянная банда? – Они тоже не стали бы этого делать. Сейчас они уже не бросают трупы. Ты морщишься и видишь, как некоторые в вашем отряде мнутся и вздыхают. Но это правда. Еще остались животные для охоты, но те, кто не впал в спячку, достаточно агрессивны, защищены или ядовиты, и теперь это нелегкая добыча для кого угодно, кроме очень подготовленных охотников. У неприкаянных редко бывает хороший рабочий арбалет, а отчаяние мешает тихо подкрадываться. И, как показали кипячи, на трупы много конкурентов. Конечно, если Кастрима вскоре не найдет новый источник мяса, вы с остальными тоже больше не будете бросать трупы. Эта дрожь отвращения многое показывает. Хьярка в конце концов опускает подзорное стекло. – Да, – вздыхает она, отвечая Каттеру. – Дерьмо. – Что? – Внезапно ты ощущаешь себя тупицей, словно все вдруг заговорили на незнакомом языке. – Кто-то метит территорию, – показывает подзорным стеклом Хьярка и пожимает плечами. Охотник умело выхватывает инструмент из ее руки. – Предупреждают, но не других неприкаянных – им плевать, и они скорее всего поснимают трупы с кольев на закуску. Нас предупреждают. Показывают, что будет, если мы нарушим их границы. – Единственная община в том направлении – Теттехи, – говорит один из Охотников. – У нас много лет были дружеские отношения. И мы не угроза для них. В том направлении мало воды, чтобы поддерживать другие общины, река уходит на север. Север. Это беспокоит тебя. Ты не понимаешь почему. Нет смысла говорить об этом прочим, но все же… – Когда вы в последний раз получали вести о Теттехи? – Тебе отвечает молчание, и ты оглядываешься. Все смотрят на тебя. Ладно, вот и ответ. – Надо, значит, послать кого-нибудь в Теттехи. – Кого-то, кто кончит вот так, на колу? – зло смотрит на тебя Хьярка. – В этой общине расходного материала нет, новая. Ты впервые вызвала ее гнев, и это сильный гнев. Она старше, крупнее, и вдобавок к заточенным зубам у нее жгучий черный взгляд. Но она чем-то напоминает тебе Иннона, так что в ответ ты чувствуешь лишь злость. – Нам все равно придется посылать торговый отряд. – Ты говоришь это как можно мягче, и она моргает. Это неизбежный вывод всех, с кем ты в последнее время говорила об усиливающемся дефиците мяса в общине. – Из-за этой пугалки пошлем отряд достаточно большой и хорошо вооруженный, так что перехватить его просто так не выйдет. – А если у того, кто это сделал, отряд больше и вооружен лучше? Во время Зимы сила значения не имеет. Ты это знаешь. Хьярка это знает. Но ты говоришь: – Пошлем с ними орогена. Она моргает в искреннем удивлении, затем поднимает бровь: – Который перебьет половину наших, пытаясь защитить их? Ты отворачиваешься и протягиваешь руку. Никто из них не отшатывается от тебя, но никто из них не происходит из общины, достаточно крупной, чтобы туда часто заглядывали имперские орогены; они просто не знают значения этого жеста. Однако они ахают, пятятся и шепчутся, когда ты создаешь торус в пять футов радиусом в кустах в нескольких шагах отсюда. Пепел и мертвые листья кружатся в пыльном вихре, блестят льдом на полуденном солнце. Тебе не надо плести его быстро. Ты просто работаешь на публику. Затем ты используешь то, что вытянула из торуса, и поворачиваешься, указывая на выставку пронзенных тел внизу. На этом расстоянии трудно сказать, что случилось первым, но затем деревья там дрожат и колья начинают бешено раскачиваться. Через мгновение разверзается трещина, и ты обрушиваешь колья и их мерзкое украшение в землю. Ты соединяешь руки, медленно, чтобы никого не встревожить, и деревья перестают дрожать. Но мгновением позже все ощущают слабую вибрацию гребня, на котором вы стоите, поскольку ты позволила слабому афтершоку сюда пройти. Опять же тебе не нужно было этого делать. Тебе просто нужно было привлечь внимание. Достойно похвалы, что Хьярка выглядит впечатленной, но не встревоженной, когда ты открываешь глаза и оборачиваешься к ней. – Здорово, – говорит она. – Значит, ты способна кого-нибудь заморозить, не перебив всех вокруг себя. Если бы все рогги могли это делать – у людей не было бы проблем с роггами. Ты по-настоящему ненавидишь это ржавое слово, что бы там ни думала Юкка. И ты не уверена, что согласна с оценкой Хьярки. У людей возникают проблемы с роггами по множеству причин, которые никак не связаны с орогенией. Ты открываешь было рот, чтобы ответить – и останавливаешься. Поскольку ты видишь ловушку, которую подстроила Хьярка, то единственное, чем может кончиться этот разговор, и ты не хочешь идти туда… но этого никак не избежать. Ржавь сраная. Значит, ты закончишь карьеру главой чего-то вроде новенького Эпицентра. * * * – Глупо, – говорит Алебастр. Ты вздыхаешь. – Знаю. Это на другой день, очередной разговор о принципах нереального – как работает обелиск, как их кристаллическая структура моделирует странную связь между клетками тела живого существа и как могут существовать теории о вещах более малых, чем клетки, хотя никто их не видел и не может доказать их существования. Ты ведешь эти разговоры с Алебастром каждый день, между твоей утренней рабочей сменой и вечерним политиканством, поскольку его подстегивает неизбежность собственной смерти. Эти беседы недолги, поскольку силы Алебастра ограничены. И пока все они по большей части бесполезны. Поскольку Алебастр хреновый учитель. Он рявкает приказы и читает лекции, никогда не отвечает на твои вопросы. Он нетерпелив и груб. И если часть этого можно списать на боли, в остальном это сущность Алебастра. Он действительно не изменился. Ты часто удивлялась, насколько тебе его не хватало, этого вспыльчивого старого хрена. И потому ты сдерживаешь свой нрав… по крайней мере пока. – Все равно кому-то надо учить юнцов, – говоришь ты. Большинство орогенов общины – дети и подростки, просто потому, что большинство дичков не переживает детства. Ты слышала краем уха, что некоторые старшие орогены учат их, помогают им научиться не замораживать ничего, если у них что-то не удается, и потому Кастрима стабильна, как некогда Экваториали. Но это дички учат дичков. – А если мне не удастся сделать того, чего ты постоянно требуешь от меня… – Никто из них ржави не стоит. Ты же сама должна была это сэссить, если бы удосужилась обратить на них внимание. Дело не в умениях, дело в природном таланте; вот почему в Эпицентре нас заставляли спариваться, Иссун. И большинство из них никогда не продвинется дальше перераспределения энергии. – Этот термин вы вдвоем придумали для орогении, осуществляемой при помощи тепла и кинетики – как в Эпицентре. Но то, чему пытается тебя научить Алебастр и что ты воспринимаешь с трудом, поскольку оно основано на том, что не имеет смысла, чем бы оно ни было, вы начали называть магическим перераспределением. Это тоже неправильно, это не перераспределение, но сойдет, пока не поймешь получше, что это такое. Алебастр по-прежнему против курса орогении, который ты согласилась вести, и детей, которые будут там учиться. – Ты впустую будешь тратить время. – Это пренебрежение необъяснимым образом начинает подтачивать твое терпение. – Обучение других никогда не бывает пустой тратой времени. – Слова простой училки. Ага, сейчас! Это грязный прием, унижающий призвание, которое столько лет давало тебе убежище. Надо бы пропустить мимо ушей, но это соль на рану, и ты срываешься: – Прекрати. Это. Алебастр моргает, затем ухмыляется насколько может. – У меня мало времени на телячьи нежности, Сиен… – Иссун. – Здесь и сейчас это имеет значение. – И мне плевать, если ты подыхаешь. Ты не будешь разговаривать со мной так. – И ты встаешь. Поскольку внезапно, ржавь побери, тебя достало. Он неотрывно смотрит на тебя. Сурьма как всегда рядом, молча поддерживает его, и ее взгляд на миг устремляется на тебя. Тебе кажется, что ты прочла в них удивление, но, вероятно, это просто воображение. – Тебе плевать, что я умираю. – Именно. Почему меня это должно заботить? Тебе плевать на то, что мы, все остальные, умрем. Ты сделал это с нами. – Лерна, находящийся в другом конце комнаты, поднимает взгляд и хмурится, и ты вспоминаешь, что надо бы говорить тише. – Ты откинешь копыта раньше и безболезненнее остальных. Нам придется умереть от голода, когда ты уже истлеешь. И если ты не удосуживаешься по-настоящему научить меня чему-то, то пошел ты. Я сама научусь! Ты уже на полпути из лазарета, твои шаги чеканны. Руки сжаты в кулаки и висят по бокам, когда он резко бросает вслед: – Выйдешь из двери – и умрешь от голода. Останешься – получишь шанс. Ты продолжаешь идти, бросив через плечо: