В милиции Мешкову пообещали дать «максимум одного» оперуполномоченного. Назову его Витей Ивановым, потому что не могу скрыть, что он, хотя и помог Мешкову, но в решающий момент чуть не подвел. Оставалось получить командировочное удостоверение и деньги. Не давали! По той простой причине, что не следовательское дело куда-то ехать, кого-то задерживать. Это дело оперуполномоченных. Мешков уже хотел ехать на свои деньги. Но тут его неожиданно поддержал прокурор области Николай Иванович Корнеев: — Выписывай командировку на столько дней, насколько нужно. В случае успеха шли телеграмму. Встретим. Спеши. Срок истекает. — Дайте хоть какое-нибудь оружие, — просил Мешков в милиции. Дали одному Вите Иванову. — Не забудь взять двое наручников! — предупредил его Мешков. Наручники для него, честно говоря, были куда важнее оружия. Здесь пора сказать, что до учебы на юридическом факультете Московского государственного университета Мешков проходил службу на границе и получил хорошую выучку. Слыл мастером рукопашного боя. Потом, уже в Симферополе, занимался дзюдо, джиу-джитсу и каратэ, получил коричневый пояс. В общем-то, он мог бы ехать и один. Но где бы он в этом случае взял наручники? Проблема обратной доставки убийц в Симферополь — в сроки, ограниченные рамками следствия, — была для него куда важнее проблемы розыска и задержания. По крайней мере, он так тогда считал. 36 лет — это все-таки такой возраст, когда накопленная опытность причудливо совмещается с почти мальчишеской самоуверенностью. Чего греха таить, Мешков был очень уверен в себе. Чтобы правильно понять, почему в дальнейшем он действовал, мягко говоря, нестандартно, нужно сказать, что, как всякий серьезно увлекающийся восточной школой единоборств, Мешков был глубоко погружен и в философскую специфику этой школы. — Японцы мыслят по-другому, не так, как мы, — объяснял он мне. — Есть у них такое понятие — сатори. Ударение на первом слоге. Означает — озарение. Там, где мы, европейцы, идем к чему-то логическим путем, японцы идут путем сатори, в котором проявляется весь накопленный опыт, вся внутренняя сущность человека, в высшей степени обостренное эмоциональное восприятие каждой сложной ситуации. Ну, например, был у меня такой случай. Совершено убийство, причем с особой жестокостью. Просто изуверское. А следов убийцы — никаких. Вызываю мать убитого на место происшествия, в квартиру ее сына. Прошу внимательно осмотреть все вещи: нет ли чужих. Смотрит. «Нет, все наше». Еще раз прошу. Снова: «Нет, все наше». Меня уже мелкая дрожь бьет. В частности, оттого, что вынуждаю страдать и без того убитого горем человека. «И вы все же еще раз посмотрите!» И мать неожиданно указывает: «Вот эта куртка не сына». И тут только мне становится до конца ясно, почему я так упорствовал. Потому что убитый и убийца общались долго. В комнате было жарко. Убийца не мог не снять с себя все, что можно было снять. А потом, зверски убив, не мог хладнокровно все на себя надеть. Вот такое прочтение ситуации тоже входит в явление сатори. Как только прилетели в Ташкент, Витя Иванов сказал, что надо обратиться за помощью в местную милицию. — После того как мы скажем, что нам надо, — ответил ему Мешков, — можно будет брать обратный билет. Вите дальше не надо было ничего разжевывать. Но после этих слов он явно погрустнел. — Пойдем сразу к тетке Лисуненкова, — сказал Мешков. — Если они там, будем брать. — Ты в своем уме? — возмутился Витя. — Нужна установка. Нужно блокировать квартал. Нужно их выпасти. А так — лезть на пулю или нож… Чего ради? — Тогда я пошел один, — сказал Мешков. Нужно отдать должное Вите Иванову. Он догнал Мешкова, и они пошли вдвоем. — Где ваш племянник? — спрашивал Мешков женщину. — Не знаю. — чуть не божилась она. А по глазам было видно; знает! — Где он? — повысил голос Мешков. — Турткуль, — невольно вылетело у женщины… — Пустыня. Мазанки. Верблюды. Едем сами по себе. Государства за спиной нет. Витя совсем скучный стал, — со смехом вспоминает Мешков. — Наконец мы в Турт-куле. Вижу, идет капитан милиции. Я его окликнул и жестом показал: подойти! — А почему сам не подошел? — Так я ж тебе говорил про сатори. Чувствую: если я сам подойду, да буду все объяснять, да взывать к его сознательности, он не отреагирует как надо. И вот вижу: у него голова, как башня у танка, медленно-медленно поворачивается. Навел на меня глазки, ощупал, но подошел. Витя ему под нос свои «корочки». А там — большими буквами — МВД СССР! Приходим в отдел. Вижу, сотрудники явно подшофе. Какое-то барахло разбирают. Капитан их выгнал. Кладу перед ним фотографии Овчинникова и Лисуненкова. «Видел таких?» Качает головой: нет, не видел. А по глазам вижу: видел! Не мог не видеть. В тех краях каждый человек на виду. Тогда я ему говорю: «Если ты нам поможешь, то ты уже не капитан. Ты уже — майор! А если не поможешь, то я не ручаюсь, что ты не станешь старшим лейтенантом». Все сразу понял капитан, дал машину и указал, куда надо ехать. В соседнюю ПМК — передвижную механизированную колонну. Не буду тебя томить. Они, конечно, были там. Но тут вот что нужно учесть. Лисуненков — с его золотыми руками — починил списанный экскаватор. И этот экскаватор работал. Погрузка грунта в одну автомашину стоила 50 рублей. А машин приходило за день бог знает сколько. Во-первых, дикая производительность труда. Все-таки вместо одного экскаватора работало два, а по документам — один. Во-вторых, начальство имело вместе с Лисуненковым и Овчинниковым ежедневный гарантированный куш. А подчиненные, прежде чем ответить на мои вопросы, поглядывали на начальство. «Не знаем. Нет у нас таких». А я опять нутром чую. Узнали по фотографиям! Здесь они! Вижу на Доске почета фотографию человека с хорошим лицом. Может быть, хоть этот не станет врать? Спрашиваю: кто это? «Главный механик». Я — Вите: срочно за ним! А сам отзываю в соседнюю комнату одного из тех, по кому явно было видно, что знает. И очень жестко спрашиваю: где они? Смотрю в окно на барак и вижу: идут! Идут мимо конторы, где я нахожусь. Выскакиваю из комнаты, подзываю парня помоложе и говорю: пойди и скажи вон тем, что их вызывают в отдел кадров. Больше — ни слова! Парень, кажется, все понял. Одно плохо: не пошел, а побежал. А я мечусь по кабинету. Сплошные письменные столы. Никакого простора для захвата. И переставлять уже некогда. Они вот уже, рядом, топают по коридору. Тогда я сажусь за главный письменный стол, слегка разваливаюсь и начинаю изображать комсомольского босса тех лет. Седины у меня тогда было совсем чуть-чуть. Подходил вполне. Говорю Овчинникову с Лисуненковым: я, ребята, из обкома комсомола с проверкой. Имею поручение поработать с несоюзной молодежью. А мне сказали, что вы и есть та самая молодежь. Они: ха-ха-ха! А я слышу: шаги по коридору и голос Вити. И дальше как бы со стороны вижу, что делаю. В ушах — легкий звон. В теле — какая-то особенная легкость. Одна рука у меня как бы сама по себе делает упор на письменный стол. И я лечу на этой руке к Овчинникову. Мне его, самого злобного, самого испорченного, надо было взять первым. Есть в кунг-фу очень красивый прием. Называется «коготь орла». Двумя пальцами — за адамово яблоко. Другой рукой — за волосы. — Покажи на мне, хочу почувствовать, — перебил я Мешкова. Юра показал. И я понял, что, примени он этот, прием всерьез, с большей силой, этот очерк не был бы написан. — Понимаешь, — продолжал Мешков. — у меня все время стоял перед глазами Владимир Г. Это было какое-то наваждение. Понимаю, что работал осатанело, так нельзя. Но понимаю и другое: если бы работал иначе, вяло, никто бы мне ничего не сказал. Никого бы я не нашел. — Ладно, — сказал я ему, — я лично тебя понял. То было время, когда добиться правды и справедливости можно было только одним путем — нарушая инструкции и совершая какие-то неправомерные действия. Будем надеяться, что это поймут и читатели. Итак, ты взял его на прием «коготь орла». Ты заранее это решил или… — Когда я летел на Овчинникова, я еще не мог предвидеть, в какую сторону он отпрянет, как будет защищаться. Как же я мог заранее спланировать тот или иной прием? Нет, тут тоже действовало сатори. Я летел на Овчинникова и кричал Вите Иванову: «Витя, второй — твой!» Витя из своего «Макарова» — в потолок. Страху нагнал. Лисуненков прижался к стене и заорал: «Сдаюсь!» Витя надел на него наручники. «Мне!» — кричу ему, сидя на Овчинникове. «Нету», — говорит Витя. «Как нету?» — «Не взял». — «Как не взял?» — «Думал: тяжело будет таскаться с двумя наручниками». Конечно, еще одна была причина. Просто он даже подумать не мог, что мы их будем брать вдвоем. Думал, что у местной милиции наручников хватит. Тогда я — тому парню, который бегал убийц подзывать, говорю: «Ремень!» Он мигом снимает, штаны падают. Умора!.. Что было дальше? Начальник ПМК дал нам две грузовые машины. Он что угодно готов был сделать, только бы мы поскорее убрались и не узнали про второй экскаватор. И вот жмем по пустыне. Витя с Лисунен-ковым в передней машине. Я — следом, чтобы держать их в поле зрения. Приезжаем в Турткуль, сдаем свой живой груз в КПЗ. Утром приходим — они пьяные! Но это нам было только на руку, что они напились. Было бы куда хуже, если бы им пришло в голову сбежать. В Турткуле тот капитан дал мне вторые наручники. Одними я сцепил Овчинникова с Лисуненковым, а другими — к себе на левое запястье. Так в связке и передвигались до самого Ташкента. Перед посадкой в самолет я велел этим типам опустить подлиннее рукава, чтобы не были видны наручники. Вижу, второй пилот по салону прохаживается. Подзываю его, протягиваю листок с текстом телеграммы. Прошу передать в Симферополь… В Симферополе на летном поле ждали прокурор области, начальник областного УВД. Когда все пассажиры вышли из самолета, Мешков пристегнул к себе убийц, ступил на трап и не удержался. Поднял руки (блеснули наручники) и победно воскликнул: «Вот они!» Признаюсь, я отказался от описания других захватывающих эпизодов, в которых артистическая сторона характера Мешкова — как на ладони. Не хочу, чтобы о нем создалось одностороннее впечатление. Например, Юрию не раз приходилось, после дотошного изучения уголовного дела, доказывать обвиняемому, что он не совершал тех преступлений, которые ему явно навешивали. Запуганный или подкупленный, обвиняемый отчаянно доказывал свою «вину», а Мешков, портя себе кровь, искал доказательства невиновности, пока наконец не находил и не вынуждал обвиняемого признаться в самооговоре. Надо ли говорить, как это не нравилось «закройщикам» дутых дел? Только не один Мешков был в Симферополе такой правдоборец. Другие, рангом повыше, заметили его способности и включили в группу по расследованию преступлений, совершаемых работниками правоохранительных органов. Вот где началось хождение по лезвию ножа. — На мне было опробовано все, — скупо сказал Мешков. Пришлось вытягивать из него: что значит это «все». — Прежде всего — наружное наблюдение. Это только в фильмах шпики шнурки завязывают, в витрины смотрят. У нас работают иначе. Шпик идет впереди. И слушает! И все слышит, если я с кем-то иду и разговариваю. Редко приходилось ходить по прямой. То налево, то направо сворачивал. Вижу, шпик делает петлю и снова — впереди меня. Выбирал укромное место и обещал, что в следующий раз он выговорить не сможет, как ему нехорошо. И тут же звонил начальству шпика: уж если пасете, посылайте толковых ребят. Метод второй — провокации на драку. Чтобы в людном месте, при «свидетелях». И этот номер не проходил, потому что я принципиально непьющий. — Школа восточных единоборств не велит? Мешков усмехнулся. — Помнишь, у Чехова: «Была жажда жизни, а ему казалось, что хочется выпить, и он выпил вина». Так вот: чем больше вокруг вели пьяную жизнь, тем большее отвращение это у меня вызывало. Можешь записать, что были и другие принципы. Никогда не материться. Никогда не бить подследственных. Так что подловить меня на «хулиганке» было очень трудно. — Дальше. Еще какие методы? — Ну например, в кабинет входит шикарная дама и начинает медленно расстегивать… Честно говоря, мне стало жарко. Но на первый случай она решила мне показать не то, что ты подумал и чего я испугался, а вот такую кипу сотенных… Одного следователя в Ялте «спалили» девочкой. Поставили кровать перед замочной скважиной и сфотографировали, как он с ней развлекался. Я об этом узнал и держал ушки на макушке. — Еще. — На испуг брали. Машина вылетает на тротуар и чуть не сбивает. Ну а когда увидели, что даже такое не берет, начались открытые угрозы. Начальник Симферопольского райотдела милиции мне прямо сказал: «Мы тебя уничтожим». — Чем же ты им так насолил? — Было, например, дело сержанта Сюзева. Вместе с другими милиционерами насмерть запинал задержанного. Другому выжег глаз нашатырным спиртом — плеснул в лицо, открыв в камере кормушку. Уличил в применении «детектора лжи». Это — валенок, набитый песком. Можно отбить все внутренности и — никаких следов… Знал, кто облагает данью карманников, гарантируя безнаказанность, если они вдруг попадутся. Кто брал с наркоманов. Знал, кто занимается тайным вымогательством — за то, чтобы против кого-то не было возбуждено уголовное дело. Там суммы исчислялись десятками тысяч. Естественно, я был как гвоздь в сиденье. Но тут важно вот что отметить. Даже в тех случаях, когда мне удавалось доказать преступление должностного лица, это редко что-либо меняло. Помню, припер к стенке одного офицера милиции, который создал целую преступную группу, занимавшуюся грабежами. Было на их счету и изнасилование. Один на один он во всем сознался. Арестовываю, отправляю его в ИВС — изолятор временного со-дер, жания. А на следующий день начальник следственного отдела выпускает его и отбирает у меня дело. — Многие преступления, совершенные умными преступниками, оставались нераскрытыми, — продолжал Мешков. — Раскручивали и сажали в основном мелкую сошку. И навешивали на эту сошку серьезные преступления. А те, непойманные, продолжали вытворять все, что им могло заблагорассудиться. Потом я узнал (уже не от самого Мешкова), что однажды надо было задержать оторвавшуюся от преследования машину, где находилась группа парней, совершивших зверское изнасилование. Мешков (у него 78 прыжков с парашютом) предлагал выбросить его впереди машины. Он мог бы, скажем, остановить какой-нибудь грузовик, поставить его поперек дороги. Не разрешили. Так и ушли насильники. И можно только гадать, что они еще натворили, оставшись безнака-за иными. Можно предположить, что происходил просто страшный процесс. Из правоохранительных органов уходили самые толковые и опытные. А преступный мкр в это время пополнялся умными и, можно сказать, даже талантливыми негодяями вроде Аисуненкова. — Пример с той девицей, участницей убийства, которую хотели поскорее осудить, наверное, не единственный способ спасения от разоблачения главных преступников? — спросил я. — Сложилось даже что-то вроде поговорки, — отвечал Мешков. — Для того чтобы угробить уголовное дело, надо отобрать его у одного следователя и передать другому. Другой хуже знает все тонкости дела и характеры обвиняемых. Обвиняемые, как правило, начинают оговаривать первого следователя и менять показания. — Из дела Овчинникова и Лисуненкова следует, что сатори невозможно без обостренной ненависти следователя ко злу. По крайней мере, у тебя это прослеживается. — Знаешь, — отвечал Мешков, — я разделил бы работников правоохранительных органов не на милиционеров и прокуроров, не на следователей и оперуполномоченных, а на тех, кому ненавистно любое зло, и на тех, кто готов пойти на сделку с любым злом. С малым или большим — это неважно. И еще разделил бы по такому признаку. На тех, кто постоянно учитывает, что задержанный или обвиняемый может быть невиновен, и на тех, кто в каждом задержанном и обвиняемом видит только преступника. Отношение работника правоохраны к вопросу защиты прав и достоинства граждан указывает на уровень правосознания самого работника. Если этот уровень низкий, то какое он имеет право там работать?! Никакого! И еще один признак, по которому можно было бы условно разделить всех работников. И в прокуратуре, и в милиции в идеале должны работать лишь те, кто способен служить только Закону. И прошу записать это слово с большой буквы. А у нас довольно часто служат начальству. И сама система работы так устроена, чтобы это служение стояло на первом месте. Оставалось узнать, почему он работал за 140 рублей. И как работал! — Я всем обязан нашему районному прокурору Владимиру Васильевичу Зубареву, — очень тепло сказал Мешков. — Да, мы, простые следователи, получали по 140 рублей, имели кучу долгов и сжигали себя на работе. Обычно следователи руками-ногами отбиваются от нового дела. А у нас был азарт. Мы все умели. Если требовалось найти вещдоки на дне моря, брали акваланг и ныряли сами. И все благодаря Зубареву. Умел он создать атмосферу преданности делу и хорошего, здорового соперничества. У иного прокурора и кресло есть, и машина, и с начальством он ладит, а уважением своих же следователей не пользуется. И это очень здорово отражается на борьбе с преступностью. Мы Зубарева уважали! И не только за умение помочь, за неподкупность, за преданность делу. За тонкость. Он, например, сам выезжал на место совершения тяжкого преступления, в особенности если оно происходило ночью. Его спрашивали: «А где твои следователи?» «Мои следователи спят», — отвечал Зубарев. Он нас берег. Но в восемь утра мы были уже на ногах и на коленках ползали, искали окурочки. И не могли не то что сказать, а даже подумать о том, как нам осточертело работать за 140 рублей. Мы работали за уважение со стороны этого человека. Он ушел из прокуратуры немного раньше меня. Стал председателем президиума Крымской областной коллегии адвокатов. — А ты? — А я ушел в матросы на научно-исследовательское судно. Капитан смерил меня взглядом морского волка и послал в трюм чистить гальюн. Почему ушел? Потому что стал бояться самого себя. Помнишь, что делает в одном итальянском фильме комиссар полиции? Осознав невозможность передать мафиози в руки правосудия, он вынимает «пушку» и приводит в исполнение собственный приговор. Вот и я, от бессилия и отчаяния, мог наделать глупостей. Но я ни о чем не жалею. Три года плавания едва ли не по всем морям — это прекрасная страница в моей жизни. И горели, и тонули, и в Бермудском треугольнике побывали. Какая на судне была зарплата? В первые же месяцы раздал все долги. Кстати, в Перу у меня был спарринг по каратэ с одним офицером полиции. Работали с дозированным контактом. — Ну и как?