Безупречный крой, изысканная драпировка ткани, даже сама манера, с какой уважаемая дама носила платье, играли такую же важную роль, как ангельское личико или прекрасная душа. И снова тот же Бальзак преклоняется перед искусством кройки и шитья: «Ее юбка, – восклицает он в “Депутате от Арси”, – украшенная тремя рядами бахромы, собиралась в изумительные складки и своим кроем и фасоном явственно указывала на воображение парижской портнихи!» Шедевры, созданные Викторин, великой портнихой своего времени, вдохновили Стендаля на такие строки в «Воспоминаниях эгоиста»[91]: «Я часто поглядывал на эту старую графиню по той причине, что на ней было очаровательное платье от Викторин. Я страстно люблю хорошо сшитое платье. Для меня это истинное наслаждение». В 1840-х годах искусство и мода отказались от исторических реминисценций. Юбки вновь широкие, нижние юбки, чье количество возросло, украсились оборками, рюшами и кружевами. Наконец, используя конский волос, юбкам стремились придать пышную, несминаемую форму – так родился кринолин[92]. Изготовление его стало отраслью промышленности, а повсеместное использование наложило отпечаток на женский облик того времени. Буржуазному обществу необходим был буржуазный король. Правление Луи Филиппа[93] длилось восемнадцать лет – срок достаточный, чтобы ввести новый стиль жизни и моды. Увы, этот король, несмотря на свою добродушную внешность, гражданский костюм и непременный зонтик, не пользовался популярностью. Экономические кризисы, изнурительная ежедневная борьба рабочих за кусок хлеба – все это слишком сильно расшатало порядок в стране. Однако в самом центре всех этих волнений буржуазное общество сумело создать для себя островок благополучия, где вело жизнь замкнутую, но вполне комфортабельную, как в старые добрые времена. Затворившись в своих домах, женщины в широких кринолинах с удовольствием носили фартучки из шелка, кружевные чепцы, занимались вышиванием и демонстрировали свою преданность домашнему очагу. Выходя в город, надевали высокий корсет, на плечи набрасывали мантилью, прикрывая поднятую грудь, и прятали лицо в самой глубине капота. Летние туалеты из белой органди с рисунком в наивных букетиках цветов, разбросанных по всему полю, производили трогательное впечатление. Вечерние платья, разумеется, были декольтированы, но разве шали не предназначались для того, чтобы несколько скорректировать такую смелость и восстановить добропорядочность? А мода бежит, все новые виды изобретаются ее фантазией и пробиваются на сцену парижской жизни. Вот уже «львы» и «львицы» теснят томных влюбленных, подгоняя к закату романтический век. «Лев» – это, безусловно, завсегдатай жокейского клуба, говорит только о лошадях и любовницах. Всегда настороже, боится пропустить последний писк моды, неизменно оригинален, эксцентричен. «Львица» – экзальтированная, неистовая дамочка: обожает пистолеты и стеки, поднимает коня в галоп, как заправский улан, разговаривает на жаргоне наездников, курит и пьет шампанское. Костюм амазонки украшен брандебургами (шнуры, галуны) и пуговицами-бубенчиками, под корсажем блуза с воротником жабо, а рукава заканчиваются манжетами, упрятанными под перчатки из желтой кожи. В течение дня «львица» придерживается всего английского, вечером – само воплощение эготизма (самовлюбленности): вся задрапирована в восточные ткани, рукава платья «а-ля персиянка», причесана в греческом стиле – локоны, собранные на затылке, свободно падают на плечи. А вот те, кто хотел, как часто случалось, причислить к разряду «львиц» Жорж Санд, совершали грубую ошибку. Настоящая «львица» вела жизнь очень поверхностную, ничего не читала, ее распорядок дня исключал какие-либо занятия, развивающие ум. А Жорж Санд была приятельницей самых выдающихся мыслителей и художников своего времени, входила в элиту литературных кругов. Ее зрелый ум, склонность носить мужской костюм уже тогда предвещали скорую эмансипацию женщины. Настоящих «львиц» интересовали исключительно любовные приключения, о чем они непрестанно сплетничали в своих салонах. Мадам Дюрсе меланхолично записывала в дневнике: «…я задаюсь вопросом, как могла появиться идея дать такое название – львица: что-то вроде знака почтения, которого добились-таки женщины, стремящиеся во всем задавать тон. Наш пол должен искать сходные приятные качества у других животных, и только мужчины могут довольствоваться такой кличкой – лев. И все же столько женщин желают иметь на своем гербе изображение лежащей львицы!» Французская революция 1848 года не изменила ничего в жизни и в моде. Луи Филипп сбежал из страны. Едва стих шум стрельбы и все разошлись с баррикад, как модные журналы и газеты под предлогом, что желают пробудить общественное сознание, принялись поощрять женщин к еще более безудержному кокетству. В мартовском номере журнала «Сильфида» читаем: «На Елисейских Полях встречаем гуляющих дам, чьи платья, подобранные с исключительным вкусом, – протест против недоверия и страха. Если женщины избавятся от такого настроения, то очень помогут Франции выйти из кризиса, в который ввергло нашу прекрасную родину правление Луи Филиппа Орлеанского, лживое и беспринципное. Сегодня нет ничего не стоящего внимания, все найдет применение: ленты, перья, кружево и жемчуг, – все важно, поскольку все эти драгоценности дают кому-то возможность заработать кусок хлеба…» В декабре того же года принц Луи Наполеон[94] избран президентом Республики. Через три года он совершил государственный переворот и провозгласил себя императором. С этих пор элегантность и модные направления придумывались и управлялись двором Наполеона III да еще англичанином Чарльзом-Фредериком Вортом, по духу, возможно, гораздо более парижанином, чем все парижане, вместе взятые. Империя развлекается Наполеон III, как и его великий дядя, любил роскошь и пышность. Посредственности своей политики он противопоставил широкие перспективы для декораторов, находящих применение своим талантам в подготовке к бесконечным празднествам. Праздники! Какая возможность для Ворта! Он их все превратит в незабываемые феерии. На приемах во дворце Тюильри старая аристократия смешивалась с новой знатью, состоящей из финансистов, чьи жены щеголяли друг перед другом в невообразимо роскошных платьях. Мужчины обычно носили военную форму или строгое придворное платье с короткими штанами и шелковыми чулками. А балы! Со времен празднеств высшего света при старом режиме Париж не видел подобного парада женского искусства обольщения. Гигантские люстры освещали многоцветную военную форму, кринолины, трепещущие головные уборы, волосы и шеи женщин, украшенные переливающимися бриллиантами и драгоценными камнями, – это новое рококо, новое пиршество Галантного века. Оффенбах и Штраус подарили свою музыку новому веку, втягивая всех в невиданный водоворот веселья. Костюмированными балами истреблялись целые состояния. Директор Лувра вздыхал: «На наши новые поступления мы тратим только семь тысяч франков в год, а императрица получает такую же сумму ежемесячно». Но мир развлечений презирал денежные заботы; какое ему дело до кризисов и военных угроз, в расчет принимались только пикники, балы, скачки, любовные интриги… и мода. Писатели, артисты и художники вовлекались во все празднества. На газетных страницах мелькали имена Александра Дюма, Мериме, Октава Фейе[95], Гуно[96], Мейербера[97], Россини, Обера[98], Мейссонье[99] и многих других. Парижская мода, 1848 Развивающаяся промышленность, паровые машины ускоряли ритм жизни. Теперь парижане доезжали по железной дороге до модных курортов и популярных пляжей – Баден-Бадена, Дьеппа, Биаррица. Та же железная дорога привозила в Париж богатых бездельников со всего света. Провинциалы французы, американцы, русские, турки, египтяне – все устремились в столицу Франции. «Нашествие варваров!» – жаловались друг другу французы, но это не мешало им извлекать приличные доходы из такого вторжения, поскольку эти варвары скупали все: платья и украшения, шали и кружева. Большая международная выставка 1867 года стала новым чудом, апофеозом роскоши, лебединой песней Второй империи. Париж стал местом встреч правителей всей Европы: тут российский император, король Пруссии, король Италии, императрица Австрийская, турецкий султан. Канцлер Германии барон Бисмарк, чтобы не пропустить представление оперетты Оффенбаха «Великая герцогиня Герольштейнская», где блистала Гортензия Шнейдер[100] в платье от Ворта, заказал билеты телеграммой. Франция демонстрировала всему миру вершину своей культуры, талантов, превосходство театров, художественных выставок, веселость Парижа, вкус, сам его дух. А «рядовые комедианты доброго Бога», как сказал о парижанах Гейне, были статистами на мировой сцене моды… Англичанин, создавший высокую парижскую моду Тяжелые времена В Англии, в графстве Линкольншир, расположен Боурн, заводской город, тусклый и скучный. Там родился Чарльз-Фредерик Ворт; там же прошло его детство – суровое и жесткое, тяжелое и горькое от обид и унижений. В родном доме – постоянная забота, где достать денег; в школе – тирания учителей, пресекавших любую попытку мыслить самостоятельно. Такой школьный климат хорошо знал Диккенс, и безотрадные воспоминания о нем находим на страницах многих его произведений. В романе «Тяжелые времена» он вложил их в уста школьного учителя: «Берегитесь всякого воображения – в любой вещи вы должны придерживаться и руководствоваться фактами! Слово “воображение” вы должны навсегда забыть!» Диккенс прошел суровую школу, еще более суровую – Чарльз-Фредерик Ворт, для которого роскошь и полет фантазии станут основой его мира. Чарльз-Фредерик Ворт в 1890 г. Фото Надара Трудное детство прошло в атмосфере почти полной нищеты и медленного умирания. Отец растратил скудные сбережения, заработанные им практикой стряпчего, а матери приходилось экономить каждый пенни, чтобы расплатиться хотя бы с самыми неотложными долгами. Тем не менее так и не нашлось денег заплатить за жилье и школу для детей. В одиннадцать лет Ворту пришлось бросить школу и зарабатывать деньги, чтобы помочь семье. Он поступил в типографию, где работа была тяжкой, а зарплата ничтожно маленькой. Никто и не думал возмущаться тем, что маленькие дети работают в таких условиях, – увы, для того времени дело обычное. Но не в этом была трагедия Чарльза-Фредерика, а в обнищании семьи. Ворты принадлежали к буржуазному обществу своего маленького городка, недоверчивому и пуританскому, для которого бедность – это скандальный и недостойный факт биографии. До самой смерти Ворт чувствовал жгучую горечь, вспоминая унижения, пережитые его матерью, и часто рассказывал об этом. Через год он покинул враждебное ему общество и перебрался в Лондон. По собственному ли желанию стал он искать место служащего в области коммерции модных товаров или это получилось случайно? Он поступил на работу в магазин Lewis & Alemby, где продавались украшения, шали, манто и ткани. Для новичка все это было роскошью, ощутимой, по-настоящему существующей, о которой он столько мечтал. Горизонты расширились и осветились манящим светом, он наконец вздохнул с облегчением. Ворт с нежностью отмерял куски самой тонкой английской шерсти, осторожно смахивал пылинки с роскошного манчестерского велюра, затаив дыхание, ловил глазами жест молодой англичанки, поправляющей шаль, или взмах руки продавщицы, набрасывающей на плечи заглянувшей в магазин леди шифоновую мантилью. В то же время как свои пять пальцев он знал механизм британской коммерции, прекрасно организованной и опирающейся на прочную основу. Стоя за высокой конторкой, молодой человек постигал секреты искусства, девиз которого – «Необходимость и приобретение!». Но больше всего его приводили в восхищение клиентки модных магазинов. С какой уверенностью они входят в магазин! Как непринужденно разглядывают самый изысканный, самый дорогой товар! Часто даму сопровождал джентльмен в голубом аби[101] и высоком шелковом цилиндре, чрезвычайно внимательный ко всем капризам спутницы. Мальчик-рассыльный доставлял выбранные клиенткой шали и накидки в ее роскошный дом где-нибудь в восточной части Лондона или совершал более дальнюю поездку – в загородную резиденцию. Но все это, увы, только одна сторона медали. Вечером, после закрытия магазина, Чарльз-Фредерик, добираясь до своей меблированной комнаты в западном конце Лондона, попадал совсем в другой мир: по тесным, грязным улочкам сновали словно тени отчаянные головы, не ладившие с законом, голодные оборванцы – все, кто влачил жалкое существование в ночлежных домах. Обиталище отчаявшихся и преступников не имело никакого понятия об элегантных покупателях Lewis & Alemby. Свободное время Чарльз Фредерик старался проводить как можно дальше от этого места и, когда выдавалась минутка, бежал в Национальную галерею. Он в восхищении застывал перед картинами, делал записи в блокноте, срисовывал узоры вышивок на костюмах, изгибы складок. Портрет королевы Елизаветы привел его в восторг – он без конца возвращался к нему, словно бабочка к источнику света. Платье королевы украшала необычная вышивка: узор, составленный из рисунков ушей и глаз, так сильно поразил юношу, что двадцать лет спустя он повторил его в туалете одной из клиенток. Старинные картины разжигали в молодом человеке огонь вдохновения. Детские мечты приобретали конкретную форму и содержание. Душа отныне жила в мире прекрасного, в царстве великолепия и красоты. И в этом побеге была отрада. Но молодой Ворт, вовсе не романтик, знал, когда следовать за воображением, и понимал, что потребуется много терпения, прежде чем откроется дорога к благополучию. По ней он и пошел – шажок за шажком… В тринадцать лет ему доверили должность кассира в Доме моды Lewis & Alemby. Еще долгое время он состоял в этой должности. Проходили годы, но ничего не менялось в рисунках шалей, фасонах манто, мантильях, даже в туалетах клиентов. Английская мода замерла на мертвой точке, только увеличились ширина и длина юбки, а почему? Просто молодая королева Виктория[102] поранила ногу и на приеме во дворце Сент-Джеймс скрыла перевязку, удлинив подол платья. Одного этого оказалось достаточно, чтобы лондонские дамы вслед за ней увеличили длину своих юбок. Чарльз-Фредерик Ворт искал что-то новое. Он листал Little Messenger of Parisian Costumes («Короткое обозрение о парижском костюме»), английское издание парижской газеты Estafette des Modes («Эстафета мод»), поступавшее в лондонскую библиотеку, где у него абонемент. Насколько другой была мода в Париже! Какое изобилие яркости и новых придумок! Наиболее элегантное платье самой богатой клиентки Lewis & Alemby – лишь бледный отблеск парижского шика. Так далеко был этот шик, по ту сторону Ла-Манша, в мире, постоянно вибрирующем от вечного движения, непрестанного созидания. Кто знает, быть может, в этом мире и таится золотая жила, ожидая, что вот-вот набредет на нее молодой англичанин, торгующий модным товаром… Решение было принято! В 1845 году Чарльз-Фредерик Ворт, которому едва исполнилось двадцать, навсегда оставил свое более или менее устоявшееся положение и покинул Лондон и туманную родину. На переезд денег хватило, однако в кармане осталось всего сто семнадцать франков – с таким состоянием и абсолютным незнанием языка он оказался во Франции. Первые впечатления в Париже Какая глубокая пропасть между мечтой и реальностью! В Париже Ворту пришлось работать в магазине тканей по двенадцать часов в день. Ткани и ничего, кроме тканей, но они хоть не такие однообразные, как в Lewis & Alemby. Наконец, представился такой случай, который в нужный момент подворачивается людям, одержимым идеей достичь успеха во что бы то ни стало. Молодой Ворт получил вакантное место служащего в Opigez et Chazelle, в Доме мод Gagelin, где был широкий ассортимент модных товаров для женщин, начиная с тканей и до манто и всевозможных накидок. Этот парижский Дом моды располагался в самом центре торговли товарами для элегантной жизни – в доме № 83 по улице Ришелье. Вспомним, что на этой улице устраивали свои лавочки и магазины Леруа, великий портной двух императриц, а до него – Роза Бертэн, «министр моды». Биографы Ворта и особенно (вполне понятно) его родственники намеренно пытались преуменьшить важность и размах Дома мод Gagelin, стремясь окутать еще большей славой имя Ворта. Но напрасно, поскольку этот дом был самым известным в Париже, принимал участие во всех выставках и мог даже позволить себе новую форму рекламы, столь дорогостоящую, сколь и действенную, – рекламу литературную. Самые известные писатели, привлеченные солидными гонорарами, не колеблясь наперебой предлагали редакторам периодических изданий свои услуги. Изысканным, безупречным литературным языком описывали туалеты публики, посещающей Оперу, скачки, а в самом конце статьи небрежно упоминали название Дома моды, где можно приобрести все эти наряды. Дом Gagelin часто прибегал к такой рекламе, размещая ее в основном на страницах «Сильфиды», журнала, издаваемого Эмилем Жирарди, – в нем сотрудничали Александр Дюма, Бальзак, Теофиль Готье и другие знаменитости того времени. Теперь Чарльз-Фредерик Ворт оказался в мире своих грез – мире французских шелков и кружев, лишь единичные экземпляры их долетали до Англии и были для него посланцами недосягаемой страны вечного праздника. В Gagelin он проработал двенадцать лет, ставших решающими для его карьеры. Руководители Дома признали его талант и оказывали большое доверие; ему предоставлялась возможность с головой уходить в свои поиски и размышления. Он рисовал, разрабатывал проекты, придумывал, как воплотить свои новые идеи. Пригодилось отличное знание технологии: он привез с собой во Францию совершенный крой, создавший репутацию английскому портновскому искусству. Исключительное владение этим искусством, одухотворенное парижским шиком, обеспечивало французской одежде подлинный триумф на международных выставках. Первая проходила в Лондоне в 1851 году и стала настоящим мировым событием. В Гайд-парке вырос легкий, прозрачный Хрустальный дворец – чудо техники. Все страны выставили самые необыкновенные достижения своей индустрии. Франция демонстрировала удивительные предметы роскоши: лионские шелка, вышивки из Бове, ковры из Обюссона, фарфоровые изделия из Севра. Дом Gagelin был звездой среди участников, демонстрирующих свои экспозиции. Пресса расхвалила его индийские шали, украшения, туалеты, которые были удостоены золотой медали – единственной награды, полученной Францией на этой выставке. Правы биографы Ворта, утверждавшие, что талант его сыграл основную роль в этом успехе. В 1855 году в Париже состоялась Вторая международная выставка, посвященная Второй империи[103]. Съехались главы всех стран и просто любопытная публика. Из Лондона прибыли королева Виктория и принц Альберт, из Берлина – канцлер Бисмарк[104]. В то время как английская королева расточала похвалы увиденным экспонатам, Бисмарк многое критиковал и заявлял с удовольствием, что уровень германского общества и двора намного выше, чем двора Наполеона III. Эта выставка принесла Ворту первый личный триумф: шлейф для платья придворной дамы, расшитый золотом и жемчугом по рисункам самого Ворта, получил первый приз. Тридцать лет спустя он вспоминал, что рисунком этой вышивки чуть было не нанес, без малейшего намерения со своей стороны, оскорбление памяти Наполеона: один из придворных интендантов увидел вдруг в этом узоре мотив бурбонских лилий. Какое посягательство! Шлейф, которым восхищался император, не может быть одобрен государством. Но эту вышивку столько раз имитировали и копировали и во Франции, и за границей, что она стала непременным аксессуаром моды при многих монарших дворах. Тем временем положение Ворта все более упрочивалось, из рядового служащего он превратился в компаньона. И вот он уже во главе довольно большого штата сотрудников процветающего Дома Gagelin. Встала необходимость дополнительного набора специалистов и продавщиц. Продавщица Дома моды! Очень деликатная профессия, между прочим: надо обладать врожденной элегантностью, вкусом, неотразимым обаянием, тактом и навыками психолога. Вряд ли какая-нибудь девушка из благополучной буржуазной семьи, имеющая необходимые данные, согласится на такую работу. Тем не менее одна из продавщиц Gagelin была дочерью финансового инспектора из Оверни. Унизительная бедность, поиски заработка ради куска хлеба бросили эту девушку, как когда-то самого Ворта, в мир моды. Возможно, грация и ловкость, с какими она драпировала складками прекрасные шали, быстрее нашли дорогу к сердцу Ворта, чем несомненная юная красота новенькой продавщицы. Любовный роман достиг счастливого завершения, и мадемуазель стала мадам Чарльз-Фредерик Ворт, а вскоре и помощницей мужа. Он придумывал для нее платья, шляпки, сотни аксессуаров, и каждый был шедевром. А она умела так элегантно их представлять, придавать им такой блеск, что клиентки были просто очарованы, и заказы посыпались отовсюду. Платья на кринолинах, Париж, 1855 Однако Gagelin был слишком старым и традиционным домом. За несколько лет молодой энтузиазм Ворта его оживил, но очень скоро сила привычки опять все вернула на свои места. Ворт без конца предлагал новые планы: улучшить продажу моделей; создать новый отдел, чтобы шить наряды по выкройкам; наконец, каждой клиентке преподносить в подарок платье с пришитым ярлычком, а на нем имя автора. Это оказалось слишком, Gagelin отверг идеи дерзкого предпринимателя, и Ворту пришлось уйти. Зимой 1857/58 года он основал собственный магазин, сначала совместно с молодым шведом Отто Бобергом[105], но по прошествии некоторого времени от него отделился. Ворт придумывает улицу де ля Пэ