Первый предусматривал, что после перехода Штабистом линии фронта вся тяжесть выполнения задания целиком и полностью ложилась на его плечи. В частности, по возвращении в часть и получении доступа к секретным документам корпуса он должен был скопировать их и затем, при благоприятно складывающейся ситуации, доставить в отдел Смерша. В этом случае исключался всякий риск для курьера контрразведчиков, но зато возникала масса проблем для самого Штабиста. Надолго отлучиться из штаба он не мог. Кроме того, без хорошего знания русского языка даже самому опытному агенту скрытно пройти 50 километров по незнакомой местности было делом почти невозможным. Согласно второму варианту, от «Штабиста» требовалось только одно — после возвращения в часть восстановиться на прежнем месте службы и ждать связника. При его появлении передать ему собранную информацию. В этой ситуации основной риск брал на себя связник. Такого человека контрразведчикам не пришлось долго искать. Тот только что вернулся из-за линии фронта. Это был опытный подпольщик из числа местных жителей, в совершенстве знавший немецкий язык. Он без колебаний дал свое согласие. В Управлении Смерш фронта рассмотрели оба предложения Москалева, и окончательный выбор оставили за ним. Когда основные вопросы были согласованы, операция перешла в завершающую стадию. Прежде чем довести до Биттига оба варианта задания и познакомить со связником, Москалев решил выслушать мнение смышленого агента. Тот в очередной раз удивил своей сообразительностью. Почти слово в слово Штабист назвал то, что намечали для него контрразведчики и стал настаивать на варианте со связником. И здесь у Москалева вновь проснулись прежние подозрения: Штабист специально подставлен гитлеровской разведкой на вербовку, чтобы внедриться в Смерш! К сожалению, фактов, их подтверждающих, ни ему, ни его подчиненным за время работы со Штабистом добыть так и не удалось. Бравый ефрейтор держался уверенно, разве что в деталях переигрывал. Но это были его, Москалева, предположения, которые к делу не подошьешь и начальству не представишь. Вокруг Штабиста была абсолютная пустота. Повторная проверка, которую провел Старинов, ничего не дала. Единственная его связь, Астафьева, к тому, что сообщила в первый раз, ничего нового не добавила. После беседы с Биттигом Москалев возвратился к себе в кабинет и снова принялся за изучение материалов дела, пытаясь найти зацепку, которая бы привела к раскрытию хитроумного плана, возможно, задуманного гитлеровскими разведчиками. Логика ему подсказывала, что сам по себе Биттиг не мог действовать, а значит, в городе должен находиться второй гитлеровский агент. Им мог быть агент-радист или агент-связник. Проверка указанных Астафьевой адресов, где она видела Биттига, тоже ничего не прояснила. Хозяева одной квартиры были вне подозрений, а в двух других жильцы отсутствовали. Появление Старинова прервало размышления капитана. Ни слова не говоря, тот выложил из сумки на стол кучку вещей, среди которых оказался фотоаппарат. Москалев вопросительно посмотрел на него. На лице старшего лейтенанта расплылась довольная улыбка. Не вдаваясь в подробности, он рассказал, что обнаружил его среди вещей, оставшихся после Биттига на квартире Астафьевой. Фотоаппарат являлся хоть и косвенной, но все-таки уликой. И это была не последняя удача контрразведчиков. На следующее утро в одном из двух пустовавших домов, куда заходил Биттиг, появились жильцы. Его хозяин незадолго перед войной попадал в поле зрения органов госбезопасности, но она помешала довести проверку до конца. Подозрения Москалева начали оправдываться. Но он не спешил дожимать Битига и, как обычно, приступил к очередному занятию с ним. Они продолжали шлифовать последние детали разведывательного задания. До переброски Штабиста через линию фронта оставалось меньше суток, и это будоражило ему кровь. Несколько раз он путался в легенде прикрытия и не сразу смог вспомнить место и имя хозяина запасной явки. Москалев посчитал, что наступил подходящий момент и нанес свой первый удар — выложил на стол фотоаппарат. С затаенным страхом Биттиг поглядывал то на объектив, предательски поблескивавший на солнце, то на капитана-контрразведчика. Тот решил воспользоваться его растерянностью и «взять» на фотоаппарате. Но Биттиг быстро пришел в себя и начисто отверг обвинения в шпионской связи с гитлеровской разведкой. Свой последний козырь — объявившегося накануне хозяина, как предполагал Москалев, содержателя явочной квартиры — он не стал пускать в ход и отправил Биттига под присмотр караула. Тем временем Старинов работал по выявленному адресу. Хозяин дома чех Рудольф Гочекаль, попавший в плен еще в Первую мировую войну и затем оставшийся в России, как выяснилось, для контрразведки был не чужим человеком. На этот раз ему не повезло. У контрразведки, а точнее, у архивов оказалась крепкая память, которую не смогла стереть даже война. Незадолго до ее начала Гочекаль проверялся местным отделом НКВД. Но тогда возникшие было у сотрудников подозрения о его связях с германской разведкой не нашли документального подтверждения. Теперь цепочка доказательств замкнулась. Последним звеном в ней оказался Биттиг, засветившийся на этом адресе. Появление на пороге дома Старинова с вооруженными бойцами из отделения охраны отдела Смерш нагнало страх на Гочекаля. В кабинет к Москалеву он вошел сам не свой и поплыл уже на первых вопросах. Одно только упоминание контрразведчиками о его прошлых подозрительных контактах с сотрудниками германской фирмы, работавшими в середине 30-х годов в России, развязало ему язык. Гочекаль, видимо, посчитал, что его раскрыли и, спасая свою жизнь, заговорил. Он признался, что с 1936 года тесно сотрудничал с германской разведкой. До войны выполнил ряд ее заданий. Во время гитлеровской оккупации Рославля о нем, по его словам, на время забыли. Но когда обстановка на фронте накалилась и немецкие войска откатились к городу, о Гочекале вспомнили снова. В кабинете начальника отдела разведки 52-го армейского корпуса капитана Виккопфа его познакомили с ефрейтором Клаусом Биттигом. Не вдаваясь в детали задания Биттига, он поручил Гочекалю обеспечить канал связи. Теперь на руках у Москалева имелись не только весомые вещественные доказательства, но и живой свидетель, чтобы припереть абверовского «жениха» к стенке. Ночь подходила к концу. Контрразведчики так и не сомкнули глаз. Они выверяли имевшиеся на руках доказательства перед решающим допросом гитлеровского агента и готовили для него сюрприз. По замыслу Москалева, он должен был сработать и не оставить Биттигу ни одного шанса выйти сухим из воды. Тот словно чувствовал, как над ним сгущаются тучи, и тоже не ложился спать. Он как маятник ходил из угла в угол, пытаясь предугадать, какой еще подвох ему приготовили контрразведчики. За окном забрезжил рассвет. В коридоре жалобно скрипнули доски под тяжестью часового. Биттиг невольно напрягся и стал прислушиваться к тому, что происходило за стенами. Шаги затихли. Наступившую тишину нарушил скрежет ключа в ржавом замке. Этот звук болезненной гримасой отразился на лице Биттига. Его глаза, как к магниту, тянулись к двери. С пронзительным визгом она распахнулась. В проеме двери возник неправдоподобно громадный серый силуэт часового. Он грозно щелкнул затвором и повел стволом автомата в сторону выхода. На ватных ногах Биттиг переступил порог. Впервые за четыре дня его взяли на мушку. Сутулясь, он брел по пустынному коридору. По щербатой от разрывов пуль лестнице поднялся на второй этаж. Вошел в кабинет Москалева. Беглым взглядом пробежал по его лицу и лицу Старинова, пытаясь по их выражениям понять что-нибудь. Но они были непроницаемы как маски. В кабинете находился еще третий. Он стоял в углу. Широкие поля надвинутой на самые глаза шляпы скрывали лицо. Биттиг интуитивно ощутил нависшую над собой опасность, исходившую от неизвестного, и, опустившись на табурет, невольно косил глаза в его сторону. Москалев выдержал долгую паузу. Затем вытащил из ящика стола большую фотографию, поднялся, подошел к Биттигу и сунул ее в лицо. Выдержка изменила гитлеровскому агенту. Нервным спазмом перехватило дыхание, а на лбу выступила обильная испарина. В тусклом свете чадившей керосиновой лампы он с первого взгляда узнал на фотографии своего связника. Как?! Каким образом она оказалась у контрразведчиков? Искать ответ Биттигу не пришлось. За спиной раздались шаги, и на свет вышел сам Гочекаль! Задуманная крупная игра гитлеровской разведки была проиграна. Биттиг заговорил на хорошем русском языке. Его хитроумно запутанная шпионская история во многом отличалась от тех, что десятками распутывали контрразведчики Смерша. В сентябре 1943 года он, обер-лейтенант отдела 1-Ц разведки армейского корпуса, сменил шитье офицерских погон на неброский мундир ефрейтора. С того дня начался его путь в советскую контрразведку. Первый этап реализации замысла многоходовой операции, одобренной в абвере на самом верху, не вызвал больших затруднений. Появление ефрейтора Биттига в штабе 52-го армейского корпуса прошло гладко. Работа заведующего хранилищем топокарт и секретных документов оказалась непыльной. Она требовала аккуратности и внимательности. С этим у Биттига было все в порядке. С начальством и сослуживцами быстро сложились деловые отношения. Никто из них даже не догадывался об истинном его предназначении. Гораздо труднее было найти подход к местной подпольщице Анне Астафьевой. Она, того не подозревая, должна была сыграть ключевую роль в легализации Биттига после отступления германских войск из Рославля и затем сформировать у контрразведчиков положительный образ противника фашизма. Несколько заранее подготовленных капитаном Виккопфом заготовок не сработало. Анна никак не среагировала на них. Подходил к концу сентябрь, а Биттиг все еще был далек от цели. Времени для выполнения задания оставалось в обрез. Русские могли ударить в любой момент. И тут сработала резервная заготовка Виккопфа. Астафьева легко попалась в расставленную им любовную ловушку. Все остальное Москалеву и Старинову было уже известно. Теперь их больше интересовало другое: кто кроме самого Биттига был оставлен в тылу советских войск для проведения шпионской и диверсионной деятельности? Он не стал скрывать этого. На дальнейших допросах подробно рассказал о структуре разведотдела 52-го армейского корпуса и дал характеристики своим сослуживцам. Так благодаря профессионализму и настойчивости контрразведчиков сватовство «жениха» из абвера к Смершу не состоялось. Две истории дневника полковника Бойе Ранним морозным утром 29 января 1943 года в развалинах школы на окраинах Сталинграда полковая разведывательнопоисковая группа натолкнулась на человекоподобное существо. Оно с трудом выкарабкалось на край воронки. Его ноги, замотанные в детское одеяло, скользили по обледеневшим обломкам кирпича и бетона. Полы длинного, снятого с чужого плеча тулупа цеплялись за искореженную металлическую арматуру. Сквозь дыры засаленного женского платка на бойцов смотрели с затаенным страхом серые водянистые глаза. Только по нашивкам на порванном и прожженном мундире они догадались, что перед ними находится немецкий полковник. Долго не разбираясь, полковника отправили в Отдел военной контрразведки вместе с кожаным французским чемоданом, обнаруженным в подвале. За те несколько часов, что пленного вели в штаб, он успел прийти в себя. В кабинет старшего оперуполномоченного капитана Густава Федорова вошел обыкновенный окопный полковник. Такие, как он, в конце января проходили перед военными контрразведчиками по десятку в день. Здесь, в развалинах Сталинграда, они, некогда лощеные генералы и полковники вермахта, становились маленькими, суетливыми и угодливыми. И этот ничем не отличался от них. Он охотно и четко отвечал на вопросы, которые задавал моложавый капитан с ранней сединой на висках. Перед ним на столе лежала карта 134-го пехотного полка. В верхней ее части стояла его, полковника Бойе, размашистая подпись. Капитан водил карандашом по карте и уточнял места расположения уже несуществующих батальонов и рот полка. Бойе нечего было скрывать. Зимнюю кампанию под Сталинградом вермахт проиграл вчистую. Ударная 6-я армия любимца фюрера Фридриха Паулюса, ставшего 31 января 1943 года генерал-фельдмаршалом, была уничтожена русской армией. Почти никто не уцелел и из полка Бойе. Большинство офицеров и солдат полегли под руинами города, ставших для них жутким кладбищем. Секретные документы и вся штабная канцелярия сгорели или остались лежать под развалинами школы. Допрос подходил к концу. Бойе успокоился и мысленно готовился «тянуть лямку» в русском плену. Для него это было не в новинку. Двадцать лет назад, в сентябре 18-го, на той первой своей войне, он лейтенантом попал в плен к британцам и на свободу вышел в октябре 19-го, прибавив в весе и научившись сносно говорить по-английски. Здесь, в России, после того, что они натворили в Сталинграде, рассчитывать на подобное обращение не приходилось. «Главное — остался жив», — тешил себя Бойе. Выдержка и хладнокровие изменили ему, когда на столе появились дневник под названием «История 134-го пехотного полка, или Борьба немецкого мастера против Советов», а затем потертый пакет с фотографиями. В это мгновение он проклял тот день и час, когда тщеславная мысль подтолкнула его взяться за перо: хотел увековечить победоносный поход полка в «варварскую России». Бойе напряженно следил за каждым жестом капитана. Похоже, тот знал немецкий и, пододвинув керосиновую лампу, стал внимательно вчитываться в текст дневника, написанный аккуратным и убористым почерком. В тишине блиндажа отчетливо зазвучал голос капитана: «Когда я 15 марта 1941 года во Франции, стоящий на параде знаменитого полка «Дойчмейстер», во время незабываемого праздника 245-й его годовщины давал клятву, что полк, несомненно, проявит себя в боях с врагом, я тогда не думал, в каких обстоятельствах исполнится моя надежда… 25 марта начинается погрузка. Последнее прощание, и поезд медленно отходит. Продолжительная дорога по всей Франции. Плодородная почва и безлюдные пространства. Вскоре поезд въехал в пределы Эльзаса. Какой здесь порядок и чистота! Германия! Везде видим работу и веселые лица людей. Какая разница! Это высшая точка! Слышны удары пульса новой эры… Проезжаем старую немецкую границу. Мы в Польше. Везде видим евреев. Уже давно пора, чтобы эта страна перешла в порядочные руки империи… Начинается весна. После нескольких недель отдыха и обучения в окрестностях Паверке полк продолжает свой путь на восток… 22 июня [1941 года] полк занимает укрепления; еще одна ночь, и тогда начнется невиданная борьба порядка против беспорядка, культуры — против бескультурья, хорошего — против плохого. Как мы благодарны фюреру, что он вовремя заметил опасность и неожиданно ударит. Еще только одна ночь!.. За рекой Буг стоит враг. Стрелки часов медленно движутся. Небо розовеет. Три пятнадцать! Ударила наша артиллерия. Огонь ведется из сотен стволов. Передовые группы бросаются в лодки и переправляются через Буг. Бой начался! Неожиданный удар удался — другой берег наш! Звучат выстрелы. Здесь горит дом, там соломенный стог. Первое сопротивление сломлено. Теперь вперед, дальше!..» Здесь капитан прервал чтение, поднял голову и тяжелым взглядом окатил пленного. Тот поежился и заелозил на табурете. Но Федоров не замечал его суетливых движений и бегающих глаз. В эти мгновения он был там, в далеком и трагическом июне 41-го… Через распахнутое окно кабинета легкий утренний ветерок доносил опьяняющий запах увядающей сирени и сладковатый дымок, потягивающий со стороны Брестской крепости. Дежурные смены поваров поднялись еще до рассвета и растапливали походные кухни, чтобы приготовить ранний завтрак для последних рот, отправляющихся в летние лагеря. Перед ним, тогда еще оперуполномоченным Особого отдела лейтенантом Густавом Федоровым, сидели трое. За их плечами грозной тенью нависал часовой. Шел второй час допроса, но пока ясности в отношении подозрительной троицы, задержанной патрулем неподалеку от северных ворот крепости, у него не было. Командир группы, нагловатый старлей, вел себя вызывающе и продолжал утверждать, что они из штаба дивизии. Наличие рации в вещмешке сержанта он объяснял спецзаданием, которое получил на учении, и наотрез отказался назвать причину появления группы у стен крепости. Это не убедило Федорова, и тогда рассвирепевший старлей начал грозить самыми суровыми карами. Проверить и подтвердить его информацию в штабе или Особом отделе дивизии у Густова не было возможности. Старый армейский телефон молчал, опять где-то на линии произошел обрыв. Федоров ломал голову, как поступить с задержанными. Отпустить их, не убедившись, что это свои, а не гитлеровские лазутчики, которые в последние две недели не давали покоя, было бы непростительной ошибкой; это попахивало трибуналом. Продолжать и дальше удерживать разведгруппу штаба дивизии, значит, поставить план предстоящего учения под угрозу срыва. Медлить было нельзя, и он послал в крепость посыльного в надежде, что хоть там работает связь. Не успели стихнуть шаги сержанта-пограничника, как он снова появился на пороге. На нем лица не было. В глазах плескался ужас. Леденящий холодок окатил спину Федорова. Недобрые предчувствия скорой войны, слухи о которой в последние дни упорно бродили среди солдат и офицеров, ожили в нем с прежней силой. Он подался к окну. Во дворе суматошно метались размытые тени и раздавались тревожные крики. Со стороны Брестской крепости доносился выворачивающий душу надрывный вой сирен. Сердце Федорова сжало предчувствие страшной и неотвратимой беды. Он задрал голову, и в нем все помертвело. Небо сплошь усеяли хищные силуэты наплывавшей с запада армады самолетов. Первый робкий луч солнца скользнул над горизонтом, и через мгновение небо полыхнуло сотнями зловещих багровокрасных огней. Грозный, нарастающий гул авиационных моторов оглушил землю. Это была война! В следующее мгновение яркая вспышка разорвала во дворе предрассветный полумрак. Пол ушел из-под ног Федорова. Чернильница задребезжала и лягушкой поскакала по столу. Потолок и стены заскрежетали. Взрывная волна вышибла стекла и опрокинула Федорова на пол. Сотни снарядов и авиабомб обрушились на Брестскую крепость и погранзаставу. Рушились и горели дома командного состава и казармы. Под обломками гиближены и дети офицеров и сверхсрочников. Огненный смерч сметал все на своем пути. В зареве пожаров поблекло утреннее солнце… Капитан Федоров тряхнул головой, чтобы освободиться от жутких воспоминаний о тех первых днях войны, и снова склонился над дневником. Его автор со скрупулезностью летописца день за днем описывал путь 134-го пехотного полка «Дойчмейстер» по советской земле. С течением времени тон записей становился все более нервным и раздражительным. В ноябре 1941 года автор писал: «Продвижение все ухудшается. Противник укрепляется. Часто в селах квартиру приходится завоевывать с оружием. Начались дожди. Мы застреваем по колено в грязи. Машины и повозки безнадежно вязнут или скатываются на обочину. Днем и ночью слышны крики и ругань…» Далее продолжал: «Все мы удивлены, как выглядит Россия. У многих пропала надежда на хлебный рай на Украине. Мы возмущены тем, что увидели в этом «раю» Советов. Полное бездорожье. Крытые соломой глиняные домишки с маленькими окошками. Кроме полуразрушенной халупы, пары курей и одной свиньи крестьянин ничего не имеет. И это называется рай Советов?!.» Тем большее недоумение вызывали у автора растущее сопротивление войск Красной армии и ночные атаки окруженцев. Они не желали сдаваться и не хотели подчиняться фашистскому порядку, так милому его сердцу. Порядку, в котором его идол и властелин Гитлер отводил этим недочеловекам — славянам и евреям, лишь одно только место — за колючей проволокой лагерей смерти. В декабре 41-го автору было уже не до дневника. Полк втянулся в затяжные, кровопролитные бои, и записи стали носить отрывочный характер. Они были проникнуты ненавистью к противнику, который никак не хотел сдаваться на милость победителя. Следующий год, 1942-й, принес ему одни разочарования. Половина полка полегла на подступах к Сталинграду в прокаленных жгучим солнцем донским степях. Неторопливые воды великой русской реки Волги стали непреодолимой преградой на пути 134-го пехотного полка. В сталинградском «котле» бесславно закончились и вековой путь и история «Дойчмейстера», и жизненный путь его командиров. Вместе с гибелью полка оказалась похороненной и тщеславная мечта мелкого лавочника из Берлина Бойе прославиться. Капитан закончил читать дневник и тряхнул бумажный пакет. На стол посыпались фотографии. Горящие дома, взорванные церкви, истерзанные тела красноармейцев и мирных граждан. Эту улику, оказавшуюся в руках военных контрразведчиков, Бойе отмел и все валил на обер-лейтенанта Эверета из отдела пропаганды 44-й пехотной дивизии, неделю назад погибшего в Сталинграде под обломками дома. Профессиональный опыт и интуиция подсказывали Федорову, что за этими строчками из дневника могла таиться страшная для Бойе правда, и он продолжил допрос. Но тот полностью отвергал все подозрения и категорически отрицал свою причастность к тем преступлениям, что бесстрастно запечатлел объектив фотоаппарата. На следующий день все повторилось — Бойе стоял на своем. И Федорову, у которого в условиях постоянно меняющейся обстановки на фронте не было достаточно оперативных и иных возможностей организовать его глубокую разработку, ничего другого не оставалось, как отправить подозрительного полковника в армейский сборно-пересылочный пункт проверки. Там Бойе тоже долго не задержался. Косвенные улики, фотографии, и на этот раз не сработали. Оперативная разработка тоже ничего не дала. Он крепко держал язык за зубами и мало распространялся о своей службе и боях, в которых участвовал 134-й пехотный полк. За те несколько недель, когда Бойе находился на фильтрационном пункте, оперативники и следователь так и не смогли вывести его на чистую воду. Свидетелей военных преступлений, в совершении которых он подозревался, из числа пленных не поступило. По завершении предварительной проверки Бойе отправили с очередным этапом в глубокий тыл. Конечным пунктом назначения для него стал Красногорский спецлагерь, затерявшийся в густых марийскихлесах. В нем содержались пленные офицеры и генералы вермахта. Чистый барак, светлая комната, которую Бойе занимал с тремя старшими офицерами, сносная пища и работа по желанию в столярных мастерских или на заготовке леса ничего общего не имели со страшными рассказами об ужасах советскихлагерей. Для него и сотен других военнопленных потянулись дни, похожие один на другой, месяцы монотонной лагерной жизни. Время от времени ее течение нарушали скупые новости о положении на фронтах, приходившие в лагерь с очередной партией пленных, или суд над разоблаченным военным преступником. Местная контрразведка не дремала и упорно копала под тех, кто засветился на связях с гитлеровскими спецслужбами, на участии в карательных операциях против партизан и в зверствах над местным населением и советскими военнопленными. По мере того как части Красной армии все дальше продвигались на запад, судебные процессы над военными преступниками происходили все чаще. Заговорили и уцелевшие после карательных расправ свидетели их злодеяний. Бойе же оказался для контрразведчиков крепким орешком. Месяц шел за месяцем, а его дневник продолжал оставаться для них неразгаданной тайной. Сам он не горел желанием раскрывать ее и по-прежнему все валил на обер-лейтенанта Эверета из отдела пропаганды 44-й пехотной дивизии, под диктовку которого, по словам Бойе, он писал эту «пропагандистскую агитку». Ничего не дали и поиски его сослуживцев по другим лагерям военнопленных. А те немногие, что нашлись, предпочитали не распространяться о своей службе в 134-м пехотном полку. Но контрразведчики не теряли надежды и продолжали оперативную разработку Бойе. В конце концов их настойчивость была вознаграждена. 26 сентября 1943 года к ним поступили агентурные данные, косвенно указывавшие на то, что именно Бойе мог быть причастен к тем преступлениям, которые запечатлел объектив фотоаппарата. Накануне во время бесед в узком кругу он проговорился, что с 1936 по 1938 год служил командиром батальона СС в Гамбурге. Позже, когда в лагерь просочились слухи о временном успехе фашистов в Крыму, Бойе с нескрываемой радостью заявил своим собеседникам: «С этим сбродом вскоре будет покончено! Нельзя терять веру в себя и Германию!» Спустя несколько дней контрразведчики получили еще одну важную оперативную информацию. Она придала новый импульс разработке Бойе. Агент сообщил то, что старший оперуполномоченный капитан Сергей Савельев и начальник отдела подполковника Федор Пузырев рассчитывали давно услышать: «Полковник Бойе очень опасается истории со своей книжкой». Это убедило их в том, что они ведут работу в правильном направлении. Теперь основные усилия оперативники и следователь сосредоточили на поиске свидетелей преступлений, совершенных Бойе. Прошло немного времени, и их упорство было вознаграждено. В лагерях для военнопленных № 27 и № 171 нашлись бывшие его сослуживцы: командир 1-го батальона майор Поль Эбергард и унтер-офицер из 2-го артдивизиона Пауль Сухич. На допросах они, спасая себя, недолго запирались, и покрывать преступления бывшего командира ни тот, ни другой не стали. Первым заговорил Сухич. Вместе с ним контрразведчикам пришлось заново перечитывать дневник Бойе. «Литературные изыскания» фашиста потрясали жестокостью совершенных злодеяний и цинизмом рассуждений.