— Мне кажется, Вы просто хотите казаться хуже, чем являетесь на самом деле. — Тебе лучше замолчать, — предупреждает он, и я слушаюсь. Но продолжаю наблюдать за ним со своего места. Через какое-то время за ним снова приходит амбал, и говорит, что его вызывает босс. Кто такой этот босс, и какие дела у него могут быть с папой, для меня загадка. Явно ведь, что заказчик моего похищения не дружит с законом, тогда как папа всегда вел честную игру. Он даже налоги все до копейки платил вовремя! Хотя бухгалтер несколько раз предлагала сэкономить. Но такой мой папуля, честный. Время тянется неимоверно медленно, и я снова погружаюсь в тревожный сон. Мне снится лесная поляна, освещенная солнцем. Но я не чувствую себя в безопасности. Мне кажется, что за мной кто-то наблюдает. Словно хищный зверь притаился в деревьях на окраине опушки. Я пячусь назад, но натыкаюсь на препятствие. Оборачиваюсь, задыхаясь от облегчения. Меня за плечи обнимает папа. — Все будет хорошо, Любаша, — говорит он, и тут меня словно окатывают водой. — Просыпайся, спящая красавица, — шлепает меня по мокрым щекам громила. – Есть разговор. Будь послушной девочкой, иначе пожалеешь! 8 Сил совсем нет. Тяжесть собственного тела кажется неподъемной, и я просто закрываю слезящиеся глаза. Передо мной один из амбалов и еще один мужчина. Его цепкий темный взгляд останавливается на мне. — Почему она в таком состоянии? — жестко спрашивает он. — А что не так, босс? – амбал нервно улыбается. Так вот, какой он, тот самый босс, который постоянно вызывает Его… Босс подходит ко мне, присаживается на корточки и берет пальцами мой подбородок, осматривает лицо. — Она на скелет безжизненный похожа. Вы что, ее голодом морите? Амбал задумчиво чешет затылок. — Когда она ела последний раз? — босс сводит брови, а амбал вытягивается по струнке. — Да я… мы… — Вы что, дебилы, не кормили ее? — повышает голос, а у меня в ушах звенит. Кажется, его слова отзываются эхом в моей голове. Перед глазами плывет, и я погружаюсь в темноту. Прихожу в себя постепенно. В моем подземелье тихо. Лампочка противно гудит и моргает. Ощущение, что я попала к какой-то ужастик, и из темноты сейчас выпрыгнет жуткое нечто. Закрываю глаза. Но слух чутко улавливает звуки: сверху раздаются глухие шаркающие шаги, еле слышные голоса, смех, хлопает дверь. В дальнем углу подвала какой-то шорох. За дверью что-то щелкает, лязгает засов и в помещение кто-то входит. Стул шаркает ножками по бетону, на стол с громким стуком что-то ставят. — Просыпайся, принцесса. Время обеда, — басит амбал, и я открываю глаза. Но встать сил нет, и я продолжаю лежать. — Тебе что, особое приглашение нужно? — он подходит к матрасу и с силой дергает меня вверх. Плечо простреливает болью, что отрезвляет и заставляет передвигать ногами. Амбыл толкает меня на стул, с которого я чуть не валюсь на землю, но удается удержать равновесие. -Ешь давай, — приказывает он, а я смотрю на серую жижу в тарелке, и к горлу подкатывает тошнота. — Жри, говорю, или буду в тебя насильно заливать. Я кривлюсь, и тут же чувствую, как амбал с силой нажимает мне на щеки, заставляя открыть рот. Вливает в меня ложку мерзкой каши. Не могу проглотить, гоняю по рту противную безвкусную жижу. — Глотай! — дергаюсь от амбала в сторону и пытаюсь проглотить. Но каша становится комком в горле. Амбал снова зажимает мне щеки, запихивая в рот ложку с едой. Стараюсь не провоцировать и глотать, но получается с большим трудом. Когда тарелка пустеет, меня мутит от съеденного. Желудок сковывает спазмом, и я бегу к ведру. Непонятно, откуда только силы берутся для такого резкого передвижения. Еле успеваю снять с ведра крышку, как меня выворачивает. И все, что я проглотила, выходит обратно. Амбал матерится себе под нос и громко хлопает дверью, выходя из подвала. Я полощу рот и умываюсь остатками воды из бутылочки, которую вчера принес Он. Возвращаюсь на матрас. Мне кажется, или он уже не такой вонючий? Или это просто мой нос привык к постоянному запаху плесени и пыли? В подвал возвращается Он. Снова принес воду, которой я сейчас очень рада. Никогда в жизни не радовалась таким простым вещам, как вода. Или чистая одежда, например. Сейчас было бы классно принять душ и переодеться. Но я лишь откупориваю бутылку. — Почему Вы помогаете мне? — А я помогаю? — Вы воду приносите, — я всматриваюсь в профиль мужчины. Он не поворачивает ко мне головы, так и сидит полубоком. — Это просто вода. Не придумывай, девочка. Он молчалив. И приходит редко. Реже, чем те амбалы… И я каждый раз жду его появления. Отчего-то в его присутствие я чувствую себя в большей безопасности, чем в одиночестве. Как жаль, что он надолго не задерживается. Когда мужчина уходит, на меня опять накатывает страх. Сколько еще ждать, пока меня отпустят? И отпустят ли вообще? Или просто убьют, как ненужного свидетеля? По коже идет мороз, и я сворачиваюсь в комок. 9. Зоркий — Почему так долго? – спрашивает босс, когда Лютый возвращается в комнату. — Да эта болезная не хотела есть, — говорит тот. — Накормил? — Да, только она тут же… — делает характерный жест рукой от живота вверх к горлу. – Все обратно. — Дебилы, блять! Вы понимаете, что если мы угробим девчонку, нас по головке не погладят. Отправят в расход! – выходит из себя босс. Хорошо, что меня его гнев не касается. Сижу и делаю вид, что мне все равно. Но, блядь, это совсем не так! Девчонку жалко, и помочь я ей ничем сейчас не могу, кроме как воды принести. Будет выглядеть странно, если я ее еще и подкармливать буду. Хватит вопросов о том, почему она в моих рубашках. Да и хреново это, что еда в ее организме не задерживается. Вчера тоже кроме воды ничего не смогла есть. — Делайте, что хотите, но чтобы и один волос с ее головы не упал! Иначе будете сами держать ответ перед… сами знаете кем. Босс выходит, а я беру со стола бутылку воды и спускаюсь в подвал. Внутри что-то мучительно сжимается, когда вижу девчонку, что свернулась клубком на убогом матрасе. Наверно, она красивая. В обычной жизни. Сейчас, правда, сложно судить. Ее природная худоба стала за три дня болезненной, синяк на скуле успел пожелтеть. Крепко кабан ее приложил. Руки бы ему за это оторвать, чертов ублюдок! Девчонка не обращает внимания на мое появление. Даже кажется, что она спит, но это не так. Вздрагивает, когда присаживаюсь рядом с ней на корточки и касаюсь ее плеча. Всхлипывает жалостливо, но глаза открывает. — Это Вы, — шепчет тихо, и из глаз начинают катиться слезы. Ничего не говорю, протягиваю ей полторашку воды. — Вот, приведи себя в порядок, — затем снимаю рубашку, оставаясь в футболке. – И переоденься. Выхожу из подвала и опираюсь спиной на стену. Тру ладонями глаза, понимая, что долго вот так девчонка не протянет. А Сафонов какого-то черта не торопится идти на условия Зотова. Стою так минут десять, потом вхожу в дверь. Девчонка умылась и надела мою рубашку. Та на ней висит, как на вешалке, но так намного лучше, чем в ее тонкой футболке. А мою джинсовку у нее, похоже, забрали, пока меня не было. — Спасибо Вам, — говорит она. — Не за что. — Есть за что, — перебивает она. – Вы единственный, кто нормально ко мне относится. Молчу, смотря в огромные грустные глаза. Да, не повезло тебе, девочка. Даст бог, твой отец успеет вовремя… — Вы странный. — Почему? — Молчите все время. Не пугаете и не угрожаете, не причиняете боль… Мне нечего на это ответить. Да этого и не требуется, потому что дверь подвала распахивается, и меня снова отправляют наверх. 10. Люба За время моего пребывания здесь ко мне приходили трое. Двое допрашивали и сыпали угрозами. Один, тот вонючий мужик, больше не трогал меня, но смотрел так, что хотелось помыться… но об этом я и не мечтала. В туалет тоже приходилось холить здесь же на старое грязное ведро, которое поставили в дальний темный угол. Господи, как же стыдно… Меня кормят один раз в день и в разное время. Точнее, я думаю, что в разное. Какая-то клейкая субстанция, мало похожая на кашу, которую я не могу проглотить и пара ломтиков хлеба. Хлеб — это единственное, что я ем. А еще тот самый мужчина, который уже второй раз отдал мне свою рубашку, приносит воду. Каждый раз по две маленьких бутылочки, которые я прячу под матрас, хотя никто у меня их не пытался забрать. Что самое страшное в моем плену? Это чувство неизвестности. Ни время, ни место я не знаю. А самое невыносимое — тревога за папу. Как он там? Волнуется, наверно… места себе не находит, я точно знаю. Ведь растил он меня сам.