32. Соколов Пару дней дома царит некое напряжение. Мы притираемся друг к другу. Нет, с Любой притираться очень даже приятно, особенно когда возникает возможность остаться наедине. Но Сафонов как назло крутится где-то поблизости каждую минуту. Даже увязывается за нами, когда решаем пройтись к реке. Дождь, наконец, утих, и от ветра дороги протряхли. Грязь к ногам не липнет – уже хорошо. Первые сутки после приезда Сафонова не мог сомкнуть глаз, потому что была вероятность, что за собой он мог притащить хвост. При всей нашей осторожности, то, что Серега жив, стало известно Зотову. Об этом мне лично доложил информатор. И это становилось проблемой, потому что мы так и не можем выцепить гниду. Он на шаг впереди, и постоянно ускользает. Мастерски теряется. По делу, которое Сафонов провернул со своим бухгалтером, помощником и юристом, к ним не подкопаешься. Акции фирмы были по частям распроданы мелким инвесторам задним числом. Все оформлено официально, и Зотов остался в пролете. Инвесторы не стали пилить бизнес, а, наоборот, вложились и вытянули фирму. Тендер так же позволил немного выдохнуть, потому что банкротство и сокращение штата уже не грозило. Пока Сафонов отлеживался в больничке, а я прохлаждался в деревенском домике с Любой, ребята из отдела рыли под Зотова. Дело за малым – поймать урода и предъявить обвинения. Там такой талмуд мотивов и доказательств, что ему хватит на срок до конца дней. Главное, отсечь ему связь с внешним миром. А за решеткой его быстро поставят на место. Там свои правила, и Зотов – никто, чтобы за него кто-то вписываться стал. Люба с момента возвращения отца расцвела. Она словно отпустила все, что было до. Ее улыбка, ее движения, ее взгляд стали совершенно другими. Она, наконец, успокоилась. Она счастлива. И я не могу насмотреться на нее такую. Не верится, что она моя. И что вот так просто могу идти с ней, держась за руки. Целовать украдкой, пока Сафонов не видит. Сжимать в объятиях ее стройное тело. А вот дальше объятий дело никак не доходит. Ну, Серега! Ну, кайфолом! Ходить со стояком не только неприятно, но и паливно. Люба каждый раз делает большие глаза, когда я не успеваю успокоиться после наших зажиманий по углам. Серега делает вид, что не замечает, но я-то знаю, что все сечет. Морду не бьет мне, и то ладно… — Захар, мы с папой проедем до местного магазина? – спрашивает Люба, идя навстречу по тропинке. Я пытался сбросить напряжение единственным приемлемым способом – мучил то ли себя, то ли турник подтягиваниями. На регулярной основе, потихоньку увеличиваю количество повторений и подходов. Уже не задыхаюсь, и мышцы привыкают к нагрузке. — Хорошо, только сильно там не отсвечивайте. А я в душ, — целую сладкие губы, притягивая за шею. С утра примораживает, и изо рта идет пар. На траве иней, солнце светит так ярко, что слепит глаза. Замечаю движение занавесок на кухонном окне и хмыкаю. Даже не удивляюсь уже, что шпион тут как тут. Это уже даже не злит. — Ну, мы поехали, — говорит Любаша и, чмокнув меня еще раз, уносится к дому. Серега за рулем. Ворота не закрывают, так как тут на машине недолго, туда – обратно. Но противное чувство надвигающегося пиздеца жжет грудину. И когда через десять минут машина въезжает во двор – немного отпускает. Выхожу на крыльцо, замирая. Как в замедленной съемке. Сафонов выходит из машины и идет закрывать ворота. Люба, улыбаясь, достает пакеты с заднего сиденья. В воротах появляется человек в капюшоне. В его руках пистолет, и он целится в Сафонова. Люба роняет пакет, яблоки катятся по земле… Чуйка сработала, как всегда. Выхватываю из-за пояса пистолет. Чужак замечает меня и меняет прицел. Люба бежит ко мне. Все за доли секунды. Чужак стреляет. Я тоже… Люба валится мне в руки, из ее глаз слезы. Чужак падает замертво, а я прижимаю Любу к себе, оседаю на ступеньки. Сафонов подлетает и падает перед нами. — Люба… Любаша… — Где болит, маленькая? – ощупываю ее. — Плечо… Он попал в плечо… Выдыхаем с Сафоновым. — Отлупить бы тебя, — перед глазами плывет. – Вот на кой хер ты под пули лезешь? А!? Люба гладит ладошками мои щеки, растирая влагу. Я что, блять, плачу? — Не переживай, товарищ Соколов. Все со мной нормально, — выдыхает она воздух сквозь зубы. Ага, как же… Нормально… — Пойдем, маленькая, посмотрим твое плечо. А стоп, — передаю Любу в руки Сафонова, а сам иду к воротам. Снимаю капюшон с чужака… — Это Зотов, — говорю громко, не оборачиваясь. Вытаскиваю из кармана телефон, звоню своим и даю распоряжения. Ворота не закрываю, просто иду в дом и перевязываю рану Любы. Желание потрепать ее хорошенько накатывает такое, что еле держусь. Челюсти начинают болеть, так я сильно зубы сжимаю. Сафонов вообще как не в себе, смотрит невидящим взглядом куда-то в пространство. Не хватало еще, чтобы пока еще не тесть кукухой двинулся… Через час улицу заполняют полицейские машины с мигалками и кареты скорой помощи. На одной из них увозят труп Зотова, врач из второй осматривает Любу и рекомендует ехать в больницу. Но Любаша ни в какую, пишет отказ и отправляет врачей на более важные вызовы. На удивление, она довольно спокойна не смотря на ситуацию. Наоборот, идет в кухню и ставит на плиту сковороду. — Что ты делаешь? – заторможенно спрашивает Сафонов. — Кушать хочу. Колбасу жареную и яичницу, — спокойно отвечает Люба. – Ты будешь? – Сафонов отрицательно машет головой. – А ты? – это уже мне. — А я буду. — Вот и славно, — говорит она, нарезая тонкими колясочками сервелат, и кладет на сковороду. Охренеть просто… Ох-ре-неть! 33 Меня словно парализовало. Тело окостенело, конечности отказываются двигаться. Сижу и смотрю в окно, как медики пакуют тело Зотова и грузят в карету скорой. Ментов полный двор, все суетятся. Соколов мечется от коллег к Любе и обратно. Врач, что осматривал Любу, похвалил Захара за профессионально наложенную перевязку и бесконечно долго заполнял документы. Потом Люба спорила с ним, что не поедет в больницу, писала отказ. Наконец, дом опустел. Люба с невозмутимым лицом жарит яичницу с колбасой, а у меня к горлу подкатывает желчь. Я мог ее потерять… Мою Любашу, мою малышку… Второй аз за столь короткое время, мог потерять своего ребенка… Я бы не пережил! Умер бы на месте, если бы это случилось. Все зло в мире из-за проклятых денег. Если бы Зотову не нужна была бы моя фирма – ничего бы этого не случилось. И Любаша не пережила тот ужас… Перевожу взгляд на Соколова. Он темнее тучи. Хмурится и молча наблюдает на передвижения Любы по кухне, а потом ловит ее за талию и прижимается к ее животу лбом. Охренеть можно, этот лысый бык плакал. Плакал там на ступенях, пытаясь понять, куда ранили Любу. Потом старательно отводил глаза, когда обрабатывал и бинтовал рану. А я не мог пошевелиться, как и сейчас. Тело затекло и болит, а я все сижу. Соколов дышит шумно, сжимает и разжимает пальцы на боках Любаши. Она гладит его бритый наголо затылок подрагивающими пальчиками и что-то тихо говорит. А, может, и не тихо. Может, это я ничего не слышу. Оглушенный звуком выстрела и страхом за дочь. Закрываю глаза, сдерживая ком, подступивший к горлу. И уже не злюсь на Соколова за то, что Люба в него влюбилась. И за то, что она под пули полезла ради него, тоже не злюсь. Она у меня такая, маленькая отважная женщина… Женщина! Когда вообще вырасти успела? Ведь недавно под стол пешком ходила и не давала расчесывать пушистые кудри. В школу пошла тоже недавно, и вот… Мужик у нее! Взрослый, матерый волчара, который вырвал ее из лап уродов, буквально на руках вынес из подвала… И теперь обнимает, стараясь успокоиться. Возвращаюсь воспоминаниями в больничную палату, где провел в бессознательном состоянии кучу дней. И голос тихий, мелодичный, грудной как будто бы… И глаза карие, огромные. Волосы кудрявые, как пружинки, торчащие во все стороны… Я так и не понял, это была реальная девушка или просто видение. Но как бы ни было, этот голос здорово помогал мне на пути к выздоровлению. Правда, когда я пришел в себя, больше не слышал ее. Искал среди медперсонала глаза, кудри эти дикие, вслушивался в сотни голосов за дверью, но ни разу так и не нашел того самого… Спрашивал у врача, который ко мне постоянно заходил, кто был рядом со мной во время отключки. Но тот ничего не говорил. И на мои воспоминания лишь отвечал, что в состоянии комы всякое бывает. Ну бред же… Не могло мне такое привидеться… Или могло? Люба садится за стол рядом со мной. — Может, все-таки будешь? – кивает она на сковороду с яичницей. – Я и на тебя пожарила. Вкусно… — с упоением поедает жареную колбасу. — Спасибо, малышка. Не хочется, — выдавливаю из себя. — Тогда, может, пойдешь, приляжешь? Отдохни, папуль… На силу встаю и еле плетусь в свою комнату. Падаю на кровать, морщусь от ощущения тысяч иголок, пронизывающих затекшее без движения тело. Надо брать себя в руки, иначе Любаша будет волноваться. Хватит с нее потрясений! Теперь только позитивные мысли должны наполнять ее светлую голову, только позитивные события согревать ее душу. Захар, конечно, позаботится об этом. Но я тоже не буду в стороне. Она – моя опора, а я ее. Так было и так будет всегда! 34. Соколов Люба выходит из спальни отца. Встречаю ее в узком коридоре. Ее пальцы подрагивают, глаза все еще влажные, опять плакала что ли? Без слов входит в мои объятия. Целую ее плечо чуть выше наложенной мной повязки. Люба здоровой рукой обнимает меня за шею. — Спит? — Угум, — ластится к моим рукам, как кошка. – Поцелуй меня, товарищ Соколов… Целую. Нежно. Долго. Прямо перед дверью, за которой спит ее отец. А Люба пробирается под мою футболку прохладными пальчиками. По коже мурашки, член тяжелеет. — Хочу тебя… — шепчет между поцелуями Люба.