— А работаете вы в школе и преподаете музыку? — Да, — медленно сказала Наташа Павловна. — Работаю я в музыкальной школе, а туфли ношу тридцать четвертого размера. Я могу сообщить вам о себе еще кое-какие сведения. Я могла бы и о вас сказать кое-что, но не сделаю этого. Вы лучше послушайте своего друга — он сейчас записывается — и сами решите, что я могла бы сказать о вас. Суханов растерянно и, видимо, несколько глуповато улыбнулся, и Наташа Павловна прошла мимо него, «словно сон мой легка». Суханов мог поклясться, что и духи ее ему знакомы, словом, начиналась настоящая чертовщина, а в студии за толстым стеклом трагически-значительным голосом вещал Блинов: — Родная моя, обстановка сейчас такая, что настоящих мужчин требуют к себе океанские просторы. «Жди меня, и я вернусь», как сказал поэт. А я добавлю: только очень жди. «Так и у Симонова так же», — огорошенно подумал Суханов, и ему стало стыдно и за себя, и за Блинова. Микрофон отключился. Блинов вышел из студии, как знаменитый актер после удачной кинопробы, потрепал Галочку по плечу. — Музычку подложишь сама, и как всегда... Галочка ослепительно улыбнулась, став похожей на ту самую красотку, которая висела у нее за конторкой, и Суханов от удивления чуть было, что называется, не распустил губы: Галочка — в зависимости от улыбки — напоминала то одну, то другую заграничную особу. «Вот это класс», — подумал Суханов. — В два адреса? — Галочка скромно потупила огромные ресницы. — Ну почему в два? — строго спросил Блинов. — В три... — Зачем же в три? — удивился Суханов, когда они вышли в пекло. — Боже, какая Сахара! Не-ет, скорей на пляж, — томно сказал Блинов. Суханов окончательно растерялся: «А он чего — пыльным мешком из-за угла ударенный?!» — Мой лейтенант, я не привык обижать женщин. Они сразу попали на красный свет, и пока пережидали толпу оголенных женщин и белых офицерских тужурок с матросскими форменками, Суханов выглядел на остановке такси свою — он так и подумал: «моя» — незнакомку и положил на плечо шофера руку: «Припаркуйтесь». Блинов тоже заметил Наташу Павловну и лениво процедил: — Суханов, не делай стойку. Но Суханов уже вышел, оставив дверцу открытой. — Тут люди дожидаются второго пришествия, — сказал он. — Разрешите, мы вас подкинем. — И пригласил Наташу Павловну жестом. Наташа Павловна взглянула на улицу, не покажется ли там зеленый огонек, но и так было бы ясно, что поймать такси в воскресную жарынь — утопия для романтиков, а она обещала вернуться к обеду — и сказала изменившимся голосом: — Мне только до раскопа. — Прошу. — Суханов обрел решимость в голосе. — Мадам, — спросил Блинов, полуоборачиваясь к Наташе Павловне, — вы там чего-то копаете? — Нет, — сказала Наташа Павловна. — Я ничего не копаю. Я там живу. — В развалинах? — искренне удивился Блинов. — Когда-то и для кого-то мы тоже станем развалинами, — раздражаясь развязным тоном Блинова, резко заметил Суханов. Наташа Павловна почти испуганно глянула на него, глаза их встретились, и Суханову подумалось, что они у нее скорбные. — Ого, — сказал Блинов, — мне с двумя не справиться... Суханов помог Наташе Павловне выбраться из машины, твердо решив, что если она не оттолкнет его своим колючим словом, то он наплюет на длинноногих блиновских особ и побредет с нею вдоль этих печальных библейских стен, сложенных из грубого вечного камня. — Позвольте, я вас провожу, — смущаясь, предложил он, протягивая руку к ее сумке, даже на глаз выглядевшей тяжелой. — Позвольте вам выразить мою признательность, — насмешливо сказала Наташа Павловна. — И мне, уверяю вас, совсем не тяжело. — Суханов, — лениво напомнил Блинов, — не делай стойку. — Спасибо вам, — тихо сказала Наташа Павловна, взглянула на Суханова, и он опять увидел в ее глазах затаившуюся боль или скорбь — он и сам не мог понять, что это было такое, — и она скорыми шажками пошла по тропинке к морю, туда, где за косогором зеленел крышей одинокий дом. Суханов загадал, что если незнакомка обернется, то они непременно встретятся, но она не оглянулась и скоро скрылась в зарослях шиповника. — Поздравляю, у тебя вкус есть, — сказал Блинов. — Только по-монашески немного постна, — он посучил пальцами, — и неприятно колюча. Видимо, уже успела испортить характер. Суханову не хотелось продолжать разговор в том тоне, в каком начал его Блинов, и он сказал: — Ты знаешь, у нее в глазах скорбь. Я не знаю, что такое скорбь, но я почти убежден, что глаза у нее скорбные. — Ба, брат милосердия! — Блинов помолчал. — Но меня уволь — я не карета «Скорой помощи». Я, если тебе угодно, мой лейтенант, сам нуждаюсь в сострадании. Что-то копилось в Суханове по капельке, кап да кап, и он вдруг почувствовал, что ему уже не хотелось ехать на тот дикий пляж, где предполагался пикник, и знакомиться расхотелось, хотя еще час назад только от предвкушения самого знакомства замирало сердчишко, и все в Блинове стало раздражать: и манера говорить, и небрежная поза, какую он принял там, на переднем сиденье, словом, был бы повод, а причина нашлась сама. Суханов остановил машину, махнул Блинову рукой и по каменной лестнице начал подниматься на вершину холма к усыпальнице русской морской славы. Блинов растерянно посмотрел ему вслед, пожал плечами. — У бравых лейтенантов стали сдавать нервишки, — пробормотал он. — Поехали, шеф, туда, куда влечет нас жалкий жребий. Точность, шеф, вежливость королей. — Так точно, — лихо сказал шеф, видимо бывший моряк. А Суханов поднялся наверх, обошел храм со всех сторон, поклонился и Сенявину, и Корнилову с Нахимовым, и Истомину — этот был самый молодой среди, в общем-то, молодых адмиралов, — поглазел на рейд: там было пусто, одни корабли ушли в море, другие ошвартовались в гавани или стали на бочки на внутреннем рейде. Пусто стало и на душе у Суханова. Он послонялся по узким улочкам, даже пожалел, что поругался с Блиновым, хотел зайти в Дом офицеров выпить кофе, но махнул на все рукой и, возвратясь на корабль, отпустил Ветошкина на берег. — Что-нибудь случилось? — для приличия спросил Ветошкин. — Нет, мичман, ничего не случилось, — нехотя ответил Суханов и подумал: «А на самом деле, что могло случиться? Блажь ударила в голову, ну, может, еще что другое... Главное, что ударила...» — Хотя нет, мичман, пожалуй, случилось: Нахимов-то оказался прав. — Так точно, — на всякий случай сказал Ветошкин и тоже подумал: «А при чем тут Нахимов?», совсем забыв о их ночном разговоре. Наташа Павловна тоже не сразу пришла домой. Схоронив сумку в шиповнике, верхней тропинкой прошла к Аниному камню, взобралась на него и долго смотрела в голубую, скрывающуюся в серой дымке даль. «Господи, — думала она, — как это у Анны Андреевны? «И назвал мне четыре приметы страны, где мы встретиться снова должны...» Ну и дуреха же я!» 4 Назавтра за утренним чаем Блинов как ни в чем не бывало заметил Суханову: — А зря ты вчера взбрыкнул. Девочки оказались высшего класса, между прочим, из столицы, и очень жалели, что тебя упекли на вахту. Учти, ради тебя вешал им лапшу на уши. — Зачем же обманывать людей? — Ты, как всегда, прав — обманывать людей ужасно нехорошо. Тем более что женщины не терпят обмана. Но вся загвоздка в том и состоит, что правду они вообще не прощают. «Девочки — это хорошо, — подумал Суханов, направляясь после подъема флага к себе в пост на проворачивание механизмов. — Это даже очень хорошо. И ложь — хорошо, и правда — тоже хорошо. А не сходить ли мне в раскоп к дому под зеленой крышей? Прийти и сказать: «Здрасьте». Может, и мне скажут: «Здрасьте». Это же так просто: «Здрасьте» — «Здрасьте». А?» Моряки уже сидели за «пианино», Ветошкин прохаживался у них за спинами, приглядывал за их действиями. Завидев Суханова, встрепенулся, чтобы подать команду, но тот опередил его: — Вольно, мичман. У нас порядок? Ветошкин не улыбнулся, а словно бы расплылся в улыбке, и даже усы у него затопорщились: сегодня он, выражаясь его словами, «чувствовал к своему лейтенанту полное душевное расположение». Вот уж воистину: у кого прореха, а у кого потеха, не поругайся вчера Суханов с Блиновым, а еще раньше не повстречай он в студии Наташу Павловну, не быть бы Ветошкину на берегу. — Так точно. Все в полном ажуре. — Добро, мичман, добро. Ловцов с Роговым переглянулись, и Ловцов тихо, одними губами, сказал: — Отключай буй, а то у наших отцов-командиров сегодня полный альянс. Как бы не застукали. Будучи с полгода назад на боевой службе, гангутцы заарканили в море бесхозный радиобуй и передали его акустикам: дескать, володейте, братцы, изучайте супостатскую технику, может, чего и пригодится. Акустики изучали буй недолго, прежний командир группы получил звание старшего лейтенанта, а вместе с ним и дивизион под свое начало, и к акустикам почти перестал заглядывать, Суханову буй оказался до лампочки, вернее, он даже не разобрался, что это такое, и Ловцов с Роговым распорядились по-своему: чего надо отвинтили, чего надо перепаяли, подсоединили к радиоантенне, подвели к наушникам, поставили переключатели, и получился классный приемник — слушай, что хочешь. Суханов с Ветошкиным сели в сторонке. Суханов полистал журнал боевой подготовки — так, для блезиру, — потом спросил, что должен был спросить еще в море: — А все-таки почему я проворонил лодку? — Мы ее успели только краешком зацепить, а вы настройку сбили. Рогов понаблюдал за отцами-командирами, толкнул Ловцова в бок. — Порядок... — Лады... Шепни в аппаратную, чтобы дали музычку послушать. Сейчас там классный джаз наяривает. Впрочем, не о лодке хотелось знать Суханову — на боевом курсе, как и на переправе, лошадей не меняют, — и нечего ему было делать за «пианино» вместо Ветошкина — и это он знал! — спросил-то только потому, чтобы задать после этого и еще один вопрос, теперь уж главный. Он оглянулся на моряков и приглушил свой голос: — Послушайте, мичман, как вы полагаете: можно влюбиться с первого взгляда?