Наташа Павловна улыбнулась одними глазами и вышла на крыльцо. Иван Сергеевич поджидал ее у калитки, огонек его сигареты разгорелся, и оттуда нанесло табачным дымом, который тут, среди прочих запахов сада, не был противен. — Я вот о чем хочу попросить вас, — сказала Наташа Павловна. — Дойдемте до раскопа. Там есть памятник. Помните его? Иван Сергеевич не ответил, первым вышел на тропинку, ведущую на шоссе в город. Наташа Павловна взяла его под руку, они свернули еще на одну тропинку и вышли к раскопу. Здесь некогда был город, красивый и, кажется, богатый, по крайней мере то, что от него осталось, пролежав века в земле, отличалось изяществом форм и красотой отделки. Те люди понимали толк в прекрасном, и Наташе Павловне порой думалось, что они тоже, по всей видимости, были прекрасными. Иван Сергеевич остался наверху, и его сигарета опять начала описывать золотисто-красные полудужья, а Наташа Павловна спустилась к памятнику, под которым покоился эллинский воин и поэт (по крайней мере должен был покоиться), павший в битве: «Ксанф, сын Лагорина, прощай!» Те, кто в далекие времена прощался с Ксанфом, сыном Лагорина, на белом мраморе цоколя выбили угловатыми буквами эпитафию. Перевод ее, оттиснутый в типографии, был прикрыт стеклом и окантован дюралем. Наташа Павловна наклонилась к памятнику, хотя помнила перевод дословно: Странник, скрываю собою я Ксанфа, Который был утешением отца, родины юной красой, Сведущим в таинстве муз, безупречным средь Сонма сограждан, чтимый средь юношей всех, Светлой звездой красоты. В битве за родину был он завистливым сгублен ареем, Сирым родителям слез горький оставивший дар. О, если больше Плутону, чем вам, Достаются на радость дети, зачем вы в родах Мучитесь, жены, тогда? «Зачем? — подумала Наташа Павловна. — Господи, за-ачем?» 3 Хотя обида мало-помалу и угасала, — а на кого, собственно, было обижаться? На себя, лапушка, только на себя, — Суханов долго еще чувствовал себя погано. Он даже подумывал перейти на другой корабль, скажем, на «Полтаву» или на «Азов» — все они, включая «Гангут», были однотипными, иначе говоря, строились по одному проекту, — но в кадрах его могли бы и не понять, а это уже грозило многими неприятными последствиями. Об этом весьма подробно и конфиденциально рассказал Суханову корабельный медик Гриша Блинов, сидевший в кают-компании за столом напротив и живший в каюте по соседству и на этом основании взявший себе за правило опекать Суханова. На кораблях испокон веку кто-то кого-то опекал — не по службе, не по уставу, а чисто из человеческих принципов. Старые, поседевшие на флотских харчах мичмана добровольно становились «дядьками» молодым, неоперившимся лейтенантам. «Старички», когда срок службы исчислялся пятью годами, непременно находили себе «салажат», которых и учили уму-разуму, передавая им не только азы корабельной грамоты, но и саму флотскую геометрию с физикой, изрекаемые примерно так: «Плоское есть плоское, а круглое, значит, круглое, и плоское следует таскать, а круглое, соответственно, катать». Те времена давно уже стали легендарными, матрос-первогодок теперь пошел ушлый, в котельное отделение за паром с мешком не отправился бы и чай пить на клотик не полез бы. Зато и доброты у «старичков», именуемых теперь «годками», скажем прямо, тоже в значительной мере поубавилось. Покупки той легендарной поры, хотя и были грубоватыми, даже солоноватыми, как и полагалось быть матросской покупке, ничего злого в себе не таили и на человеческое достоинство не посягали. Ну что из того могло случиться, если моряк посидит с часок на запасном якоре, в котором пудов двести чистого веса, и позатачивает бархатным напильником, коим в пору подпиливать ноготки у иных модных барышень, здоровущие лапы, способные зацепиться не только за мелкий грунт, но и за здоровые каменюки. Суханова не покупали и лапы затачивать якорю не посылали — кают-компания так низко не падала, правда, раза три кольнули словно бы мимоходом: «У нас акустики — орлы, кои на заборах сидят», «Ах, не говорите, маэстро, это они, что ли, на «пианинах» играют?», «Ну, понятно, у них все по нотам» — и оставили в покое, впрочем, оставили не совсем по своей воле, их хорошо оттер в сторону Гриша Блинов, сам за словом в карман не лезший. Медики редко на кораблях верховодили, но Суханов был и медику рад, как говорится, за неимением гербовой, пишем на простой. В свободное от вахт и дежурств время, разумеется сухановское, Гриша Блинов отечески наставлял его: — Вешать лапшу на уши любому начальству можно и нужно, но в разумных пределах. — А зачем, собственно, вешать? — Да затем, бравый лейтенант, что правду-матку не всяк любит. Более того, ее многие просто не любят. А вот лапша на ушах, когда ее немного и она не болтается, будто мочало, никого не беспокоит. — Тебя только послушать... — Да ведь тебе, лапушка, и слушать больше некого. Не отцов же командиров, кои глаголят одними только истинами, именуемыми статьями Корабельного устава... Слева направо. — Но почему же слева направо? — спрашивал Суханов, пытаясь отыскать в словах Блинова тайный смысл. — Да потому, бравый лейтенант, что справа налево — это уже будет по-еврейски, а отцы наши командиры ни латыни, ни древнееврейского не изучали. Они шпарят в основном по Кириллу и Мефодию. С Блиновым было легко и весело, унывать он, кажется, не умел, относясь, видимо, к той самой породе, которая не слишком утруждает себя размышлениями о земных делах, неземные же свалив на могучие плечи всевышнего, как принадлежащие другой епархии. Блинов построил свои отношения с Сухановым таким образом, что Суханов перед ним вечно ходил в приготовишках, коих следует, как говорится, не только наставлять на путь истины, но при этом не забывать еще и нос подтирать. За воскресным обедом Блинов как бы между прочим сказал: — Надеюсь, Бруснецов тебя сегодня вахтой не обременил? (Суханов кивнул, дескать, да, конечно же.) Прекрасно. Тогда, значит, план нашего уик-энда предлагается такой: заглядываем на минуту в студию звукозаписи — о, это совсем недолго, — затем появляемся в обществе двух прелестных длинноногих девиц — о, это тоже не обременительно. По три гвоздички, по два комплимента, затем пляж, затем «Алупка» или «Алушта» — любая, на твое усмотрение, — с кофе, пирожными и, разумеется, мороженым... Ну-с, затем снова комплименты и поцелуи. Последнее непременно, мой лейтенант. Все вполне современно и без предрассудков. Суханов засмущался: — Но я же их не знаю. — Как будто они тебя знают, — в свою очередь удивился Блинов. — Тебя послушать, то получится будто я с ними в детском садике на Новый год пел популярную песенку: «Бабушка козлика очень любила, бабушка козлику трусики сшила». Форма одежды... Кстати, ты обзавелся адмиральской кремовой рубашкой? Суханов покосился на командирский стол: Ковалев с Сокольниковым еще расправлялись с первым, были заняты своими тарелками, в которые вестовые взгромоздили по здоровенному мослу, и на лейтенантский стол внимания не обращали. — Мне эти кремовые рубашки еще ни с какого бока не нужны. — Ошибаешься, бравый лейтенант. На той рубашке только следует поменять пуговицы. Это условие непременно и с практической точки зрения, и с этической. «А в остальном, прекрасная маркиза, все хорошо, все хорошо», как некогда пел незабвенный Утесов. — Вообще-то я хотел Ветошкина отпустить, — сказал Суханов. — Отпустишь завтра. Подчиненных надлежит держать в строгости. — Так точно, — сказал Суханов, решив, что контрдоводы исчерпаны. * * * Они сошли на берег сразу же после обеда, не дожидаясь, когда Бруснецов отпустит в увольнение матросов со старшинами. Суханов было направился к катеру, который отходил минут через пять на Минную стенку, но Блинов попридержал его: — Не ходи проторенными дорожками. Их все знают. Поэт уже за нас сказал: «Где, когда, какой великий выбирал путь, чтобы протоптанней и легше?» Мы с тобой пройдем через КП, поднимемся в гору, и, верь мне, нам тотчас же посветит зеленый огонек. В городе их не сыщешь днем с факелом, а здесь... — А тут что? — О боже, какой ты право! Не подгоняй время. Все равно твои адмиральские звезды еще лежат на складе. Суханов буркнул: — Свои бы с плеч не слетели. Блинов оглянулся на него, пропустил вперед и усмехнулся: в конце концов каждый волен понимать мир так, как тот ему видится. Они пошли малоприметной тропинкой сразу в гору, минуя людные асфальтовые дорожки, поднялись наверх и очутились на небольшой площадке — с бюстом вождя, как и следовало быть площади, со сквером, возле которого стояло пять-шесть свободных машин. — Секрет фирмы прошу не выдавать, — предупредил Блинов, направляясь к первой машине, сел рядом с шофером и властно распорядился: — Сперва в студию звукозаписи, потом еще кое-куда. Не спешите от нас отделываться. Сегодня мы богаты, как Ротшильды, и щедры, как церковные крысы. — О’кей, — весело сказал шофер, которому Блинов явно понравился, включил приемник, настроенный на волну «Маяка», и сразу запела Нани Брегвадзе. «Они рванулись навстречу неизвестности», — подумалось Суханову с замиранием сердца. Боже, как он в ту минуту был еще молод и как верил в «таинственные встречи» и «роковые предначертания», и Гриша Блинов казался ему тогда милым и добрым дядюшкой, который все может. Под студию звукозаписи городские власти отвели старинный особняк, в котором некогда бывали Нахимов с Истоминым. Теперь же особняк был известен более всего тем, что возле него любили назначать свидания. По широченной прохладной лестнице — по ней в прошлом веке хаживали прославленные русские адмиралы — они вальяжно поднялись на второй этаж. За конторкой в копне золотисто-соломенного сияния показалась озорная улыбка. — Господи, какими ветрами? — Привет, привет, — сказал Блинов, — ветры, Галочка, все попутные. А у нас срочно. Увы, уходим в море. Суханов с интересом следил и за Блиновым, в общем-то не слишком понимая, зачем они сюда пожаловали (впрочем, Галочка могла быть одной из тех особ, о которых говорил за столом в кают-компании Блинов), и за Галочкой, поднявшей на Блинова свои миндалевидные — сделанные — глазки. Суханов неожиданно усмехнулся, тотчас поняв, что поступил ужасно нехорошо, и взгляд его, став блуждающим, побежал по стенам, обклеенным яркими красотками из заграничных календарей, и в сторонке — в уголочке — от этого иконостаса словно бы наткнулся на лицо, выпадавшее из общего ряда и показавшееся ему знакомым. Раньше, наверное, Суханов его не видел, но оно было знакомо — в этом-то и состоял весь фокус. «Хороша», — подумал Суханов. А между тем Галочка спросила: — Как всегда? — Что за вопрос... Блинов тоже взглянул на сидевшую в уголке девушку — именно на нее и обратил внимание Суханов, — подмигнул Суханову, дескать, «лови мгновение, оно прекрасно», но как поймаешь его, если девушка тоже перехватила взгляд Блинова и понимающе усмехнулась. Это была Наташа Павловна, уже собравшаяся уходить, и только появление Блинова с Сухановым задержало ее. Суханов понял, что она сейчас поднимется и уйдет, смешавшись с бесконечной людской толпой, и, боясь, что она уйдет, поборол свое стойкое смущение перед хорошенькими девушками и женщинами, спросил наугад: авось да что-нибудь и получится: — Вы тоже записываться? — Нет, — сказала Наташа Павловна небрежно, чтобы прекратить дальнейшие расспросы. — Я здесь прирабатываю на хлеб насущный. Судя по тому, как она была одета — изящно и просто, — Суханов решил, что если она и подрабатывала, то уж во всяком случае не на хлеб ржаной, и решил идти напролом — будь что будет, вторично они вряд ли когда-либо встретятся.