— Там что же, идет война? — Может, и война идет. — Странно, судя по тебе, этого не скажешь. — Она поняла, что Блинову не хотелось продолжать этот разговор, и спросила: — Ты надолго в Москву? — Случайно сегодня прилетел. — Блинов помолчал. — И случайно завтра уеду к своим розовым бригантинам. Впрочем, у тебя короткая память. Я эти бригантинные песни всегда презирал. — Я и не говорила о бригантинных песнях. Я говорила о розовых бригантинах. Ты все еще на том же флоте? — Так точно. — Мы с дочкой придем завтра тебя проводить. Не делай удивленное лицо: я ушла от тебя, от твоих розовых иллюзий, но дочку от отца, каким бы он ни был, я не уводила. — Ты будешь иногда отпускать ее ко мне в гости? — почти унижаясь, попросил Блинов и почувствовал, что стал липким и противным самому себе. Она тоже почувствовала это и сказала резко: — Почему иногда? Постоянно... Если у тебя будет нормальная жизнь и появится жена. Я не хочу, чтобы ребенок болтался по чужим коммуналкам. — К сожалению, у нас только розовые бригантины. Отдельных квартир нам пока что не выделяют. Блинов чмокнул в щечку плюшевого медвежонка, кивнул беличьей шубке, «той самой», уже было пошел, но вспомнил, что забыл подарить дочке грустную обезьянку, вынул ее из коробочки, вернулся, молча протянул ее беличьей шубке, нахлобучил поплотнее фуражку — ветер по-прежнему бил наотмашь — и быстрыми шагами, не оглядываясь, пошел прочь, вскочил в первый подошедший троллейбус и, только проехав остановок пять-шесть, начал поглядывать в замерзшее окно, пытаясь понять, куда он заехал. — Простите, — наконец спросил он у тетеньки, завернутой в пуховый платок. — А куда мы едем? — Я — домой, например... — Это понятно. Только ведь дом где-то находится. — В Москве, — сказала тетенька, — на Ленинском проспекте. — Не, — сказал Блинов. — Мне на Ленинский проспект не надо. Мне надо в Марьину Рощу. — И он выскочил из троллейбуса. На Москву начали опускаться ранние лиловые сумерки, которые долго блуждали по площадям и широким улицам, заполняя собою кривые переулки и тупички, в которых сделалось совсем темно. Зажглись желтые фонари, и вокруг них белыми лепестками закружились снежинки. Поздно вечером Блинов завалился к тетке, которая жила не в Марьиной Роще, а на Фрунзенской набережной, в весьма респектабельной квартире, полгода назад схоронив последнего — четвертого по счету — мужа. Тетка была высокая и плоская, мать, правда, говаривала, что та в молодости была красавицей. Впрочем, теткам не обязательно быть красивыми, тем более если они уже успели отгородиться от мира пенсиями. Тетка тотчас же соорудила чаек, достала к нему все, что положено доставать к хлебосольному московскому чаю, усадила напротив себя Блинова и только тогда принялась разглядывать его. — Фу, — сказала она. — Худющий стал, черный. — В породу пошел, — скромно промолвил Блинов, имея в виду тетушку. — Я в твои годы, отец, пышной была, как филипповская сдоба. У меня все было круглое, а у тебя что? — Тетушка, так ведь я другого пола, — смиренно заметил Блинов. — Знаю, отец мой, что пола, а не потолка. Дочку видел? — Сподобился. Такой занятный плюшевый медвежонок. — Сам ты плюшевый медвежонок, — с неудовольствием заметила тетка. — Мечешься, как не знаю кто. Ни богу свечка, ни черту кочерга. Дожили Блиновы — бабы стали убегать. Ты хоть понимаешь, что это такое? — Понимаю, тетушка. Тетка подняла тяжелые веки и тотчас опустила их, сказала грубовато: — Что-то, конечно, вы, нонешние, понимаете. (Себя она, надо думать, относила ко вчерашним, и эти вчерашние в ее представлении были более основательные, что ли.) Только в понятии вашем радости мало. Вы словно не живете, а отживаете. — Вы — хорошие, — стараясь быть серьезным, подсказал Блинов. — Мы — плохие. — Не плохие, отец, а легковесные, словно пустой колос. Туда, что ли, опять намылился? — нехотя спросила тетка. — Туда, — сказал Блинов. — Неспокойно, что ли, там? — Неспокойно, тетушка. — А где теперь спокойно? — строго вопросила тетка. — У вас, например, тетушка. Тетка хрипло рассмеялась, и Блинов увидел у нее полный рот крепких белых зубов, удивленно подумал: «А ты, тетушка, пожалуй, еще одного муженька схарчишь». — Плохо, что ли, подумал? — Нехорошо, тетушка. — Вот и я так решила. К тебе со всей душой, а ты мне фигу в кармане. Нехорошо, отец мой, ну да уж ладно — прощаю. Все вы такие... Заснул Блинов быстро, но среди ночи проснулся и до утра уже не сомкнул глаз, смотрел на окно, по которому блуждали серовато-желтые тени. Неожиданно ему стало неспокойно, он соскочил с постели и, шлепая босыми ногами по холодному паркету, подошел к окну, за которым, позванивая, ветер мел поземку. «Да, — подумал он, — дела-а, хуже не придумаешь». 4 Блинов приехал на вокзал за полчаса до отхода поезда, поискал глазами беличью шубку, «ту самую», с плюшевым медвежонком, но их не было. Он забросил белый сундучок и обезьянку в коробке к себе на полку и снова вышел на перрон, увидел в стороне белую шубку, улыбаясь, пошел навстречу, но уже издали убедился, что обознался, и скучающей походкой вернулся к своему вагону. У него мелькнула мысль позвонить, уже и монетку нащупал в кармане, а потом понял, что мертвых с погоста не носят, и прошел в купе. Поезд скоро тронулся, долго тащился сперва матушкой-Москвой, выставившей на обозрение приезжающим и отъезжающим свои закопченные бока, потом ближним и дальним Подмосковьем, заставленным большими и малыми трубами, которые изрядно коптили, делая снег серым, а небо желтовато-грязным. Сразу за Серпуховом поезд прогрохотал по гулкому мосту, и все вокруг побелело, а ближе к Туле копоти опять прибавилось. Блинов завалился на койку, вынул из коробки обезьянку и начал ее рассматривать. «Боже! — подумал он. — Какая глупая, грустная и умная мордашка. Тряпичное, а почти человеческое. Может, и все мы тряпичные?» Вагон покачивался, постукивая на стыках, укачивал Блинова, и тот скоро уснул, а когда проснулся — это было уже за полночь, и все купе похрапывало и посвистывало носами, — почувствовал, что во сне с ним произошло перевоплощение и прежняя личина неунывающего и веселого бонвивана словно бы сама собою заняла свое привычное место. Он как будто сходил к себе далекому, и тот далекий не понравился ему, и он вернулся к себе теперешнему, с которым ему оказывалось намного проще. «Итак, — сказал он себе, — подобьем бабки: квартиры нет, положения нет, правда, есть отец, так сказать, мохнатая рука, но отца надо знать, и поэтому против мохнатой руки следует поставить большой и жирный вопрос. Семьи тоже нет. Итак: в моей анкете сплошные прочерки и скупые слова — нет, был, но не состоял. Как это сказал божественный Данте? «Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу». Ау-у... Вот тебе и ау!» Но мало-помалу мысли его стали обретать стройный порядок: в конце концов, самое страшное он уже пережил, когда, вернувшись тогда с боевой службы, нашел комнату, снятую по случаю в коммуналке, замкнутой на ключ и на столе записку: «За нами приехал Боря. Так нам всем будет лучше». Никакого Бори до того дня он не знал и знать не собирался, а теперь вот пришлось таким странным образом заочно познакомиться. Впрочем, все это было уже послесловие, читать которое порой бывает и утомительно и скучно. За перешейком погода улучшилась: снег исчез, проглянуло солнышко, чуть теплое, но яркое, и Блинов заметно повеселел — он возвращался домой, а дома, как говорилось, и стены помогали, которых у него, правда, не было, но ведь пахал же где-то океанскую целину «Гангут», а на том «Гангуте» была каюта корабельного медика старшего лейтенанта Блинова. «Король умер, да здравствует король!» В бригаду Блинов свалился как снег на голову, и медик, оставшийся за Грохольского флагманским, долго размышлял, на какой бы корабль пристроить этого гангутца, но все уже укомплектовались, и «флажок» позвонил хирургу флота — они учились в далекие годы в академии в одном классе — и упросил того взять Блинова на стажировку в госпиталь. — У него золотые руки! — Кричал при Блинове в телефонную трубку «флажок» — связь была отвратительной. — Добро. Присылай свои золотые руки, посмотрим, что из них можно сделать. Когда «флажок» положил трубку на аппарат и облегченно провел ладонью по лбу, Блинов начал возмущаться: — Я пришел на флот не по госпиталям ошиваться. — Что за жаргон — «ошиваться»? Опомнитесь, старший лейтенант. Я ведь могу позвонить не только хирургу флота, но и вашему батюшке. — Оставьте моего отца в покое. Я сам уже отец. — Вот как? — сухо удивился «флажок». — В таком случае с завтрашнего дня вы направляетесь в госпиталь, а по возвращении «Гангута» продолжите на нем службу. — Благодарю вас, — весело сказал Блинов. — Благодарить потом будете, — все тем же суховато-официальным голосом заметил «флажок» и выдворил Блинова из штаба. Время было несезонное. Блинов сперва почитал объявления на стенах и на заборах, потом заглянул в контору, ведавшую сдачей и наймом квартир, и к вечеру снял в коммуналке, правда малонаселенной, полутемную клетушку со шкафом, потертой тахтушкой, обеденным столом, четырьмя стульями, с сиреневенькими занавесками на окнах и почувствовал, что в скитаниях его появился некий причальчик, на который можно сойти и оглядеться. Он походил по знакомым медикам, и скоро у него появились и подушка с одеялом, и полотенца, и постельное бельишко, а чайник, кастрюлю со сковородкой, чашки, тарелки с ложками и вилками он приобрел сам в хозяйственном магазине, и на этом обустройство его жилья завершилось. Правда, вилки с ложками были не из благородного металла, тарелки с чашками не напоминали образцы лучших мастеров, но есть и пить с них было вполне удобно, тем более что гостей созывать у себя Блинов не собирался, так что и посуда в его холостяцком житье-бытье особой роли не играла. Есть она, и слава богу. Жизнь как бы вернулась на круги своя, но круги эти оказались угловатыми, что ли, за них постоянно приходилось цепляться: хотел забыть Москву — она не забывалась, начал было делать визиты — старые знакомые оказались ужасно скучными, хотел было... Впрочем, ему, кажется, уже ничего не хотелось. Операций в полостной хирургии — Блинов стажировался в этом отделении — шло много, в иной день начальник отделения назначал две, и Блинову пришлось ассистировать уже с первого дня. Хирургия — это было нечто фамильное у Блиновых, и день ото дня его все неотвратимее стало тянуть к операционному столу. «Еще годок поплаваю — и в ординатуру, — думал он, поглядывая в потолок, — а может, два... Два — как-то солиднее». Все было словно в сказке: ему хотелось в море, но в море для него не было работы. В госпитале работы не уменьшалось, а словно бы с каждым днем все прибывало, но эта же работа и заслоняла собою море. Человеческое и профессиональное у Блинова как бы разделились, приняв каждое свое особое направление. Он знал, что профессиональное в конце концов возьмет верх над человеческим и он прочно обоснуется на берегу, но пока этого не случилось, ему следовало немедленно уйти в море. Желания и возможности и всегда-то жили в противоречиях, а он еще носил военную форму, которая во многом дисциплинировала его жизнь, определяя, что он должен делать и чего он делать не может. Блинов помнил о просьбе Суханова и уже было раза два собрался поехать в раскоп в домик под зеленой крышей, в котором жила несравненная Наташа Павловна — черт бы ее побрал! — но в первый раз пошел дождь со снегом, потом подморозило, и образовался гололед, и такси остерегались ехать в раскоп. В другой раз у них трагически закончилась операция, и, хотя они не были в этом повинны, никто в тот вечер до позднего часа не ушел из госпиталя, собрались у начальника отделения, тяжело и осоловело от неудачи старались понять, что же все-таки произошло и так ли уж они были невиноваты. Когда все доводы того и другого значения выстроились и больше выстраивать стало нечего, начальник отделения горестно покачал головой: — Вины нашей, товарищи, нет. Можете идти домой и спокойно спать. «Вины нет, вина есть», — думал Блинов. Тут, в госпитале, была его работа, обращенная в будущее, там, на «Гангуте», оставалась его мечта, уходившая в прошлое. Тут он знал, кем он приблизительно может стать, там он знал, кем ему никогда не быть. Но кончились непогожие дни, небо разведрилось, и солнце съело гололед и высушило землю. Таксисты уже не отговаривались плохой дорогой и везли, куда только просили пассажиры, хоть к черту на кулички, лишь бы колеса накручивали километры, которые потом оплачивались звонкой монетой. И в это воскресенье ехать в раскоп Блинову не хотелось, тем более что ничего хорошего для Суханова от знакомства с Наташей Павловной не ждал, но он пообещал Суханову заглянуть в дом на раскопе и отказаться от своего обещания был уже не волен. «И чего он в ней нашел, — с утра еще начал раздражаться Блинов, не находя веских причин, по которым можно было бы еще отложить визит, — в этой даме с приданым. Я ей так и скажу... Может, конечно, и не так, но я скажу. Допустим, я ей скажу... Ладно, я ей все-таки скажу...» Пока Блинов шел на стоянку такси, пока ждал машину, похаживая и покуривая под голой акацией, на корявых ветвях которой кое-где удержались коричневые стручки, у него пропало последнее желание куда-нибудь ехать и что-либо говорить. «Нуте-с, — подумал он, — люди там, понимаете ли, можно сказать, света божьего не видят, а они тут, понимаете ли, двух строчек боятся написать. Ну уж нет... Мы и сами грамотные, знаем, что где да что почем». Он остановил машину возле раскопа, велев шоферу дожидаться, а сам той же тропинкой, которую открыл для себя еще Суханов, направился к бугру, из-за которого выглядывала зеленая крыша. Именно ее, голубушку, и называл в разговорах Суханов.