— Так точно, — снова тушуясь, подтвердил Ловцов. — Я, конечно, не инженер. — Это понятно, — сказал адмирал и нажал кнопку звонка. В кабинет тотчас вошел вышколенный старший мичман. — Объясните старшине первой статьи, где ему надлежит получить проездные документы и деньги, и достаньте ему шинель и шапку. — Он поднялся, не выходя из-за стола, подал руку Ловцову. — Я присоединяюсь к командованию «Гангута» и приношу вам свои соболезнования. Завершайте свои печальные сыновьи дела и возвращайтесь на службу. А о станциях мы тут подумаем. Ловцову показалось, что адмирал обиделся на него, но, сколько бы он потом ни перебирал в памяти их недолгий разговор, он никак не мог найти то место, которое обидело адмирала. «Ладно, потом разберемся, что к чему, — подумал лихо Ловцов, как будто этих встреч с адмиралом ему предстояло еще множество. — Главное, проездные в кармане и денежки — целых сорок целковых». До Новгорода можно было добираться поездом, который уходил вечером и шел всю ночь, или самолетом — полтора часа летного времени, и тогда сегодня к полуночи он уже мог бы на попутной машине домчаться до дому. Ловцов выбрал самолет — он улетал из Быкова в девятнадцать с минутами, — обменял в кассе проездные документы на билет, доплатил, что полагалось, своими наличными и отправился побродить по городу. По счастью, первым ему бросился в глаза цветочный магазин, и он понял, что должен отвезти матери красивых живых цветов, но живых цветов, как и следовало ожидать, не оказалось, а были только синтетические подсолнухи и матерчатые розы. — Эх, молодой человек! — сказала ему немолодая продавщица. — Кто же у нас в эту пору ищет живых цветов? У нас и этих-то скоро не будет. — Мне маме надо... На могилку. Продавщица быстро так, по-бабьи, пригорюнилась и посоветовала: — Тогда ступай на Центральный рынок. Там у черных всегда все есть. Ловцов расспросил дорогу и поехал на Центральный, благо рынок находился недалеко, и времени было девать некуда. Заметно подмораживало, и Ловцову в бескозырке, ботиночках и в бушлате на рыбьем меху становилось уже знойко. От шинели с шапкой, добытых ему мичманом, он отказался, желая появиться в Коростыни во всем блеске, который, по мнению моряков многих поколений, могли составить только бескозырка с бушлатом. О них даже в песне пелось: «В нашем кубрике с честью, в почете две заветные вещи лежат. Это спутники жизни на флоте: бескозырка да верный бушлат...» Ловцов спустился в метро и, сразу разомлев, начал озираться, радуясь теплому розовому мрамору, окружившему его, людям, которых здесь было много, молчаливо-сосредоточенных, спешащих, занятых, казалось, только одной мыслью — поскорее всунуться в зеленый вагон и скрыться вместе с ним в черной дыре, из которой несло легким сквознячком. Он тоже протиснулся в вагон, все еще переполненный, хотя час пик уже миновал, и, сделав пересадку на «Площади Революции», а потом и на «Кировской», оказался на «Колхозной площади» и опять поплыл по эскалатору в морозную гулкую Москву. После тепла мороз показался особенно емким, и Ловцов пожалел, что не поехал в Быково дожидаться рейса, а пустился бродяжничать в своей более чем легкой одежонке по большому городу, сотворенному из великого множества кривых улиц, переулков, тупиков и площадей, ощутив, наконец, среди людей полнейшее одиночество. На рынке было суетно и тесно, и люди оживленно сновали между прилавками, деловито приценивались к товарам, перебрасывались репликами, даже кое-что покупали, словом, вели себя подобающем образом, и Ловцов тоже начал прицениваться, заговаривая с толстыми от множества одежд продавцами в белых куртках, пока не наткнулся на цветочный ряд. Тут не было синтетических подсолнухов, но и цены на небумажные цветы тоже были небумажные. Ловцов прошел из конца в конец ряда, высмотрев две огромные чайные розы, каждая стоила по шести целковиков, вернувшись снова к ним, постоял в раздумьи. Мать у него была бережливая и никогда бы шесть рублей за розу не заплатила, но теперь матери не было, а память о ней цены не имела. Ловцов отсчитал деньги, которых у него оставалось всего ничего — «Билет-то в кармане, так что уеду», — и только спросил: — Я их до Новгорода довезу? — Дорогой, довезешь до Северного полюса! — Мне на полюс не надо, — сказал Ловцов. — Я в Коростынь еду, к маме на могилку. Отпуск вот по такому случаю разрешили... С флотов. — Ловцов не жаловался и не прибеднялся, ему просто захотелось поговорить. — А у нас розы не растут. Мама, пожалуй, никогда их живыми и не видела. Только на открытках. У нас мохнатый шиповник розами называют. — Розы для мамы, дорогой, это всегда хорошо. На, дорогой, держи. — И продавец протянул Ловцову еще две розочки — поменьше. Ловцов сильно засомневался: — У меня, пожалуй, не хватит денег. — Какие деньги, дорогой? — удивился продавец. — Те две розы твои, ты их купил. Эти розы мои. Я их не купил. Я их дарю тебе. На могилку маме, понимаешь? — Так точно, — сказал Ловцов. — Я, между прочим, с «Гангута». — А я, дорогой, из Гудауты. Это почти что рядом. Маме кланяйся, дорогой. — Курите? — спросил Ловцов. — Зачем курить, дорогой? Не надо курить! — Но у меня, кроме сигарет, нечего вам подарить. — Зачем сейчас дарить, дорогой? Потом подаришь. — Так я через несколько часов улетаю. — Э, дорогой, что значит для нас несколько часов? Ты с «Гангута», а я из Гудауты — это почти что рядом. Мы, дорогой, соседи. Ловцов отстегнул с руки часы и протянул их парню из Гудауты. — Не надо часов, дорогой. Носи сам. У меня есть часы. Ловцов подумал-подумал и полез в сумку: он вез деду в подарок тельняшку, ненадеванную, двойную, иначе говоря — североморскую, жалко, конечно, было дарить, но ведь и парню из Гудауты, наверное, жалко было своих роз. — Держи, дорогой, — сказал теперь Ловцов словами парня из Гудауты. — От души дарю. Парень из Гудауты хотел отказаться, но сивоусый старик, продававший рядом гвоздики, сердито сказал: — Зачем ломаться? Не надо ломаться. Человек от чистого сердца отдает. Сам же говоришь, что Гудаута с «Гангутом» почти что рядом. — Он перешел на свой язык, словно бы угловатый и немного прыгающий, и парень из Гудауты, склонив голову, почтительно все выслушал, завернул розы в серую толстую бумагу, сделав из нее нечто похожее на осиное гнездо, это гнездо обкрутил старой газетой, потом все это сооружение сунул в целлофановый мешок и передал его Ловцову. Потом парень из Гудауты передвинул свой ящик с розами сивоусому, снял с себя некогда белую, а теперь уже изрядно застиранную и ставшую неопределенного цвета куртку и остался в модной югославской дубленке. — Дорогой, — сказал сивоусый Ловцову. — Иди с ним. Он все знает, что надо делать. И парень из Гудауты тоже сказал: — Пойдем, дорогой. — Потом кротко добавил: — Маму помянем. — Как папа пьяный утонул, то я зарок дал, что капли в рот не возьму. — Что, дорогой, у тебя и папа умер? — сильно сомневаясь и переминаясь с ноги на ногу, спросил парень из Гудауты. — Это не теперь, — поспешно сказал Ловцов. — Это когда я еще в школу ходил. — Давно, — покорно согласился парень из Гудауты. — А помянуть надо. Древний закон требует, чтобы предков чтили. Закон рода. — А тот сивоусый тоже из вашего рода? — Нет, он из другого... Но он, дорогой, знает моего дядю. — Ну и что? — удивился Ловцов. Парень из Гудауты даже остановился. — Это все, дорогой. Он знает моего дядю, значит, мой дядя знает его. А раз мой дядя знает его, то и он должен знать меня. А если он знает меня, то и я знаю его. «Ну, понятно, — с уважением подумал Ловцов. — Если так, то...» Цветным бульваром через Трубу — Трубную площадь — и Петровку по Страстному бульвару и улице Пушкина они незаметно вышли к ресторану «Арагви», и тут Ловцов уперся: — У тебя, дорогой, закон рода, а у меня — присяга. Слово «присяга» несколько озадачило парня из Гудауты, и он надолго задумался... Расстались они на перроне Казанского вокзала. Ловцов уже стоял в морозном тамбуре, а парень из Гудауты держался за поручень, и обоим казалось, что они совершили большое и важное дело. Железные двери с морозным грохотом затворились, электричка дернулась и, визжа на стрелках, поплыла по коридору вечерних огней. Парень из Гудауты остался на перроне объяснять, как его найти в Гудауте, а Ловцов вдруг почувствовал, что тоска, которая подкрадывалась к нему весь день и которую он глушил пустыми разговорами, словно бы освободилась и схватила его за горло. В Быкове ему сказали, что рейс откладывается на час — в Новгороде свирепствовала метель. «Ладно, — подумал Ловцов, устраиваясь на лавке. — Вернемся в океан, там отогреемся. А может, и в Гудауту в эту самую потом съездим. Там, должно быть, тоже жарко бывает». 2 Рейс задержали еще на два часа, и самолет прилетел в Новгород около полуночи. Последние автобусы на Старую Руссу уже ушли, такси не было. Мороз тут стоял послабее, чем в Москве, но сильно мело, и Ловцов, придерживая то одно ухо, то другое, отправился на Псковскую улицу, надеясь поймать там попутную машину. Знакомых у него в Новгороде не было, да если бы они и объявились, он все равно не остался бы тут ночевать — до дома оставалось каких-то семьдесят верст... Улицы были пустынны, и по ним гуляла серебряная поземка, легонько позванивая в подстриженных акациях, щетинкой выстроившихся вдоль тротуаров. Горели редкие фонари, роняя на снег желтые и голубые тени. Окна в домах еще светились, но одно за другим начали быстро гаснуть, видимо, заканчивались поздние телепередачи. Город, как большой корабль, отходил ко сну. Ловцов на этом корабле был случайным пассажиром, до которого никому не было дела, и ему неожиданно подумалось, будто у него стала зябнуть душа. Еще не поздно было вернуться в аэропорт или пройти на железнодорожный вокзал и там в душном тепле дождаться первого автобуса, но Ловцов, сгорбясь под метельным ветром, уже трусил по Псковской улице, не заботясь ни о выправке, ни о флотском фасоне. «Черт с ним и с фасоном, — думал он. — Мне бы только до Шимска добраться, а там до Коростыни я и на четвереньках доползу!» Кончилась Псковская слобода, заставленная частными домишками, и началась Панковка, унылая и безликая, как будто покинутая людьми. Сзади тяжело заурчал дизель, на дорогу лег свет от фар, отбросивший от Ловцова длинную, колеблющуюся тень. Ловцов прижался к обочине и замахал свободной рукой, но грузный КамАЗ, скрипя снегом, промчался мимо, выглядывая из темноты на Ловцова красным зрачком, и этот зрачок становился все меньше и меньше, пока не пропал за снегами совсем. Второй машины могло и не появиться, но она появилась, прижав Ловцова к сугробу. Он вяло — на всякий случай — махнул рукой, и машина, обогнав его, взвизгнула тормозами и остановилась. Шофер приоткрыл дверцу, хрипло спросил, дыхнув перегаром: — Куда? — В Коростынь я... На похороны еду. — Не едешь, а идешь, — равнодушно поправил шофер. — Хочешь, до Шимска довезу, а так я в Медведь еду. От Шимска до Коростыни оставалось бы еще верст восемнадцать, но это было, можно сказать, уже рукой подать. — Ну так садись, — сказал шофер. — Может, там кто из Пскова на Руссу пойдет. Мало ли нашего брата по российским дорогам по ночам шатается. В кабине было тепло, но именно в кабине Ловцов и почувствовал, что сильно заколел: зуб не попадал на зуб, ноги стали словно деревянные, и по спине пробегал крупный озноб, который сотрясал все тело. — Хлебни, — сказал ему шофер, протягивая бутылку. Ловцов помотал головой и едва слышно промолвил, разжав одеревеневшие губы: — Не-е, не надо...