Тарелки еще тянулись, но Бруснецов уже шумно отодвинулся от стола и, вздохнув, сказал: — Что и говорить — тяжела ты, шапка Мономаха. Ковалев разрезал свою долю пополам, подвинул тарелку Бруснецову. — Бери любую половину, Мономах. — Будто бы неудобно, товарищ командир. — Бери, старпом, не миндальничай. Может, когда-нибудь вот так же и шапку Мономаха разделим. Пирог был съеден, и про незадачливые гонки тут же забыли, разойдясь по каютам править адмиральский час. К Ковалеву поднялся командир БЧ-5 капитан третьего ранга Ведерников. — Надолго ты развел свою музыку? — спросил его Ковалев. — Завтра к вечеру закончу. — Не завтра к вечеру, а сегодня после обеда собирай свои железки. А то начнется шторм, будешь потом до самой базы собирать. — Прошлый раз барометр двое суток падал. Задуло только на третьи. — Потому и задуло на третьи, что мы помаленьку отгребали от шторма. А сейчас мы ему в морду полезем. В шторм легче в отрыв уйти. — Решаете? — осторожно спросил Ведерников. — Бездействие — то же действие, — повторил Ковалев понравившуюся ему мысль. — Передай своим маслопупым, что по окончании боевой службы каждый отличившийся будет мною отмечен: одни получат звания, другие — отпуска домой, третьи — ценные подарки. — Тогда, с вашего позволения, я пошел отменять адмиральский час. — Отменяй, голубчик, и скажи еще своим маслопупым, что до сего дня я ими был доволен. Отпустив Ведерникова, Ковалев позвонил на вахту справиться, как ведет себя барометр. — Падает... Стремительно падает. Ему не хотелось будить старпома — тот, видимо, уже правил адмиральский час, — но барометр-то падал, дьявол его побери, и Ковалев велел рассыльному разыскать старпома. Тот не спал, обходил с Козлюком верхнюю палубу, проверяя каждый талреп, каждый узел. — Смотрите-ка, — неожиданно сказал Козлюк, открыв от удивления рот. — Супостаты куда-то намыливаются. Бруснецов оглядел рейд: корабли супостата, обычно бездымные, густо запыхтели, видимо, экстренно прогревали машины, в отдалении загромыхала якорь-цепь. Бруснецов никогда не верил в чудеса, он даже не понимал, как это можно верить в то, что не существует, но сейчас ему ужасно захотелось чуда. — Боцман, обойдите еще раз палубу без меня. Я — к командиру. На трапе он нос к носу столкнулся с рассыльным. Тот посторонился и виновато сказал: — Товарищ капитан третьего ранга, вас приглашает командир. — Я знаю, — сказал Бруснецов глухим голосом, стараясь скрыть улыбку. Ему на самом деле показалось, что в эту минуту его должен вызвать командир. — Разрешите, — попросил он еще из коридора в открытую дверь, прошел к столу и сел на краешек дивана, на который ему указал Ковалев. — Все закрепили по-штормовому, — начал перечислять Бруснецов. — На вьюшки и шлюпки наложили дополнительные крепления. — У интендантов бочки принайтованы? А то опять придется огурцы по всей палубе собирать. — Интендантам дал напрягай. Сейчас еще сам проверю. — Проверь, голубчик, сам. — Товарищ командир, — стараясь унять радостную дрожь в голосе, сказал Бруснецов, — супостаты уходят. Ковалев быстро взглянул на него и тут же отвел глаза в сторону. Пальцы его правой руки непроизвольно заплясали по столешнице. Он заметил это и сжал их в кулак. — Ну, так... — сказал он, помолчав. — Значит, так. Машинисты обещали собрать свою шарманку к ужину. Если они уберутся, мы в ночь тоже уйдем. — Он снял трубку. — БИП, командир. Что делается на рейде? — Судя по всему, супостаты собрались уходить, но движение еще не начали. — Добро. Как только начнется движение, доложите. Через полчаса позвонили из БИПа: — Товарищ командир, ОБК снялся с якорей и взял курс норд-ост. Ковалев сжал на столешнице руки в замок, уткнулся в них лбом и улыбнулся: он еще не знал, что предпримет, только чувствовал, что руки у него развязались. О, этот сладкий миг свободы! А в ночь разразилась гроза. Небо как будто обрушилось на «Гангут» потоками теплой воды, верхняя палуба и надстройки кряхтели и поскрипывали. Среди этой вселенской воды метались иссиня-зеленые и красные молнии и, грохоча, перекатывались громы. Ветер дул порывами, мотая «Гангут» на якорях из стороны в сторону, и якоря не выдержали и поползли. Выбирать их в такую круговерть было накладно, но и оставаться в точке было уже нецелесообразно. Ковалев приказал играть аврал. ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ТРЕВОГИ Глава первая 1 Летели через Москву. Блинова с больным увезли с аэродрома в госпиталь, а Ловцову, у которого в кармане позванивали жалкие медяки — впрочем, у Блинова и таковых не оказалось, — пришлось добираться одному в финансово-хозяйственное управление, находившееся, как объяснил ему Блинов, напротив действующего собора. Ловцов не знал Москвы, но, имея такой заметный, с его точки зрения, ориентир, сумел без излишней суеты отыскать управленческое здание, построенное в тридцатые годы без особых излишеств, как того требовала мода, занесенная тогда из Америки. Серый бетон и черное стекло, составленные в строгих геометрических пропорциях, удивление еще могли вызвать, но восхитить они так никого и не сумели. Было рано, бюро пропусков не работало, и Ловцов отправился побродить по переулкам, все время держа в виду собор, чтобы не заблудиться. По церковному календарю отмечался большой праздник — зимний Никола, и к собору стекались жиденькие черные ручейки. Это были в основном старухи или немолодые женщины, но попадались среди них и мужчины, и даже девушки. Это несколько озадачило Ловцова: в их коростынскую церковь Успенья молодежь не ходила, даже не задумываясь о том, почему не ходила. Никто не возбранял им туда ходить, но никто и не понуждал их посещать службы, храм существовал как бы только для стариков. «Странно, — подумал Ловцов. — У нас не принято, а тут ходят». Он думал о чем угодно, чтобы только не вспоминать о матери, хотя то и дело видел ее лицо или слышал голос, и в эти минуты прозрения ему хотелось завыть. Он дождался девяти часов, окошечко открылось, и сразу выяснилось, что никто никакого пропуска на него не заказывал, он даже не знал, к кому следовало обратиться, чтобы его впустили в это огромное мрачно-серое здание, в которое входили в основном офицеры в больших чинах и штатские. Попадались среди них и мичмана, эти сновали с озабоченными лицами, важно покачивая черными дипломатиками, словно дьяконы кадилами. Ловцов обратился к одному мичману и к другому, но и первый, и второй, даже не дослушав его, нетерпеливо пожимали плечами и торопливо взбегали по широкой короткой лестнице. На верхней площадке стояли два моряка с пистолетами в кобурах, опущенных по-флотски «на бедро», и проверяли документы. Пошли четвертые сутки, как Ловцов сошел с борта «Гангута», и все складывалось удачно: у него уже возникла уверенность, что он вполне успевает на похороны. Впрочем, честно говоря, он еще не до конца уверовал, что мать умерла, и от постоянной смены широт, аэропортов, мелькания лиц он словно бы находился в эйфории, а теперь тут, в Москве, можно сказать, на пороге родительского дома, споткнулся, даже не заметив этого самого порожка. Для того чтобы выписать пропуск, требовалась заявка, но чтобы получить заявку, следовало кому-то позвонить, но кто был этот «кто-то», от которого теперь зависела судьба Ловцова, он не знал. Словом, положение складывалось весьма дурацкое. В широкое окно он увидел, что к подъезду подвалила блестящая черная машина, из нее вышел почти квадратный адмирал в зимней шинели с двумя звездами на погонах. Ловцов неожиданно понял, что этот адмирал и есть его последняя удача, в которую он верил с самого начала, и ринулся ему навстречу, едва не сорвавшись в крике: — Товарищ адмирал!.. Тот остановился, удивленно и напряженно посмотрел на Ловцова, пытаясь понять, что понадобилось этому старшине первой статьи, одетому явно не по форме — в бушлате и в бескозырочке. Впрочем, лицо у старшины было черно от загара, и руки как будто наваксили, и это несколько меняло ситуацию. Ловцов не стал ждать вопросов, а сам стал быстро говорить, что он с «Гангута», который сейчас находится на боевой службе, а у него самого умерла мать и его отпустили на похороны, и все бы ничего, удачно добрался и до дружественной страны, и в Москву прилетел хорошо, а теперь все дело застопорилось с проездными документами и с деньгами, которых у Ловцова осталось только несколько пятаков. Лицо у адмирала сделалось колючее, он только спросил: — Вы с «Гангута»? — Так точно, товарищ адмирал. Адмирал молча кивнул Ловцову и начал подниматься по лестнице, на которой возле моряков его уже поджидал дежурный офицер, и только адмирал занес ногу на первую ступень, как дежурный офицер гаркнул весело-угрожающим голосом, нагонявшим страх, кажется, прежде всего на него самого: — Смирррна!.. Товарищ адмирал... Адмирал выслушал доклад дежурного офицера и, кивнув на Ловцова, тихо сказал: — Старшину первой статьи потрудитесь препроводить ко мне через час. А пока спуститесь в буфет и скажите там, чтобы накормили за мой счет. Впервые в жизни Ловцова принимал такой большой чин, у которого и все было большое: большой кабинет, большой письменный стол и еще один стол, значительно больший, чем письменный, — для заседаний, большая — во всю стену — карта Мирового океана, и Ловцов скосил на нее глаз, тотчас оты точку, в которой сейчас должен был находиться «Гангут», большой — в человеческий рост — глобус, большие окна, словом, все большое и значительное, только сам адмирал, без шинели и зимней каракулевой, с каракулевым же козырьком, шапки, был небольшой и даже словно бы незначительный. Глаза он постоянно прикрывал веками, и Ловцов все никак не мог сообразить, слушает ли он его или только делает вид, что слушает, но когда Ловцов сказал, что он старшина отделения акустиков, адмирал неожиданно оживился: «Ну-ка, ну-ка», и Ловцов догадался, что все, о чем он рассказывал, адмиралу уже было известно («Наверное, — подумалось Ловцову, — он знал даже больше»), но Ловцов сам долгие часы проводил за «пианино», вслушиваясь в шумы и классифицируя их, словно раскладывал по полочкам, и та полочка, на которой следовало бы находиться атомной подводной лодке, оставалась пустой. — Станция плохая или акустики пошли неважнецкие? — улыбаясь (Ловцов давно уже заметил, что, когда старшие офицеры, тем более адмиралы, хотели выразить свое снисхождение и даже в некотором роде покровительство, они всегда улыбались), спросил адмирал. — Акустики тут ни при чем, товарищ адмирал, — неожиданно потвердевшим голосом сказал Ловцов. — Акустики, конечно, разные бывают: одни лучше, другие хуже, а вот станция у нас неважнецкая. — Вот как, — все еще улыбаясь, но уже без снисходительной покровительственности сказал адмирал.