— За таким механиком, старпом, мы с тобой как за каменной стеной. — Ковалев легонько похлопал тяжелой ладонью по столешнице. — Значит, с винтами, считаете с механиком, все в порядке? И значит, дозорный ошибся, приняв ската за диверсанта. — Акулы, товарищ командир, никакими диверсантами не побрезгуют. В переборку сильно постучали. Бруснецов даже вздрогнул от неожиданности — к командиру так стучаться было не принято, — повернулся к двери. — Войдите, — позвал Ковалев. В каюту бочком вошел экспедитор, молча расстегнул свой огромный — для его роста — портфель, посопев, достал из него журнал и молча положил его перед Ковалевым на стол. — Ты чего так стучишься? — недовольно спросил Бруснецов экспедитора, скосив тем временем глаз на журнал, в котором явно было что-то срочное. — Культурные люди, — назидательно заметил экспедитор, поблескивая черными непроницаемыми глазами, — всегда стучатся. — А... — только и сказал Бруснецов. Радиограмма была от командующего, в которой тот подтвердил предположения Ковалева относительно горячих точек возле Никарагуа и Ливии. Последняя фраза звучала почти угрожающе: «Настоятельно подтверждаю необходимость выполнения задания в полном объеме». «Если зайца часто бить, — подумал Ковалев, — он научится зажигать спички и играть на барабане». — Можете идти, — сказал он экспедитору, возвращая журнал. — И завяжите себе на носовом платке узелок — я глухотой еще не страдаю. Иди и ты, — сказал он Бруснецову, когда экспедитор вышел. — Готовь свою бравую команду к гонкам. Сегодня будем жить так, как хотим, а что будет завтра — не знаю. Могу только предположить, но это уже из области гаданий на кофейной гуще. 5 День обещал быть тихим. Тянул ровный и слабый норд-вест, поэтому было решено, что кабельтовых восемь шлюпки пройдут на веслах, там развернутся, поставят рангоут и лихо вернутся к борту «Гангута» под парусами. Впереди шлюпок уходил катер со старшим штурманом Голайбой, который по пеленгу на свой корабль и на фрегат супостата — это он рассчитал заранее — определит точку поворота. Словом, голь на выдумку хитра, и супостаты тоже пошли в дело. Старт дали в десять часов. На верхнюю палубу высыпали все, свободные от вахт и боевых дежурств, правда, моряков из боевых частей пять и семь — для одних был объявлен ППР, для других — готовность номер два — вахтенный офицер с вахтенным старшиной безжалостно отправляли в низы. На корабле был праздник — все так, — но антенны локаторов кружились, ощупывая небо и океан, стояли вахту акустики, и машинисты ремонтировали свои главные и вспомогательные механизмы, словом, на «Гангуте» все было как на Большой земле: одни праздновали, другие вкалывали до седьмого пота. Радисты включили трансляцию верхней палубы, и загадочный голос Анны Герман, которую на «Гангуте» ласково величали Анютой, пел: За стеной пиликает гармошка, За окном кружится белый снег. Мне осталось ждать совсем немножко — Ты вернешься, милый, по весне... Командир поднялся на открытое крыло: катер со шлюпками стояли на одной линии, волны были такие незначительные, что гребцы легонько удерживали шлюпки на месте. Голайба стоял в катере, смотрел на Ковалева и явно ждал от него знака, хотя ни о каких знаках они не договаривались. Ковалев на всякий случай махнул рукой, и там, на шлюпках, гребцы обсушили весла, Голайба стрельнул из ракетницы, и шлюпки рывками, как жуки-плавунцы, повели гонку. Катер пропустил их вперед, обогнул дугу, чтобы волна из-под его винта не мешала шлюпкам, вырвался вперед и помчался стороной к невидимой линии промежуточного финиша. И на крейсере, и на фрегатах, и на крейсере УРО с транспортом тоже высыпались моряки, видимо, и там стали следить за гонками, может, даже ставили пари, впрочем, это уже было их дело. С крейсера даже подняли вертолет. Он облетел бочком «Гангут», катер со шлюпками и вернулся к себе, казалось, там, в общем-то, потеряли интерес к «Гангуту»: сперва он был непонятный и потому загадочный, теперь же к его непонятности привыкли, тем более что он не мешал им, занимаясь своими повседневными делами. Так или иначе, но супостаты, должно быть, пришли к выводу, что лодку за собой «Гангут» не привел, а сам по себе он для них интереса не представлял и особой тревоги не вызывал. По крайней мере, Ковалев пытался так объяснить себе их поведение, а объяснив одни их действия, стал ждать других. Правда, последняя фраза в радиограмме командующего не столько насторожила его, сколько обеспокоила: «...подтверждаю необходимость». Подтверждать необходимость вряд ли следовало, но если уж она подтверждалась, значит, где-то там, в потаенных верхах дипломатии, дело принимало скверный оборот. С мостика хорошо было видно, что шлюпки шли почти вровень, может, правая шлюпка, которой командовал Бруснецов, на полкорпуса вырвалась вперед, но ведь шлюпка — не байдарка, на трети дистанции это было столь незначительное отставание, что левая шлюпка могла спокойно не только сократить это отставание, но и обойти на те же полкорпуса свою соперницу. Ковалев вдруг почувствовал, что он, в общем-то, равнодушно следил за гонкой, которая не всколыхнула в нем азарта — его охотничий азарт лежал глубже, и чтобы добраться до него, нужны были иные, более сильные переживания, но он был рад, что моряки на палубе шумно обсуждали перипетии гонки, которые были не столь уж и волнующи. — Жми, Ветошкин! — кричал Силаков, устроившийся на самом носу — ему удалось ускользнуть от вахтенного офицера, — но кто там жал и куда жал, он, естественно, не видел. Просто ему было радостно, как молодому петушку, попробовать свои голосовые связки. — Давай, Ветошкин! «Ветошкин там жмет и дает — это ведь так логично и так объяснимо, — подумал Ковалев. — Ну а ты-то что разорался, петушок? Ведь тебя никто там не слышит». Орали, правда, и другие, и тоже оглашенно и самозабвенно, благо никто их за это не шпынял, но Силаков был особенно голосистый. — Давай, Ветошкин! Жми, Ветошкин! То озорное настроение, которое покатилось по палубе, начавшись возле гюйсштока — «Давай, Ветошкин!», — невольно передалось и Ковалеву, и он вдруг почувствовал, что ему тоже захотелось закричать: «Давай, Ветошкин!», озорничая при этом до хрипоты, до поросячьего визга. — Вахтенный офицер, прикажите вооружить шланги! — крикнул он на палубу. — Пусть моряки окатятся. Шланги тут же раскатали, из брандспойтов вырвались тугие струи, сверкнувшие на солнце, и на палубе стало шумно, как в бане. — Товарищ командир! — доложил второй штурман. — Барометр начинает падать. Ковалев прошел в штурманскую рубку — человеку всегда было свойственно убеждаться во всем самому («русский словам не верит», «лучше увидеть, чем услышать»), — покачал головой: это «начинает» уже заметно отличалось от нормы. Изменение погоды можно было ожидать к вечеру, но с морем, тем более с океаном, надлежало обращаться вежливо и предупредительно, и Ковалев приказал вахтенным сигнальщикам набрать сигнал: — «Шлюпкам немедленно вернуться к борту». Вахтенный офицер, приготовьте к спуску на воду второй катер. — Прикажете разоружить шланги? — спросил снизу вахтенный офицер. — Я приказываю только то, что приказываю, — внезапно раздражаясь, сказал Ковалев. Он не терпел этих встречных вопросов, когда вопрошающий как бы хотел казаться святее папы римского. — Застропить сразу, но стопора не снимайте. Серебряные струи из рукавов хлестали по бронзовым телам моряков, сбивая зазевавшихся с ног, и гвалт, и смех, и радостный гогот стоял такой, что было похоже, будто из загона вырвался на волю молодой, необъезженный табун, и так Ковалеву опять захотелось спуститься на палубу, подставить спину под эту свистящую струю, что у него от томления даже зачесались лопатки. На шлюпках приняли сигнал, который застал их врасплох, и гонка сразу остановилась, хотя Силаков у гюйсштока все еще радостным голосом призывал: — Давай, Ветошкин! Жми, Ветошкин... Ковалев навел на шлюпки визир: там уже развернулись, и гонка продолжалась на веслах, паруса, видимо, побоялись ставить, остерегаясь шквала, весьма обычного при смене погоды в этих широтах. «Береженого и бог бережет», — уже в который раз сегодня подумал Ковалев. Наконец и с палубы обратили внимание на сигнал и, не зная, что произошло или что могло случиться — просто так шлюпки не стали бы отзывать с дистанции, — сразу присмирели, и Силаков, который так взывал к Ветошкину, ухитрился опять ускользнуть от вахтенного офицера и подобру-поздорову скатился в низы: все-таки его боевой части была объявлена готовность номер два. На шлюпках гребцы уже приноровились один к другому, гребли размашисто, сильно и слаженно, весла но путались и не зарывались в воду, словом, гонки с этого и должны были бы начаться, а не заканчиваться этим. Бруснецов опять на полкорпуса вырвался вперед — дальше Сокольников его не отпустил, но так как гребки у них не совпадали, то получалось, будто бы они дергались: дерг — Бруснецов на полметра впереди, дерг — Сокольников малость догнал его, дерг, дерг... В том же порядке шлюпки вышли на траверз «Гангута», и одна за другой послышались команды: — Весла-а... на валек! Весла зашевелились и застыли, взметнувшись частоколом, и шлюпки пересекли финишную линию, которой служил вываленный за борт выстрел — длинное рангоутное дерево; с него спускались шторм-трапы и бакштовы, к которым крепились шлюпки. Шлюпки накатом прошли вдоль борта, гребцы опустили весла и начали подгребать под выстрел. Ковалев спустился на палубу. Команды шлюпок уже взобрались на палубу и построились вдоль борта и только ждали его появления, которое на этот раз командой «Смирно!» приветствовал не старпом — он был командиром шлюпки и находился в строю, — а Голайба. Победителем объявили правую шлюпку, старпомовскую, хотя, если говорить откровенно, гонку скомкали и вряд ли в ней можно было назвать победителя и побежденного. Сокольников не стал оспаривать это решение, зато Ветошкин надулся, побагровел и начал выговаривать Сокольникову, что-де и это не так, а то, дескать, и совсем никак, на что Сокольников флегматично заметил ему: — Если тебя боцман не угостит пирогом, то я отдам тебе свой кусок. Меня старпом явно угостит. — Такую гонку испортили, — шутливо попенял Бруснецов командиру. — У меня загребные подобрались — звери! — Не моя вина, — сказал Ковалев, — не моя, старпом. Товарищ барометр подвел, стал неожиданно падать. Остались без Петра Федоровича — ладно, уж как-нибудь переживем, потерять сразу две шлюпки с людьми — тут уже дело запахло бы паленым. — А вообще-то, товарищ командир, наблюдается некий пробел в морской практике. Неважно моряки чувствуют шлюпку. — Твоя епархия, старпом, твоя. Вернемся в базу — займись. Но до базы, как говорится, семь верст до небес и все лесом. Так что шлюпки и катер на борт. Трап и выстрел — завалить. Крепить все по-штормовому. Вахтенный офицер, посмотрите — что барометр? Вахтенный офицер вернулся через минуту, почтительно склонив голову — был он высок, как пожарная каланча, сказали бы прежде, — доложил: — Падает, товарищ командир. Ковалев с Сокольниковым пошли к себе, а Бруснецов остался на палубе поднимать шлюпки и катер, заваливать трап с выстрелом, крепить все по-штормовому: праздники, к сожалению, длятся недолго — одно мгновение в многотрудной и пестрой жизни, будни же отнимают все время, но, видимо, тем и хороши праздники, что век у них короткий, как у поденки. Страсти улеглись быстро, только Ветошкин никак не хотел остывать, пытаясь втолковать Козлюку, что если бы то да если бы это, то бабушка еще бы надвое сказала, на что Козлюк совершенно резонно ему заметил: — Если бы, да кабы, да во рту б росли грибы, то и вышел бы не рот, а целый огород. Иди-ка ты, Ветошкин, к себе, а я стану заниматься своими делами. А вернемся в базу, там я тебе и покажу, какой ты есть из себя старшина шлюпки. А если ты волнуешься насчет пирога, то дыши в две дырочки спокойно: побежденному — первый кусок. Самолично отрежу. Флотский закон есть закон. — Не надо мне твоих кусков, — страдальческим голосом произнес Ветошкин. — Мне справедливость нужна. — А на кой она тебе? — удивился Козлюк. Ветошкин не сразу сообразил, что бы ему сказать в ответ такое посолонее, а когда нашел это солененькое, то Козлюк уже перевесился через борт и кричал старшине катера: — Да крепи его, строп-то, крепи лучше! Да куда же ты его заводишь? Когда строп завели правильно и Козлюк разогнулся, чтобы вытереть пот с распаренной лысины, Ветошкин сказал ему назидательно: — Справедливость есть основа характера. — Два куска отрежу, — пообещал Козлюк. — Но если еще станешь причитать, ни хрена не получишь. Ближе к обеду ветер совсем убился, небо подернулось серовато-перламутровой пленкой, солнце сквозь которую едва просвечивало, казалось матовым, и было ужасно душно. Ковалев распорядился не разоружать пожарные шланги на палубе, чтобы желающие в любое время могли принять душ напряжением в три атмосферы. За столом Бруснецов делил свой пирог. Первый кусок — самый большой и аппетитный — он положил на тарелку командиру, другой — поменьше — Сокольникову, чтобы подсластить поражение, третий отрезал судье, четвертый должен был бы оставить себе, а прочее уже делить на всех, но так как тарелки тянулись с разных сторон, то про себя Бруснецов забыл, а когда вспомнил, то от пирога уже остались одни крошки.