— Никак нет... Пока только эти три. — Три снимаются, четыре остаются? — спросил Ковалев. — Так точно. «Ну что ж, — устало подумал Ковалев и почувствовал, как на него стала наваливаться новая тревога. — Произошла смена караула. И значит, мы в клещах. Пусть старпом гоняется с замполитом, пусть выясняют, кто из них лучше владеет парусами и чувствует ветер, ничто это уже не прибавит и не убавит. Мы — в клещах». 4 Утро пришло тихое и ровное, кое-где пал невысокий туман, но взошло солнце, прижало его своими лучами, и он растворился в воде. Дул легкий норд-вест, расстилая синюю рябь по округлой серебристо-серой океанской зыби. В такую благословенную погоду грешно было бы не погоняться, и Бруснецов, изнывая от нетерпения, крутился возле командирской каюты, ожидая от Ковалева распоряжений, но командир, как раньше говаривалось, изволил почивать, и распоряжениям, естественно, поступать было не от кого, а спускать катер и шлюпки на воду и вываливать трап с выстрелом за борт Бруснецов самочинно остерегался: одно дело было поговорить обо всем в застолье, и совсем другое, когда этот разговор облекался бы в форму командирского приказа. Но вот беда: суть никто не отменял, но и формы не было. Досадуя на командира, который нынче заспался, — старпом не знал, что тот всю ночь провел на мостике, — и на себя, что за делами не испросил вчера подробных указаний, Бруснецов поднялся на мостик и там, к удивлению своему, застал командира, который был хмур и озабочен. Он не спеша прогуливался по мостику, и, судя по его сжатым губам, было ясно, что шутить сегодня он не собирался. Бруснецов тихо поздоровался и растерянно спросил: — Вы сегодня еще не ложились? Ковалев мотнул головой и промолчал. Он, видимо, не хотел, чтобы его расспрашивали, и Бруснецов счел за благо промолчать. — Ты сегодня автоматную пальбу слышал? — наконец спросил Ковалев, останавливаясь в двух шагах от Бруснецова. — Спал как убитый. — Дозорный стрелял якобы по скату. Я понимаю, что нервы у людей напряжены до предела, но кто меня убедит в том, что это был скат, а не кто-то другой? Всю ночь между кораблями супостата шнырял вертолет. Мне думается, что они о чем-то совещались. О чем? На это время они перестали пользоваться УКВ. Почему? После полуночи на рейд вышли еще два корабля — крейсер и транспортное судно. Откуда они пришли и зачем? На свету «Эйзенхауэр» в сопровождении «Уэнрайта» и эсминца ушел. Куда и опять-таки зачем? От всех этих вопросов прямо-таки пухнет голова. На рейде они оставили четыре вымпела: два фрегата, подошедший ночью крейсер УРО и транспорт. Мы в клещах, и эти клещи размыкать они не собираются. Вот такие дела, старпом, а ты говоришь — спать. — Он опять начал вышагивать по мостику. — Но праздник тем не менее продолжается. После завтрака спускайте катер, шлюпки, вываливайте трап с выстрелом. Главным судьей назначаю старшего штурмана Голайбу. Шлюпки разыграете по жребию. (Сперва, правда, Ковалев хотел отдать шлюпку правого борта Сокольникову, но это могло кое-кому показаться игрой в поддавки, и он изменил свое первоначальное решение.) Это будет справедливо. Вы ведь любите, Бруснецов, справедливость? — Так точно. — Вот и прекрасно. До гонок вместе с Ведерниковым обойдите весь корабль. Вода сейчас угасла, отстоялась, видно глубоко. Осмотрите с палубы все борта. Водолаза спускать остерегайтесь. Акулы могут с ним обойтись как с Петром Федоровичем. Разумеется, я не собираюсь утверждать, что ночью подплывал к борту не скат, но береженого и бог бережет. Дозорную службу впредь прошу инструктировать самому. Неуравновешенных, если таковые окажутся, в дозор не ставить. — Есть. — После завтрака я на часок прилягу. Если разосплюсь, начинайте гонки в десять часов без меня. Потом расскажете, кто выиграл. — А как же приз? — почти обиженно спросил Бруснецов. — Ах да, приз. Я распорядился, чтобы коки испекли три пирога. Один — большой — для команды первой шлюпки, другой — для старшины этой шлюпки, третий — для ее командира. Увы... — Ковалев развел руками. — Больше мне порадовать вас нечем. — Не в пироге счастье, — благоразумно заметил старпом. — Пирог, конечно, счастье невеликое, — согласился Ковалев, — но ведь и это счастье не каждому пойдет в руки. — Товарищ командир, позвольте от вашего имени попросить коков один пирог испечь с корочкой, — попросил Бруснецов. — Ужасно люблю пироги с корочкой. — Ну, если замполит тебя угостит этой самой корочкой, то что ж... Просите. — Замполита, товарищ командир, как, впрочем, и вас, буду угощать я. — Тогда и проси от своего имени. Но прежде пирогов — борта. Осмотреть каждый сантиметр. Если заметите что-то, немедленно будите меня. Завтракали они все вместе, и потому что командир в это утро был особенно неразговорчив, за столами тоже больше помалкивали, не желая нарываться на неприятность. Впрочем, командир, занятый своими мыслями, не обращал внимания на то, что делалось за столами. Он даже не совсем разбирался, что ел, как бы исполнял обязанность, предписанную корабельным этикетом, только попробовав и того и другого и выпив стакан воскресного кофе, словно бы спохватился и попросил принести ему чаю. Его о чем-то спрашивали, и он, естественно, отвечал, но что это были за вопросы и какой смысл он вкладывал в свои ответы, его мало занимало. Он слушал и говорил, а сам продолжал думать о том, что хотя клещи супостат и не разомкнул, но оставил на рейде ту самую мелочишку, которая постоянно нуждалась в дозаправке, не обладала достаточными мореходными и ходовыми качествами, и, следовательно, «Гангут» в случае необходимости мог спокойно уйти от них в отрыв. «А вот надо ли это делать? — спросил себя Ковалев. Ответ у него еще не сложился, и тогда он подумал: — А тут опять пекло и эти чертовы акулы. Откуда они взялись в открытом океане?» Голайба о чем-то спросил его, Ковалев не понял о чем и поднял на него глаза. — Прикажете внести уточнения в регламент шлюпочных гонок? — Регламент, насколько мне известно, сам себя регламентирует. Он и существует для того, чтобы мы не занимались самодеятельностью. — Учитывая наши особые условия... — А какие у нас особые условия? Тихо, как на Бильбекском рейде. Акулы за бортом? Так нечего туда соваться. Тут и без регламента все яснее ясного. Супостаты стоят? Так мы должны к ним уже привыкнуть. Нет, штурман, не вижу я особых условий. Ковалев отложил салфетку в сторону, сказав негромко: «Приятного чаю», и прошел к себе в каюту. Какие бы сомнения его ни одолевали и сколько бы вопросов он себе ни задавал, главное для него было понятно — недельку надо еще выждать, тем более что командующий уже дал «добро» на пять суток: одни прошли, вторые наступили, значит, впереди была еще целая вечность. От себя он позвонил в ПЭЖ Ведерникову, попросил, чтобы дали в его душ воду, поплескался немного, растерся жестким полотенцем и, прежде чем лечь — он знал, что провалится сразу, лишь только доберется до койки, — опять спросил себя: «Так, может, все-таки уйти в отрыв?» «Гангут» был хороший ходок, и после ревизии машин он легко мог развить скорость до тридцати узлов. Фрегаты таким ходом не обладали, даже крейсер УРО был не лучшим ходоком, супостаты это знали не хуже Ковалева и все-таки оставили на рейде эти корабли. «Значит, оставили этих, — засыпая, подумал Ковалев. — Значит, все-таки пошли на это? А может, их хорошие ходоки понадобились в другой точке? — Он рывком вскочил с койки, позвонил радистам. — А, ладно, успею еще выспаться, — успокоил он себя и запросил у радистов сводку событий в мире, которые передал в последние сутки «Маяк». — А что, если...» Он не докончил вопроса, потому что ответ на него еще не созрел, а раз не было ответа, то и спрашивать, видимо, не следовало. Минут через десять эта сводка легла ему на стол: возле Никарагуа американцы начинали большие военно-морские маневры под кодовым названием «Стар», в Средиземном море через Гибралтар проследовал атомный авианосец «Кеннеди». «А не туда ли отправились и «Эйзенхауэр» с «Уэнрайтом»? — подумал Ковалев. — Они явно затевают что-то возле Ливии». Он вызвал к себе экспедитора, и когда тот почти крадучись вошел в каюту и застыл у двери, Ковалев привычно — этот экспедитор тоже уже становился привычкой — спросил: — Вы стучаться умеете? — Умею, — сказал экспедитор. — Только у вас дверь открыта. — Постучаться можно и в переборку. — Можно, — охотно согласился экспедитор. — Только ведь переборка не дверь. — Это понятно, но стучаться надо прежде всего потому, чтобы получить разрешение войти в помещение. — Так дверь-то открыта... Ковалев понял, что ему не продраться сквозь эти дремучие заросли, махнул рукой — да бог с ним и с этой дремучестью, — принял журнал и набросал короткое донесение командующему, в котором высказал предположение, что супостаты, по всей вероятности, со дня на день начнут, возможно сразу в двух точках, свои военные игрища: возле Никарагуа — об этом сообщало и радио — и возле Ливии. Ковалев подумал, что возможна еще и третья точка, самая основная, но строить догадки в донесении было бы слишком рискованно, и он поставил свою подпись. У командующего есть свои аналитики, пусть они и занимаются этими основными и неосновными точками. Он посмотрел на часы, проставил время и отпустил экспедитора, все же сказав ему: — Стучаться в дверь полагается каждому культурному человеку. Мы же с вами культурные люди? — Так точно, товарищ капитан второго ранга, культурные, — лихо согласился застенчивый и тихий, как тень, экспедитор. — Ну и прекрасно, — весело сказал Ковалев и со скрипом потер ладонь о ладонь. — Вот и прекрасно. Экспедитор не понял, к кому относилось командирское «прекрасно», на всякий случай улыбнулся, полагая, что «прекрасно» он может все-таки отнести на свой счет, и выскользнул из каюты. «Не всякое действие — прекрасно, — подумал Ковалев. — И не всякое бездействие — плохо. Впрочем, никто в своем отечестве не пророк. Это тоже прекрасно». А тем временем катер и шлюпки спустили на воду, выстрел с парадным трапом вывалили за борт, Бруснецов с Ведерниковым, сопровождаемые командирами дивизионов движения и живучести и главным боцманом, спустились в катер и начали медленно обходить корабль. Ветра не было, зыбь заметно стала меньше и ленивее, и вода посветлела, хорошо виделось на глубину метров десяти — двенадцати. Бруснецов велел старшине катера держать самые малые обороты, и катер медленно, словно на ощупь, двигался вдоль борта. За кормой «Гангута» старшина совсем заглушил двигатель, корабельные шумы тоже как бы прекратились, и вдруг все присутствующие на катере почувствовали, какая на рейде установилась прозрачная и звонкая тишина. В средних российских пределах такая тишина случается только в пору бабьего лета. Но там это было привычно и понятно: и воздух к тому времени осязаемо редел и становился прохладным, и, роняя багряную листву, деревья обнажались и открывали просторы, и пажити, еще не озябшие под осенними дождями, пугливо хранили свою кроткую красу. А тут и солнце жарило по-летнему, и воздух был влажен и тяжел, а в поднебесье, казалось, звенела такая же одинокая струна, как и над российскими пределами. Ее звучание то совсем угасало, то чуть заметно усиливалось. — Винты как винты, — пробурчал Козлюк. — На таких до полюса можно дойти. — Хорошо бы водолаза спустить, — помечтал Ведерников. — Отсюда смотреть, так все кошки серы. — Вот и доложим командиру, что все кошки серы, — сказал Бруснецов. — А он возьмет да и погладит нас за это по головкам. Ведерников рассердился: — Мне это глажение ни к чему, а только я сквозь метровые толщи воды разглядывать не умею. Нужен водолаз. — Тут акулы кругом кишат. Спроси боцмана — он тебе скажет. — Откуда только эта тварь берется! — возмутился Ведерников. — Ладно, понадеемся на глазок: с винтами все в порядке. — Добро, так и порешим, — согласился старпом. — Старшина, подваливайте к трапу. Сокольников уже усадил свою команду в шлюпку, и Ветошкин, оскорбленный в своих лучших чувствах, что Бруснецов — тот самый Бруснецов, который еще зеленым лейтенантом постигал у него, Ветошкина, мичмана флота, азы корабельной науки! — не взял его в свою команду, отдав предпочтение боцману, и в равной мере облагодетельствованный Сокольниковым, к которому Ветошкин хотя и испытывал почтение, как и подобает это делать по отношению к начальству, но особых симпатий к нему не питал, так вот именно этот Сокольников и выбрал его, Ветошкина, из десятка других мичманов, и благодарный Ветошкин озорно и весело покрикивал: — Уключины вставить, весла разобрать! Живее, моряки, живее! Весла-а-а... на воду! Два-a, раз... Два-а, раз... Козлюк при виде этой надуваловки набычился, угрюмо опустил усы и, хмурясь, спросил Бруснецова: — Прикажете и нашим спускаться в шлюпку? — Погоди, доложу командиру, что с винтами все в порядке. — Так он же после ночи лег отдохнуть. — Если отдыхает, так я мигом и вернусь. Ты команду возле выстрела держи, не отпускай. Ковалев не отдыхал, молча кивнул на кресло, подождал, что скажет Бруснецов. — Визуально винты осмотрели с катера, — сказал Бруснецов, присаживаясь. — Повреждений не замечено. Ведерников просил спустить за борт водолаза, но я сказал ему, что вы этого не разрешите сделать. — Не разрешу. Хочет, пусть сам лезет. — В голосе Ковалева прозвучали горькие нотки. — Впрочем, и ему не разрешаю. Ведь он шутку еще, чего доброго, примет за приказание. Возьмет да и полезет. — От него можно всего ожидать, — согласился Бруснецов. — Вчера сам в трубу заглядывал, сегодня в цилиндрах копошился, машину ревизует.